Статья: Формализм как школа

становится единосущным своему объекту «посредством тотального письма. При

этом решении наука станет литературой в той степени, в какой литература уже

есть и всегда была наукой»28. Здесь осознается уже не только динамика

процесса, но ее метасхема. МОДЕЛЬ ДИНАМИКИ КУЛЬТУРЫ существует в сознании

благодаря тому, что задается «нулевое состояние», никогда не данное нам в

реальности , но именно развитие от некоего нематериального абсолюта

экстраполируется на обратную перспективу истории и тем самым открывает нам

парадокс детерминизма начало — принадлежность мифа, следовательно и строгая

формализация в какой- то степени мифологична Цепь логических операций

замыкается в крут, так как тяготеет к центру — человеку, осуществляющему эти

операции. Устаревший подход, исчерпываясь, симультанно пресуществляет новый —

теорию взрыва в культуре, случайного в истории. Взрыв и дальнейший поворот

исторического вектора на следующем витке становится катализатором

каузальности и начинает интерпретироваться как закономерное явление.

Переосмысляя известную теорию бифуркационных процессов под

культурологическим углом зрения, Ю.М.Лотман отталкивается как от пафоса

точности и эксплицитности 60-х гг., так и от культивированной субъективности

автора, «воюющего с текстом»30 . Взрыв не есть наступление хаоса; он

познаваем, так как под непредсказуемостью имеется в виду «определенный набор

равновероятных возможностей, из которых реализуется только одна»31, факт

данной реализации — одно из звеньев в эволюции культуры, не пресекающейся

благодаря парадоксу переводимости. Он заключается в следующем поле

пресечения двух языков составляет базу для общения, но появление новой

информации связано именно с тем, что остается в пределах непересеченного. «Мы

заинтересованы в общении именно с той ситуацией, которая затрудняет общение,

а в пределе — делает его невозможным Более того, чем трудней и неадекватней

перевод одной непересекающейся части пространства на язык другой, тем более

ценным в информативном отношении становится факт этого парадоксального

сообщения»32. Попытка осознать онтологические противоречия провоцирует

использование другой научной фразеологии (ср. названия глав книги «Культура

и взрыв» «Мыслящий тростник», «Дурак и сумасшедший» и т.д.), в силу чего

язык одного из апологетов научной точности становится сродни литературному.

Подводя некоторую черту под сказанным, можно сформулировать следующее

положение. Если на раннем этапе язык Ю. М. Лотмана представлял собой

классическое для ряда коммуникативных систем соотношение одного означаемого

и серии означающих, то в поздних текстах задействован принцип, для которого

характерно наличие одного означающего (пространственно закрепленного слова) и

серии означаемых (лавины интерпретаций, провоцируемых парадоксальными

соположениями). Глядя на эволюцию понятий, мы можем наблюдать постоянное

движение от энкратического, «властного» языка к языку акратическому,

арепрессивному (в смысле Р. Барта).33 Расшифровать это можно как отказ от

всепроникающего языка доксы, языка стершихся значений, и движения к

оригинальному идиолекту, предполагающему оживление смысла слов с помощью

нового прочтения старых философем.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. За редкими исключениями (упоминаемыми ниже) предпочтение отдается

материалам мемуарного характера. См.: Н.Л.О. 1993—1994, N 3, 7; Ю.М.Лотман и

тартуско-московская семиотическая школа М., 1994.

2. Гаспаров Б М Тартуская школа 60-х гг как семиотический феномен // Wiener

slavistischer Almanach. 1989. Bd. 21.

3. Успенский Б А К проблеме генезиса тартуско-московской семиотической школы

// Труды по знаковым системам, 20 Тарту, 1987. ( Препринт в: Ю.М.Лотман и

Тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994. В дальнейшем тексте

ссылки даются на это издание.

4. Лотман Ю. М. Зимние заметки о летних школах // Ю. М. Лотман и Тартуско-

московская семиотическая школа. М„ 1994. С. 297.

