Статья: Формализм как школа

выразительности стиля, что и позволяет говорить о Дерриде как о "поэте

мысли", обладающего тем, что обычно называют "даром слова".

Однако все это не может избавить его труды от духа опеделенной вторичности и

роковой бесперспективности. И в то же время я бы воздерживался от обвинений в

зпигонстве: Дерида как раз очень современен и типичен, так как отвечает на

запросы именно своего времени и своей среды. Иное дело, что в определенные

эпохи именно вторичность оказывается наиболее характерной чертой сознания,

той роковой печатью, что наложе на его лик и неизбежно отмечает все его мысли

и дела.

ЮЛИЯ КРИСТЕВА - теоретик "революционного лингвопсихоанализа"

В данном разделе творчество Кристевой рассматривается с более чем

специфической точки зрения -- как один из этапов становления французской

версии "деконструктивистского анали- за" художественного произведения.

Поэтому все внимание будет сосредоточено на одном периоде ее деятельности,

отмеченном ее участием в группе "Тель Кель" и выходом трех ее основных, по

нашему мнению, работ этого времени: "Семиотика" (1969 г.) (274) "Революция

поэтического языка" (1974 г.) (273) и "Полилог" (1977 г.) (270). Все

остальные ее работы будут привлекаться лишь в качестве дополнительного

материала без детального анализа; в первую очередь это относится к ее позд-

нейшим трудам 80-х гг., когда эволюция ее политических взгля- дов и научных

интересов увела несколько в сторону от того, что можно было бы назвать

магистральной линией развития пост- структурализма и деконструктивизма как

некоего целостного явления.

"Тель Кель" и история постструктурализма

Все это, конечно, не из- бавляет нас от необходимости дать краткую

характеристику движения "телькелизма" и места в нем Кристевой как ведущего

теоретика, а также беглого обзора эволюции ее политических взглядов; ибо в ее

трудах с исключительной эмо- циональной экспрессивностью, как ни у кого

другого из извест- ных нам теоретиков постструктурализма, отразилась вся

траге- дия леворадикального мышления.

Определенное место займет неизбежный анализ понятий- ного аппарата Кристевой,

оказавший столь сильное воздействие на постструктуралистскую мысль, хотя

впоследствии подверг- шийся и весьма значительному переистолкованию. Особое

вни- мание будет уделено тому, что собственно и определяет специ- фическое

положение Кристевой в общей теории постструктура- лизма: разработка

проблематики "субъекта" и связанная с этим "скрытая" конфронтация с Жаком

Дерридой.

Судьба Юлии Кристевой, болгарки по происхождению, са- мым тесным образом

(чего нельзя сказать о Барте) была связа- на с группой "Тель Кель",

получившей свое название по париж- скому журналу, где сотрудничали Кристева и

Барт. Не углубля- ясь в детали довольно извилистого пути, проделанного

тельке- левцами, остановимся лишь на интересующих нас этапах, лучше всего

охарактеризованных Г. Косиковым: "Разрыв с "новым романом" (в 1964 г.)

ознаменовал переход группы "Тель Кель" от авангардизма к левому радикализму,

открыто ориентирующе- муся на достижения современных гуманитарных наук:

именно гуманитарные дисциплины (структурная антропология, семиоти- ка и т.

п.), показывающие, как "сделана" культура, могут явиться, по мнению

участников группы, вернейшим инструмен- том демистификации идеологических

основ буржуазного мира. Эта "сциентистская" переориентация "Тель Кель" опять-

таки осуществилась не без прямого влияния Барта...

Впрочем, как в биографии самого Барта, так и в "биографии" "Тель Кель"

сциентистский, структуралистский период оказался недолгим. Неудовлетворенная

описательными установками классического структурализма, стремясь понять не

только то, как "сделана" идеология, но и то, как она "порождается", группа

стала прямо апеллировать к учению К. Маркса, раскрывшего социально-

экономические корни всякого "ложного сознания". "Постструктуралистская"

программа "Тель Кель" была объявлена весной 1967 г. (No 29)..." (10, с. 581).

Разумеется, "Тель Кель" никогда не был группой полных единомышленников, и их

переход на позиции постструктурализ- ма отнюдь не был ни единовременным

событием, ни тем более коллективным решением. Если мы возьмем основных

сотрудни- ков журнала (Ф. Соллерс, Ю. Кристева, Ж. Рикарду, Ж.-П. Фай, Ж.

Женетт, М. Плейне, Ж.-Л. Бодри и т. д.), то уви- дим, что их пути сильно

разнились. Ж. П. Фай, например, вышел в 1968 г. из "Тель Кель" и основал свое

"направление" и свой журнал "Шанж". Первыми и наиболее последователь- ными

теоретиками литературоведческого постструктурализма были Ю. Кристева, а также

ее муж Ф. Соллерс. С некоторым запозданием Ж. Рикарду попытался в

постструктуралистском духе осмыслить различие между "новым романом" и "новым

новым романом" (в основном на примере творчества Соллерса), но надолго

сохранил приверженность к "начертательному лите- ратуроведению" с надлежащим

набором схем и диаграмм, столь типичным для структуралистского мышления.