5. Гаспаров Б. М. Ук. соч.

6. Барт Р. Миф сегодня // Барт С. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М.,

1993. С. 111.

7. Ср., например, идеи Л. Витгенштейна, не оказавшие прямого воздействия на

рассматриваемую нами научную парадигму, но всегда опосредованно

присутствовавшие в самой сущности семиотического дискурса: «Мы пользуемся

чувственно воспринимаемым знаком предложения (звуковым и письменным и т.д.)

как проекцией возможной ситуации» (Витгенштейн Л. Логико-философский трактат

// Витгенштейн Л. Философские работы. М., 1994. Ч. I. С. 31).

8. Левин Ю. И. «За здоровье ее величества!... » // Н. Л. О. 1993. N 3. С. 44.

9. Лотман Ю. М. О семиосфере // Труды по знаковым системам, 17. 1984. С. 12.

10. Shukman A. Literature and Semiotics. A Study of the writings of Yu. M.

Lotman. Amsterdam-New York-Oxford, 1977. P. 177 11. Успенский Б. А. Ук. соч.

12. ShukmanA. Op. cit. PP. 8-11, 38-39. 13. Жолковский А. К. Ж/Z. Заметки

пред-пост-структуралиста // Жолковский А. К. Инвенции. М., 1995. С. 17. 14.

Чернов И. А. Опыт введения в систему Ю. М. Лотмана // Таллинн, 1982. N 3. С.

102. 15. Ревзин И. И. Субъективная позиция исследователя в семиотике //

Труды по знаковым системам, 5. Тарту, 1971. (Подробности бытования термина

почерпнуты из статьи: Лотман Ю. М. О семиосфере. Труды по знаковым системам,

17. 1984. С. 3 ) 16. О проблемах поведения: Цивьян Т. В. К некоторым

вопросам построения языка этикета; Успенский Б. А. Предварительные замечания

к персонологической классификации // Труды по знаковым системам 2. Тарту,

1965; Успенский Б. А., Пятигорский А. М. Персонологическая классификация как

семиотическая система // Труды по знаковым системам, 3 Тарту, 1967. О

проблемах кинесики. Завадовский Ю. Н. Внесистемная семиотика жеста и звука в

арабских диалектах Магриба // Труды по знаковым системам 4. Тарту, 1969. 17.

Чернов И. А. Три модели культуры // Quinquagenario. Сб ст. молодых филологов

к 50-летию проф. Ю.М.Лотмана. Тарту, 1972. С. 13. 18. Лотман /О. М.

Заключение // Лотман Ю. М. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1970. Ч. I.

С. 104. 19. Лотман Ю. М. Динамические механизмы семиотических систем //

Материалы Всесоюзного симпозиума по вторичным моделирующим системам. Тарту,

1974. С. 76—81. 20. См.: Резников Л. О. Гносеологические вопросы семиотики.

М., 1964; Абрамян Л. А. Гносеологические проблемы теории знаков. Ереван,

1965; Урсул А. Д. Отражение и информация. М., 1973; Коршунов А. М., Мантатов

В. В. Теория отражения и эвристическая роль знаков. М., 1974. 21. Урсул А.

Д. Ук. соч. С. 100-102. 22. В этом смысле символическую границу можно

обозначить между 8 и 10 томами «Трудов по знаковым системам». Если в 8 томе,

посвященном 70-летию академика Д. С. Лихачева, еще очевидна четкая

рубрикация, то 9 выпуск содержит статьи по поэтике и структуре текста, уделяя

значительное место обзорам, публикациям и обширному приложению, где

представлены статьи методологически родственные, но не принадлежащие

Тартуско- московской школе. С 10 тома кардинальная тема, объединяющая все

работы выпуска, начинает выноситься в подзаголовок, напр.: Труды по знаковым

системам 10: Семиотика культуры. Тарту, 1978. 23. Лотман Ю. М. О семиосфере.