Ж. Женетт фактически остался на позициях структурализ- ма,

переориентировался, как и большинство сторонников струк- турализма

позднейшего времени, в сферу нарратологии, и лишь в 80-х гг. начал развивать

идеи, близкие постструктурализму. Что касается Барта, то он обратился к

постструктурализму в начале 70-х гг. Как пишет Г. Косиков, "Барт был

внутренне давно готов к вступлению на этот путь: стимулом являлись проблемы

самой коннотативной семиологии; толчком же послу- жили работы Ж. Лакана и М.

Фуко, влияние итальянского литературоведа и лингвиста Умберто Эко,

французского фило- софа Жака Деррида, а также ученицы самого Барта, Ю. Кри-

стевой" (43, с. II). -

Чисто хронологически появление в 1968 г. сборника статей "Теория ансамбля"

(369), где среди прочих приняли участие Ж. Деррида и М. Фуко, ознаменовало

собой "осознанное", т. е. теоретически отрефлексированное становление

французского варианта литературоведческого постструктурализма; именно это

событие часто рассматривается как хронологический рубеж, на котором

постструктурализм из "явления в себе" превратился в "явление для себя". В

связи с этим небезынтересным будет привести характеристику этого сборника,

которую ему дал в 1987 г. французский историк критики Жан-Ив Тадье:

"Литература, согласно Рикарду, отнюдь не предлагает "субститут, образ,

воспроизведение" мира, но как раз "противопоставляет ему совершенно другую

систему элементов и отношений". Литература является "производящей" деятельно-

стью и критической функцией. Выделяются три тенденции: ре- презентативный

иллюзионизм (Бальзак), авторепрезентация (1а "mise en abyme" Нового романа),

антирепрезентация (Соллерс, "Тель Кель"). В последнем случае "означаемое"

отнюдь не отрицается,..* но подвергается в каждом слове игре письма,

постоянной критике, "мешающей скрыть работу, которая ее формирует". Жан-Луи

Бодри, в том же сборнике, приходит к крайним выводам, вытекающим из этой

концепции текста ("Письмо, фикция, идеология"). Письмо не является

"созданием" отдельного индивида, а специфическим проявлением "всеобщего

письма". Нет больше ни автора (и снова мы сталки- ваемся с отказом от

личности, человека, субъекта, столь характерным для определенного момента

современной мысли от Ла- кана до Барта и Фуко), ни истины, ни репрезентации.

Письмо не воспроизводит ничего, кроме самого себя, выступая в качест- ве

"ниспровержения теологической идеологии", поскольку "речь идет прежде всего о

том, чтобы излечить последствия, возни- кающие в результате смерти Бога

(смерти субъекта)"; таким образом разрушается, ломается замкнутость,

целостность текста, композиции, смысла. Современный текст "нечитабелен":

теории Барта доводятся до своей крайности.

В этом сборнике и в этой школе, где доминирует рефлексия Юлии Кристевой,

усматриваются эскизы того, что потом будет предложено под названием

"семанализа", и что представляет собой "новую семиотику", "рефлексию об

означающем, воспро- изводящемся в тексте": здесь скрытая производительность

зна- чения сближается по своему характеру с психоанализом -- и тем самым

отходит от традиционной семиотики, а структуриро- ванный текст

"деконструируется" ради своего вечного порожде- ния" (366, с. 224-225).

Несомненно заслуживает внимания и тот факт, что англий- ская исследовательница

Кристевой Торил Мой, при всех за и против, склонна относить феномен

"телькелизма" к постмодер- низму, озаглавив один из разделов своего "Введения"

к сборни- ку работ Кристевой "Тель Кель": политический постмодер- низм?" (279,

с. 3): "Что же, собственно, было специфической особенностью этой группы в конце

60-х гг.? Если попытаться суммировать их проект вкратце, то я думаю, это была

идея "модернистской теории", отличной от теории модернизма. Кон- центрируя свое

внимание, подобно структурализму, на языке как на исходной точке мышления о

политике и субъекте, группа основывала свою деятельность на новом понимании

истории как текста и письма (ecriture) как производства, а не

репрезента- ции. Исходя из этих параметров, они пытались выработать новые

концепции для описания нового видения социальной или означающей практики

(Кристева, сформулировав такие терми- ны, как "интертекстуальность ".

"означающая практика" или "означивание , параграмма", "генотекст и "фенотекст",

была главным представителем этого специфического направления), чтобы создать

плюралистическую историю, отличную по своей природе от письма, обусловленного

связью со своим специфиче- ским временем и пространством; и, наконец, они

попытались сформулировать политику, которая конструировала бы логиче- ские

последствия нерепрезентативного понимания письма" (там же, с. 4).

"Тель Кель" и маоизм

Все это, по мнению Мой, -- для которой, как для представителя социологи-

зированного леворадикаль- ного феминизма постструкту- ралистской ориентации

80-х гг. ("Предисловие" было написано в 1986 г.), вообще характерен

повышенный интерес к чисто политическим вопросам, -- приводило к

отождествлению груп- пы "Тель Кель" с маоизмом, что вряд ли может быть

принято безоговорочно. В этом отношении нижеприводимая формулиров- ка М.

Рыклина представляется более сбалансированной. Он выделяет "несколько общих

принципов" "телькелизма" : "В их числе -- семиотизация проекта политической

семиологии Р. Барта; активное подключение проблематики "большой поли- тики";

признание примата литературной практики над любой рефлексией по поводу

литературы. "Телькелизм" стремится, во- первых, к созданию общей теории

знаковых систем; во-вторых, к формализации семиотических систем с точки

зрения коммуни- кации, точнее, к выделению внутри проблематики коммуникации

зоны производства смысла; в-третьих, к прямой политизации письма" (53, с.

297). И далее, выделяя в особую проблему специфику понимания телькелистами

истории, исследователь подчеркивает: "Дурной", линейной историей оказывается

та, которая вызывает к жизни "теологические категории" смысла, субъекта и

истины, а подлинной -- та, которая производит так называемые "тексты-пределы"

как совершенные аналогии соци- альной революции. Тем самым признается

невозможность язы- ка, который создавал бы дистанцию по отношению к

текстуаль- ному письму, историзируя его" (там же, с. 298).

Возвращаясь к болезненной для всех нас проблеме маоиз- ма, влияние которого

испытали на себе многие представители французской леворадикальной

интеллигенции, отметим его осо- бую роль в становлении французского

постструктурализма.

Торил Мой писала по этому поводу, пытаясь объяснить эту увлеченность

маоизмом: "Для Группы "Тель Кель" Китай, казалось, представлял радикальную

перспективу, сравнимую с ее собственными теоретическими представлениями и

художествен- ными поисками. В конце 60-х гг. в их представлении... культур-

ная революция воспринималась как попытка создания материа- листической

практики, связанной с проблемой знака. Текстуаль- ная производительность,

желание переписать историю как неза- вершенный открытый текст, разрушение

монолитных институтов знака или означающей практики: все это, как казалось

эйфори- чески настроенным зарубежным сторонникам маоизма, происходило в Китае

Мао. Красные бригадиры, разрушающие матери- альные институты традиционной

интеллектуальной власти, каза- лось, указывали для Запада путь вперед.

Телькелевцы тогда, разумеется, не знали, что за фасадом улыбающихся лиц

китай- ских интеллектуалов, с радостью ухаживающих за свиньями или

разбрасывающих навоз, чтобы повысить уровень своего понима- ния материализма,

скрывалась другая, куда более мрачная ре- альность: замученные пытками,

мертвые или умирающие китай- цы, интеллигенты или неинтеллигенты в равной

мере, принесен- ные в жертву ради великой славы председателя Мао" (Мой, 279,

с. 6).

В этом отношении путь Кристевой весьма примечателен. В статье, посвященной

Барту "Как говорить о литературе", впер- вые опубликованной в "Тель Кель" в

1971 г. и цитируемой по "Полилогу" 1977 г., когда теоретики "Тель Кель" уже

осознали подлинное лицо маоизма, она все же не сняла прежний лестный отзыв о

китайском лидере: "Мао Дзе-дун является единствен- ным политическим деятелем,

единственным коммунистическим лидером после Ленина, который постоянно

настаивает на необ- ходимости работать над языком и письмом, чтобы изменить

идеологию" (270, с. 54); отмечая, что хотя его замечания часто носят

конкретный характер, обусловленный расхождением меж- ду древним языком

литературы (старокитайским литературным языком) и современным разговорным,

Кристева, тем не менее, подчеркивает "всеобщую значимость" замечаний Мао Дзе-

дуна, которую "нельзя понять вне теоретической переоценки субъекта в

означающей практике" (там же).

Что это? Снисходительное отношение к заблуждениям мо- лодости? Или резиньяция

усталого и разочарованного в полити- ке человека, в тех взглядах, которые она

некогда отстаивала о такой страстностью? Или интеллектуальная честность

художни- ка, гнушающегося конъюнктурного желания заново переписы- вать

историю, стерев следы своего в ней присутствия? Я за- трудняюсь ответить на

этот вопрос.

Смена политических ориентиров

Смене политических ори- ентиров сопутствовала и не- сомненная переориентация

научной деятельности, как свидетельствует та же Торил Мой: "В период

приблизительно между 1974 и 1977 гг. интел- лектуальные интересы Кристевой

испытали заметный сдвиг: от чисто литературной или семиотической работы,

кульминацией которой была "Революция поэтического языка", к более психо-

аналитическим исследованиям проблем феминизма и материнст- ва, воплощенных

либо в западные представления о женщинах и матерях, либо в сфере новых

теоретических проблем, возникаю- щих для психоанализа" (279, с. 7).