С. 3. 24. Лотман Ю. М. Риторика // Труды по знаковым системам 12: Структура

и семиотика художественного текста. Тарту, 1981. С. 8-28. 25. Чертов Л. Ф.

Знаковость. СПб., 1991. С. 127. 26. Там же. С. 128. 27. Лотман Ю. М.

Театральный язык и живопись. (К проблеме иконической риторики) //

Театральное пространство: Материалы научной конференции. М., 1979. С. 242.

28. Барт Р. От науки к литературе // Барт Р. Избранные работы. С. 383. 29.

Лотман Ю. М. О динамике культуры // Труды по знаковым системам 25: Семиотика

и история. Тарту, 1992. С. 5. 30. Имеется в виду деконструктивистское

отношение «Я — текст», где «Я» озабочено идеей выхода из-под контроля

идеологий и в то же время разочаровано невозможностью этого выхода. 31.

Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М., 1992. С. 190. 32. Там же. С. 15. 33.

Барт Р. Разделение языков // Барт Р. Избранные работы С. 519-535. OCR: Илья

Васильев

Постструктурализм — общее название для ряда подходов в философии и

социогуманитарном познании в 1970 — 1980-х гг., связанных с критикой и

преодолением структурализма (см. структурная лингвистика

, структурная поэтика).

Цель П. — осмысление всего «неструктурного» в структуре, выявление

парадоксов. возникающих при попытке объективного познания человека и общества с

помощью языковых структур, преодоление лингвистического редукционизма,

построение новых практик чтения.

П. в основном французское направление мысли: его главные представители —

Ролан Барт, Мишель Фуко, Жак Деррида, Жан Бодрийар, Юлия Кристева.

Рубеж, отделяющий структурализм от П., — события весны и лета 1968 г.

Этот период характеризуется обострением чувствительности интеллектуала к

социальным противоречиям. Падает престиж науки, не сумевшей ни предсказать, ни

объяснить социальные катаклизмы.

«П. возник, — пишет Н. С. Автономова, — из осмысления известной сентенции

периода майских событий: «Структуры не выходят на улицы». Коль скоро нечто

важное, однако, совершается (кто-то строит баррикады и оспаривает существующий

порядок), значит, самое главное в структуре — не структура, а то, что выводит

за ее пределы. [...] За рамки структуры как закона сообразности выходят случай,

шанс, событие , свобода; за

рамки структуры как логического построения выходят аффекты, тело, жест; за

рамки структуры как нейтрального, объективного, познавательного выходят власть,

отношения господства и подчинения. [...] Среди ориентаций внутри П.

особенно важны две — с акцентом на текстовую реальность и с акцентом на

политическую реальность. Девиз одной — «вне текста нет ничего» (вариант: «нет

ничего, кроме текста» — Деррида), другой — «все в конечном счете — политика»

(Делез)».

Одной из главных задач П. становится критика западноевропейской

метафизики с ее логоцентризмом, обнаружение за всеми культурными продуктами и

мыслительными схемами языка власти и власти языка. Логоцентризму, основанному

на идее бытия как присутствия, данности, смысла

, единства, полноты, в П. противопоставлены идеи различия и

множественности. Наиболее последовательно и ярко эта разновидность П.

представлена у Деррида. Для того чтобы «перехитрить» метафизику, приходится

нарушать междисциплинарные перегородки и политические запреты, выходя на

уровень тела, действия, языка в его особом аспекте. Задача метода деконструкции

заключается в том, чтобы показать в тексте значимость внесистемных,

маргинальных элементов. «Всякий текст живет среди откликов, «перекличех»,

«прививок», «следов» одного текста на другом. След важнее и первичнее любой

системы: это отсрочка во времени и промежуток в пространстве; отсюда столь

существенный для Деррида глагол differer, означающий одновременно «различать» и

«отсрочивать», и соответствующий неографизм diffAnce («различение»). [...] Все

эти нарушения структурности и системности [...] наводят на мысль, что структура

либо не существует вовсе, либо она существует, но не действует, либо, наконец,

действует, но в столь измененном виде, что именно «поломка», а не «правильное»

ее функционирование становится «нормой». [...] Под давлением контекста в тексте

размываются границы «внешнего» и «внутреннего»: на их место у Деррида и Делеза

приходят многообразные мыслительные эксперименты с пространством — всевозможные

«складки», «выпуклости-вогнутости», «вывернутые наизнанку полости».

Само обилие закавыченных понятий в предыдущей цитате ясно показывает

последовательное стремление П. к обновлению не только методов и

объектов исследования, но и самого метаязыка. В научной обиход вводятся слова и

понятия, существовавшие до этого лишь в обыденной речи, но при этом им

придается новый смысл, дополняющий и одновременно ограничивающий прежний.

«Лишившись гарантий и априорных критериев, — пишет Автономова, — философия,

однако, заявила о себе как конструктивная сила, непосредственно участвующая в

формировании новых культурных объектов, новых отношений между различными

областями духовной и практической деятельности. Ее новая роль не может быть

понята до конца, пока не пережит до конца этот опыт. Нерешенным, но крайне

существенным для ее судьбы остается вопрос: можем ли мы оспорить,

проблематизировать разум иначе как в формах самого разума? можем ли мы

жертвовать развитой, концептуально проработанной мыслью ради зыбкой, лишь

стремящейся родиться мысли — без образов и понятий? В любом случае перед нами

простирается важная область приложения умственных усилий: спектр шансов

открытого разума. К этому выводу приходит анализ необычной, своеобразной — и

всячески подчеркивающей свое своеобразие — мыслительной практик П.».

Ильин И.П.

Введение

В этой книге речи идет о постструктурализме -- одном из наиболее влиятельных

критических направлений второй половины и конца ХХ века. Постструктурализм --

в самом общем смысле этого слова -- широкое и необыкновенно интенсивно

воздействующее, интердисциплинарное по своему характеру, идейное течение в

современной культурной жизни Запада.

Он проявился в самых различных сферах гуманитарного знания:

литературоведении, философии, социологии, лингвистике, истории,

искусствоведении, теологии и тому подобных, породив своеобразное единство и

климата идей, и самого современного образа мышления, в свою очередь

обусловленное определенным единством философских, общетеоретических

предпосылок и методологии анализа. Он вовлек в силовое поле своего

воздействия даже сферу естественных наук.

Меня как литературоведа, естественно, заинтересовал прежде всего

литературоведческий постструктурализм, более известный по специфической

практике анализа художественного текста -- так называемой "деконструкции".

Ее смысл как специфической методологии исследования литературного текста

включается в выявлении внутренней противоречивости текста, в обнаружении в

нем скрытых и незамечаемых не только неискушенным, "наивным" читателем, но

ускользающих и от самого автора ("спящих", по выражению Жака Дерриды)

"остаточных смыслов", доставшихся в наследие от речевых, иначе --

дискурсивных, практик прошлого, закрепленных в языке в форме неосознаваемых

мыслительных стереотипов,

которые в свою очередь столь же бессознательно и независимо от автора текста

трансформируются под воздействием языковых клише его эпохи.

Все это и приводит к возникновению в тексте так называемых "неразрешимостей",

т. е. внутренних логических тупиков, как бы изначально присущих природе

языкового текста, когда

его автор думает, что отстаивает одно, а на деле получается нечто совсем

другое. Выявить эти "неразрешимости", сделать их предметом тщательного

исследования и является задачей деконструктивистского критика.

Разумеется, здесь эта задача сформулирована в самом общем и контурном виде,

но в принципе она к этому и сводится.