Новый виток в "теоретической траектории" Кристевой, ко- гда она окончательно

разочаровалась в "духовной одномерно- сти" левого (или вернее будет сказать,

"левацкого" радикализ- ма), ознаменовался такими ее работами 80-х гг., как

"Власти ужаса" (1980) (272), "История любви (1983) (266), где она наиболее

полно сформулировала свою концепцию "абъекции", которая была продолжена в

книгах "В начале была любовь:

Психоанализ и вера" (1985) (262), а также "Черное солнце, депрессия и

меланхолия" (1987) (275) и "Чуждые самим себе" (1988) (265). В интервью,

данном в 1984 г. Розалинде Кау- ард, английской постструктуралистке с явно

неомарксистской ориентацией, она как всегда с предельной четкостью зафиксиро-

вала свою новую позицию: "Политический дискурс, политиче- ская каузальность,

господствующие даже в гуманитарных нау- ках, в университетах и повсюду,

слишком узки и слабы в срав- нении со св. Бернаром и св. Фомой. Если мы

ограничимся только лишь политическим объяснением человеческих феноме- нов, мы

окажемся во власти так называемого мистического кризиса, или духовного

кризиса... В каждой буржуазной семье есть сын или дочь, испытывающие

мистический кризис -- это вполне понятно, поскольку политика слишком

схематично объ- ясняет такие феномены, как любовь или желание. Поэтому моя

проблема состоит в следующем: как при помощи психоанализа или чего-нибудь

иного, вроде искусства, как посредством по- добных дискурсов мы смогли бы

попытаться выработать более сложные представления, дискурсивную сублимацию

тех критиче- ских моментов человеческого опыта, которые не могут быть сведены

к политической каузальности" (254, с. 25).

В ответ на упрек Жаклин Роуз, что она "низводит полити- ческое до уровня

маргинальной и неадекватной сферы работы", что "все это напоминает историю

человека, разочарованного в политике", Кристева продемонстрировала типичную

для нее в начале 80-х гг. перемену ориентаций: "Мне кажется, если ху- дожник

или психоаналист и действуют политически (т. е. в политическом смысле,

осуществляют политический акт), то лишь путем вмешательства на индивидуальном

уровне. И главная политическая забота, может быть, как раз состоит в том,

чтобы придать ценность индивиду. Мое неприятие некоторых полити- ческих

дискурсов, вызывающих у меня разочарование, заключается в том, что они не

рассматривают индивиды как ценность (268, с. 27; цит. по Полу Смиту, 359,

с.87, там же и Роуз.)

Многими последователями Кристевой подобный отход от ее прежних позиций

характеризовался как полная смена взглядов. Скажем, для Пола Смита это

означает, что психоаналитические представления Кристевой "после

продолжительной, затянувшей- ся переработки обернулись абсолютно

идеалистической версией субъективности и нематериалистическим представлением

о язы- ке" (там же).

Любопытно, что в этой статье, написанной к Конференции по феминизму и

психоанализу, прошедшей в Нормале в мае 1986 г., П. Смит критикует как раз

то, что через два года сам будет убедительно защищать в книге "Выявляя

субъект" (1988) (358), -- "легитимацию" теоретического восстановления в своих

правах "человеческого субъекта". Разумеется, нельзя отрицать различие между

смитовским пониманием "человеческого субъек- та", формулировка которого

осуществляется в традиционно пост- структуралистских терминах, с акцентом на

его, субъекта, поли- тической активности, и "индивидуумом" Кристевой,

объясняе- мым биопсихологическими предпосылками, -- еще одной вариа- цией

"феминизированного лаканства".

Тем не менее, при всех разногласиях и несовпадениях, обе эти концепции

фактически имеют общую цель -- "теоретическое воскрешение" субъекта, его

восстановление после той сокруши- тельной критики, которой он подвергался на

первоначальных стадиях формирования постструктуралистской доктрины.

Все сказанное выше очерчивает трансформацию политиче- ских и более нас

интересующих эстетических взглядов француз- ской исследовательницы, которую

она пережила со второй поло- вины 60-х до конца 80-х гг. Однако прежде чем

перейти к ключевой для нее, как все же оказалось, проблемы "пост-

структуралистской трактовки субъекта", необходимо отметить те общие

предпосылки постструктуралистской доктрины, в форми- ровании которых она

приняла самое активной участие.

"Разрыв"

Кристева считается са- мым авторитетным среди постструктуралистов пропа-

гандистом идеи "разрыва", "перелома" (rupture), якобы имевшего место на

рубеже XIX- XX вв. в преемственности осененных авторитетом истории и традиций

эстетических, моральных, социальных и прочих ценно- стей; разрыва, с

социально-экономической точки зрения объяс- няемого постструктуралистами (в

духе положений Франкфурт- ской школы социальной философии) как результат

перехода западного общества от буржуазного состояния к "пост- буржуазному",

т. е. к постиндустриальному.

Подхватывая идею Бахтина о полифоническом романе, Кристева в своей работе

"Текст романа" (1970) (277) вы- страивает генеалогию модернистского искусства

XX века: "Роман, который включает карнавальную структуру, называется

ПОЛИФОНИЧЕСКИМ романом. Среди примеров, приве- денных Бахтиным, можно назвать

Рабле, Свифта, Досто- евского. Мы можем сюда добавить весь "современный"

роман XX столетия (Джойс, Пруст, Кафка), уточнив, что современ- ный

полифонический роман, имеющий по отношению к моноло- гизму статус,

аналогичный статусу диалогического романа пред- шествующих эпох, четко

отличается от этого последнего. Разрыв произошел в конце XIX века таким

образом, что диалог у Раб- ле, Свифта или Достоевского остается на

репрезентативном, фиктивном уровне, тогда как полифонический роман нашего

века делается "неудобочитаемым" (Джойс) и реализуется внутри языка (Пруст,

Кафка). Именно начиная с этого момента (с этого разрыва, который носит не

только литературный характер, но и социальный, политический и философский)

встает как та- ковая проблема интертекстуальности. Сама теория Бахтина (так

же, как и теория соссюровских "анаграмм") возникла историче- ски из этого

разрыва. Бахтин смог открыть текстуальный диа- логизм в письме Маяковского,

Хлебникова, Белого... раньше, чем выявить его в истории литературы как

принцип всякой подрывной деятельности и всякой контестативной текстуальной

продуктивности" (277, с. 92-93).

Здесь сразу бросается в глаза весь набор постструктурали- стских

представлений в его телькелевском варианте: и понима- ние литературы как

"революционной практики", как подрывной деятельности, направленной против

идеологических институтов, против идеологического оправдания общественных

институтов; и принцип "разрыва" культурной преемственности; и вытекающая

отсюда необходимость "текстуального диалогизма" как постоян- ного, снова и

снова возникающего, "вечного" спора-контестации художников слова с

предшествующей культурной (и, разумеет- ся, идеологической) традицией; и,

наконец, теоретическое оправ- дание модернизма как "законного" и наиболее

последователь- ного выразителя этой "революционной практики" литературы.

Оставшись неудовлетворенной чисто лингвистическим объ- яснением

функционирования поэтического языка, Кристева об- ратилась к лакановской

теории подсознания. Лакан предложил трактовку фрейдовского подсознания как

речи и отождествил структуру подсознания со структурой языка. В результате

целью психоанализа стало восстановление исторической и социаль- ной

реальности субъекта на основе языка подсознания, что и явилось практической

задачей Кристевой в "Революции поэти- ческого языка" (273).

В этом исследовании "текстуальная продуктивность" опи- сывается как

"семиотический механизм текста", основанный на сетке ритмических ограничений,

вызванных бессознательными импульсами, и постоянно испытывающий сопротивление

со сто- роны однозначной метриче- ской традиции у говорящего субъекта.

"ХОРА", "ОЗНАЧИВАНИЕ"

Кристева постулирует существование особого "семи- отического ритма" и отож-

дествляет его с платоновским понятием "хоры" (из "Тимея"), т. е., по

определению Лосева, с "круговым движением вечного бытия в самом себе,

движением, на знающим пространственных перемен и не зависящим от пе- ремены"

(45,с. 673).

Смысл данной операции заключается в том, что на смену "значению"

(signification), фиксирующему отношение между означающим и означаемым,

приходит "означивание" (signi fiance), выводимое из отношений одних

означающих, хотя и понимаемых достаточно содержательно -- не в буквальном

смысле традиционной семиотики.

Разумеется, это самая общая схема, требующая более раз- вернутого объяснения,

и прежде всего это касается понятийного аппарата Кристевой, который в своей

наиболее отрефлексиро- ванной форме представлен в ее докторской диссертации

"Революция поэтического языка": хора, семиотический диспози- тив,

означивание, гено-текст, фено-текст, негативность и раз- личные ее "подвиды"

(отрицание как "негация", связанная с символической функцией, и отрицание как

"денегация", наблю- даемая в случаях "навязчивых идей") (273, с.149), отказ,

гете- рогенность и т. д.

Самые большие сложности, пожалуй, Кристева испытывала с определением и

обоснованием понятия "хоры", заимствован- ного у Платона, да и у него самого

описанного крайне предпо- ложительно и невнятно -- как нечто такое, во что

"поверить... почти невозможно", поскольку "мы видим его как бы в гре- зах..."

(49, с. 493). Собственно, Кристеву, если судить по той интерпретации, которую

она дала этой платоновской концепции, довольно мало интересовала проблема того

смысла, который вкладывал в нее греческий философ. Фактически она попыта- лась

обозначить "хорой" то, что у Лакана носит название "реального", обусловив ее

функционирование действием "семио- тического", в свою очередь порождаемого

пульсационным, "дерганным", неупорядоченным ритмом энергии либидо. Тот, условно

говоря, "слой", который образуется "над" первично разнородными, т. е.

гетерогенными по своей природе импульса- ми (Кристева недаром использует

выражение "пульсационный бином" -- 273, с. 94) и уже претендует на какую-то

степень "упорядоченности", поскольку в нем живая энергия либидо начинает

застывать, тормозиться в "стазах" и представляет со- бой "хору" --

"неэкспрессивную целостность, конструируемую этими импульсами в некую

непостоянную мобильность, одно- временно подвижную (более точным переводом,

очевидно, был бы "волнующуюся" -- И. И.) и регламентируемую" (273, с.

23).

Аналогии (непосредственно восходящие к Фрейду) в по- нимании действия либидо,

"застывающего в стазах" и у Делеза и Гваттари, и у Кристевой, сразу бросаются

в глаза. Специфи- ческой особенностью Кристевой было то, что она придала

"хоре" подчеркнуто семиотический характер. Исследовательница никогда не

скрывала специфичность своего толкования "хоры":

"Если наше заимствование термина "хора" связано с Платоном, следовавшего в

данном случае, очевидно, за досократиками, то смысл, вкладываемый нами в него,

касается формы процесса, который для того, чтобы стать субъектом, преодолевает

им же порожденный разрыв (имеется в виду лакановская концепция расщепления

личности -- И. И.) и на его месте внедряет борь- бу импульсов,

одновременно и побуждающих субъекта к дейст- вию и грозящих ему опасностью.

Именно Ж. Деррида недавно напомнил об этом и интер- претировал понятие "хоры"

как то, посредством чего Платон несомненно хотел предать забвению

демокритовский "ритм", "онтологизировав" его (см. его "Интервью с Ж.-Л.

Удебином и Г. Скарпеттой" в книге Деррида Ж. "Позиции", П., 1972, с. 100-

101).

В нашем понимании этого термина речь идет, как мы наде- емся в дальнейшем

показать, о том, чтобы найти ему место -- некую диспозицию, -- придав ему

составляющие его голос и ритмические жесты; чтобы отразмежевать его от

платоновской онтологии, столь справедливо раскритикованной Ж. Дерридой.

Голос, который мы заимствовали, состоит не в том, чтобы локализировать хору

в каком-либо теле, чьим бы оно ни было, будь даже оно телом его матери, чем оно

как раз и является для детской сексуальной онтологии, вместилищем всего того,

что является предметом желания, и в частности патернального пени- са" (Клейн

М., "Психология детей", П., 1959, с. 210). Мы увидим, как хора

развертывается в и через тело матери- женщины, -- но в процессе означивания"

(270, с. 57).

В этом отрывке из статьи, написанной в 1973 г., весьма отчетливо проявляется

двусмысленная позиция согласия- несогласия" Кристевой с Дерридой; через год в

"Революции поэтического языка" (1974) она уже не будет делать эти выну-

жденные реверансы и подвергнет сдержанной по тону, но весь- ма решительной по

содержанию критике саму идею "грамматологии" Дерриды, упрекнув ее в

недостаточной после- довательности.

Кристева хотела избежать платоновского идеализма и "материализовать" хору в

"эрогенном теле" сначала матери, потом ребенка с целью объяснить тот же самый

лакановский процесс становления субъекта как процесс его "социализации",

понимаемой как его стадиальная трансформация, мутация из сугубо

биологического "реального" к "воображаемому" и, нако- нец, "символическому".

Для Кристевой с самого начала ее дея- тельности было характерно повышенное

внимание к самым на- чальным фазам этого процесса, что в конце концов привело

ее к проблематике "детской сексуальности" и стремлению как можно более

тщательно детализировать ступени ее возрастных измене- ний.

Что же такое все-таки "хора"? Это, очевидно, самый по- верхностный

бессознательный уровень деятельности либидо, то "предпороговое состояние"

перехода бессознательного в созна- тельное, которое пыталась уловить и

зафиксировать Кристева. Тщетно было бы стараться найти у исследовательницы

доста- точно четкую систематику этого перехода: иррациональное все- гда с

трудом переводится на язык рациональности. Фактически, как это объясняется в

"Революции поэтического языка", "хора" у Кристевой сливается с гено-текстом, да

и с "семиотическим диспозитивом". Заманчиво было бы, конечно, выстроить строй-

ную иерархию: хора, гено-текст, семиотический диспозитив, фено-текст, -- но мы

не найдем четких дефиниций -- все оста- лось (и не могло не остаться) на уровне

весьма приблизитель- ной и мало к чему обязывающей описательности, позволяющей

делать довольно противоречивые выводы.

Но в этом, собственно, и заключается специфика пост- структуралистского способа

мышления, которую можно опреде- лить как программную неметодичность манеры

аргументации, как апелляцию к ассоциативным семиотическим полям близких или

перекрывающих друг друга понятий. Когда в 1985 г. Дер- рида, в который раз,

попытался дать определение "декон- струкции", он откровенно об этом сказал:

"Слово "декон- струкция", как и всякое другое, черпает свою значимость лишь в

своей записи в цепочку его возможных субститутов -- того, что так спокойно

называют "контекстом". Для меня, для того, что я пытался и все еще пытаюсь

писать, оно представляет интерес лишь в известном контексте, в котором оно

замешает или позволяет себя определить стольким другим словам, напри- мер,

словам "письмо", "след", "различение", "допол- нение" , "гимен" , "фармакон" ,

"грань" , "происхождение" , "па- рергон" и т. д. По определению, этот

список не может быть закрытым, и я привел лишь слова -- что недостаточно и

только экономично" (Цит. по переводу А. В. Гараджи с некоторыми изменениями --

И. И.; 19, с. 56-57).

При всем существенном отличии позиции Кристевой сам способ ее аргументации

фактически тот же. И хотя она явно стремилась, по крайней мере еще этой в

своей работе, как-то сохранить "дух постструктуралистской научности",

конечная, итоговая картина (я не уверен, что это было сознательным же- ланием

Кристевой) поразительным образом подводит к тем же результатам, о которых

открыто заявляет, как о своей созна- тельной цели, Деррида.

"НЕГАТИВНОСТЬ", "ОТКАЗ"

Многие исследователи при анализе или упоминании "Революции поэтического

языка" очень часто вырывают из этого "семантического контекста" отдельные

терми- ны и понятия, пытаясь рассматривать их как ключевые для объяснения

того, что они понимают под "общим смыслом" кри- стевской теории. В качестве

одного из таких нередко упомина- ется "негативность", позаимствованная

Кристевой у Гегеля и характеризуемая ей как "четвертый термин гегелевской

диалек- тики". На этом строятся различные далеко идущие интерпрета- ции, не

учитывающие того факта, что для Кристевой, как и для Дерриды, "негативность"

-- всего лишь одно "слово" в ряду других ("разнородность" и "гетерогенное",

"отказ" и т. д.), используемых ею для описания главного для нее явления --

импульсного действия либидо.

Из всех постструктуралистов Кристева предприняла попыт- ку дальше всех

заглянуть "по ту сторону языка" -- выявить тот "довербальный" уровень

существования человека, где безраздельно господствует царство

бессознательного, и вскрыть его механику, понять те процессы, которые в нем

происходят. Кри- стева попыталась с помощью "хоры" дать, создать мате-

риальную основу" дословесности либидо, при всей разумеющей- ся условности

этой "материальности". В этом, собственно, и заключается ее "прорыв" через

вербальную структурность языка из предвербальной бесструктурности

постструктурализма.

Хора выступает как материальная вещность коллективной либидозности, как

реификация, овеществление бессознательности желания, во всей многозначности,

которая приписывается этому слову в мифологии постструктурализма. Этот новый

вид энерге- тической материи, созданный по образу и подобию современных

представлений о новых типах материи физической -- своего рода силовое поле,

раздираемое импульсами жизни и смерти, Эроса и Танатоса.

Кристева тут не одинока: она суммировала в своей работе те положения, которые

в массированном порядке разрабатыва- лись психоаналитиками, прежде всего,

французскими лингвопси- хоаналитиками или представителями биолингвистики --

Мелани Клейн, на работы которой Кристева постоянно ссылается (258, 259),

Сержем Леклэром (290), Рене Шпитцем (363), А. Синклером де-Звартом (163) и

др.

"Отказ", порожденный (или порождаемый) орально- анальными спазмами (вспомним

"Анти-Эдипа" Делеза и Гват- тари, где муссируется та же проблематика) --

проявление дей- ствия соматических импульсов, каждый из которых способен

реализовываться и как соединение гетерогенного в нечто связ- ное, приводящее

в конечном счете к образованию символиче- ского "сверх я", так и к

разрушению, распаду всякой цельности (что и происходит у художников слова --

в первую очередь поэтов -- на уровне "фено-текста" -- в виде нарушения фоне-

тической, вербальной и синтаксической, а, соответственно, и смысловой

"правильности").

В связи с идеей "отказа" Кристева приводит высказывание Рене Шпитца: "По

моему мнению, в нормальном состоянии взаимоналожения двух импульсов

агрессивность выполняет роль, сравнимую с несущейся волной. Агрессия

позволяет направить оба импульса вовне, на окружающую среду. Но если эти два

импульса не могут наложиться друг на друга, то происходит их разъединение, и

тогда агрессия обращается против самого чело- века, и в данном случае либидо

уже более не может быть на- правлено вовне" (363, с. 221-222).

Из этого положения Кристева делает вывод: "Если в ре- зультате

взаимоотталкивания импульсов или по какой другой причине происходит усиление

отказа -- носителя импульсов,

или, точнее, его негативного заряда, то в качестве канала про- хождения он

выбирает мускулярный аппарат, который быстро дает выход энергии в виде

кратковременных толчков: живопис- ная или танцевальная жестикуляция,

жестомоторика неизбежно соотносятся с этим механизмом* Но отказ может

передаваться и по вокальному аппарату: единственные среди внутренних орга-

нов, не обладающие способностью удерживать энергию в свя- занном состоянии, -

- полость рта и голосовая щель дают выход энергетическому разряду через

конечную систему фонем, при- сущих каждому языку, увеличивая их частоту,

нагромождая их или повторяя, что и определяет выбор морфем, даже конденса-

цию многих морфем, "заимствованных" у одной лексемы.

Благодаря порождаемой им новой фонематической и ритми- ческой сетке, отказ

становится источником "эстетического" на- слаждения. Таким образом, не

отклоняясь от смысловой линии, он ее разрывает и реорганизует, оставляя на

ней следы прохож- дения импульса через тело: от ануса до рта" (273, с. 141).

Та- ким образом, "хора" оказалась тем же "социальным телом", бессознательным,

эротизированным, нервно дергающимся под воздействием сексуальных импульсов

созидания и разрушения.

Параллели с Делезом буквально напрашиваются, тем более, что книга первого

"Анти-Эдип" вышла на два года раньше "Революции поэтического языка", но я бы

не стал тут занимать- ся поисками "первооткрывателя": здесь мы имеем дело с

"трафаретностью" постструктуралистского мышления того вре- мени, и можно было

бы назвать десятки имен "психо- аналитически ориентированных" литературоведов

(о француз- ских лингвопсихоаналитиках мы уже упоминали), проповеды- вавших

тот же комплекс идей. Не следует также забывать, что свою теорию "хоры"

Кристева довольно детально "обкатывала" в своих статьях с конца 60-х гг.

"ГЕНО-ТЕКСТ", "ФЕНО-ТЕКСТ", "ДИСПОЗИТИВ"

Литературоведческой над- стройкой над "биопсихо- логической" хорой и явились

концепции означивания, гено- текста, семиотического диспо- зитива и фено-

текста, причем все эти понятия, кроме, пожалуй, семиотического диспозитива и

фено-текста, в процессе доказательств в весьма объемном опусе Кристевой

нередко "заползали" друг на друга, затуманивая общую теоретическую

перспективу.

Чтобы не быть голословным, обратимся к самой Кристевой, заранее принося

извинения за длинные цитаты.

"То, что мы смогли назвать гено-текстом, охватывает все семиотические

процессы (импульсы, их рас- и сосредоточен- ность), те разрывы, которые они

образуют в теле и в экологи- ческой и социальной системе, окружающей организм

(пред- метную среду, до-эдиповские отношения с родителями), но также и

возникновение символического (становления объекта и субъекта, образование ядер

смысла, относящееся уже к пробле- ме категориальности: семантическим и

категориальным полям). Следовательно, чтобы выявить в тексте его гено-текст,

необхо- димо проследить в нем импульсационные переносы энергии, оставляющие

следы в фонематическом диспозитиве (скопление и повтор фонем, рифмы и т. д.) и

мелодическом (интонация, ритм и т. д.), а также порядок рассредоточения

семантических и категориальных полей, как они проявляются в синтаксических и

логических особенностях или в экономии мимесиса (фантазм, пробелы в

обозначении, рассказ и т. д.)...

Таким образом, гено-текст выступает как основа, находя- щаяся на предъязыковом

уровне; поверх него расположено то, что мы называем фено -текстом,.,

Фено-текст -- это структу- ра (способная к порождению в смысле генеративной

граммати- ки), подчиняющаяся правилам коммуникации, она предполагает субъекта

акта высказывания и адресат. Гено-текст -- это про- цесс, протекающий сквозь

зоны относительных и временных ограничений; он состоит в прохождении,

не блокированном двумя полюсами однозначной информации между двумя целост- ными

субъектами" (273, с. 83-84).

Соответственно определялся и механизм, "связывавший" гено- и фено-тексты: "Мы

назовем эту новую транслингвистиче- скую организацию, выявляемую в модификациях

фено-текста, семиотическим диспозитивом. Как свидетель гено-текста,

как признак его настойчивого напоминания о себе в фено- тексте,

семиотический диспозитив является единственным до- казательством того

пульсационного отказа, который вызывает порождение текста" (273, с. 207).

И само "означивание", имея общее значение текстопорож- дения как связи

"означающих", рассматривалось то как поверх- ностный уровень организации

текста, то как проявление глубин- ных "телесных", психосоматических

процессов, порожденных пульсацией либидо, явно сближаясь с понятием "хоры":

"То, что мы называем "означиванием" , как раз и есть это безграничное и

никогда не замкнутое порождение, это безоста- новочное функционирование

импульсов к, в и через язык, к, в, и через обмен коммуникации и его

протагонистов: субъекта и его институтов. Этот гетерогенный процесс, не будучи

ни анар- хически разорванным фоном, ни шизофренической блокадой, является

практикой структурации и деструктурации, подходом к субъективному и

социальному пределу, и лишь только при этом условии он является

наслаждением и революцией" (273, с. 15).

Кристева стремится биологизировать сам процесс "означивания", "укоренить" его

истоки и смыслы в самом теле, само существование которого (как и происходящие

в нем про- цессы) мыслятся по аналогии с текстом (параллели с поздним Бартом,

отождествившим "текст" с "эротическим телом", более чем наглядны).

В принципе подобный ход аргументации вполне естествен, если принять на веру

его исходные посылки. Еще структурали- сты уравнивали сознание (мышление) с

языком, а поскольку конечным продуктом организации любого языкового

высказыва- ния является текст, то и сознание (и, соответственно, личность,

сам человек) стало мыслиться как текст. Другим исходным постулатом было

выработанное еще теоретиками франкфуртской школы положение о всесилии

господствующей, доминантной идеологии, заставляющей любого отдельного

индивида мыслить угодными, полезными для нее стереотипами. Последнее положе-

ние сразу вступало в острейшее противоречие с мироощущением людей, на дух эту

идеологию не переносивших и всем своим поведением, мышлением и образом жизни

выражавшим дух нонконформизма и конфронтации, который в терминологическом

определении Кристевой получал название "отказа", "негативности" и т. п.

Литература как "позитивное насилие"

Поскольку все формы рационального мышления были от- даны на откуп доминантной

(буржуазной) идеологии, то един- ственной сферой противодей- ствия

оказывалась область иррационального, истоки ко- торой Делез, Кристева и Барт

искали в "эротическом теле", вернее, в господствую- щей в нем стихии либидо.

Как писала Кристева, "если и есть "дискурс", который не слу- жит ни просто

складом лингвистической кинохроники или архи- вом структур, ни свидетельством

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11