В частности, последователи Ж. Дерриды -- общепризнанного отца

постструктуралистской доктрины, деконструктивисты Йельской школы (названной

так по Йельскому университету в Нью-Хейвене, США), наиболее отчетливо

зафиксировали релятивистскую установку критика в подобном подходе к

литературному тексту. Они отрицают возможность единственно правильной

интерпретации литературного текста и отстаивают тезис о неизбежной

ошибочности любого прочтения. При этом, наделяя язык критического

исследования теми же свойствами, что и язык литературы, т. е. риторичностью и

метафоричностью, как якобы присущими самой природе человеческого языка

вообще, они утверждают постулат об общности задач литературы и критики, видя

эти задачи в разоблачении претензий языка на истинность, в выявлении

иллюзорного характера любого высказывания.

Из этого возникает еще одна проблема. Поскольку утверждается, что язык, вне

зависимости от сферы своего применения, неизбежно художественен, т. е. всегда

функционирует по законам риторики и метафоры, то из этого следует, что и само

мышление человека как такового -- в принципе художественно, и любое научное

знание существует не в виде строго логического изложения-исследования своего

предмета, а в виде полу- или целиком художественного произведения,

художественность которого просто раньше не ощущалась и не осознавалась, но

которая только одна и придает законченность знанию. Здесь следует упомянуть о

теории так называемого "нарратива", "повествования". Ее самыми влиятельными

теоретиками являются французский философ Жан-Франсуа Лиотар и американский

литературовед Фредрик Джеймсон. Согласно этой теории, мир может быть познан

только в форме "литературного" дискурса; даже представители естественных

наук, например, физики, "рассказывают истории" о ядерных частицах. При этом

все, что репрезентирует себя как существующее за пределами какой-либо истории

(структуры, формы, категории), может быть освоено сознанием только

посредством повествовательной фикции, вымысла. Итак, мир открывается человеку

лишь в виде историй, рассказов о нем.

Теория нарратива стала концептуальным оформлением принципа "поэтического

мышления", восходящего еще к Хайдеггеру и легшего в основу так называемой

"постмодернистской чувствительности" как специфической формы мироощущения и

соответствующего ей способа теоретической рефлексии. Именно в форме

постмодернистской чувствительности, утверждающей значимость литературного

мышления и его жанровых форм для любого типа знания, постструктуралистские

идеи и оказались наиболее привлекательны для специалистов и теоретиков самого

разного профиля.

В качестве примера можно привести утверждение одного из влиятельных американских

историков, весьма популярного в среде постструктуралистов, Хейдена Уайта (379),

что история как форма словесного дискурса обычно имеет тенденцию оформляться в

виде специфического сюжетного модуса. Другими словами, историки, рассказывая о

прошлом, скорее заняты нахождением сюжета, который смог бы упорядочить

описываемые ими события в осмысленно связной последовательности. Такими

модусами для Уайта являются "романс" 1, "трагедия", "комедия" и

"сатира", т. е. историография для него способна существовать лишь в жанровых

формах, парадигма которых была разработана канадским литературоведом Нортропом

Фраем.

Если мы обратимся к социальной психологии, то увидим аналогичную картину.

Так, Кеннет Мэррей высказывает мысль, опять же ссылаясь на Фрая, Уайта, П.

Рикера, Джеймсона, что человек строит свою личность (идентичность) по канонам

художественного повествования типа "романса" или "комедии".

Примеры такого рода проясняют, почему в этой книге я особо важную роль уделяю

литературоведческому постструктурализму. Свойственное постструктурализму

представление о всяком современном мышлении как о преимущественно

"поэтическом", онтологизация понятия "текста" ("повествования"), ставшего

эпистемологической моделью реальности как таковой, неизбежно выдвинули на

первый план науку о тексте и прежде всего о художественном тексте. Всякая

наука, даже и не гуманитарная, отныне, согласно постструктуралистским

представлениям, отчасти является "наукой о тексте" или формой деятельности,

порождающей художественные" тексты. В то же время,

___________________

1 Здесь под "романсом" понимается, конечно, не музыкальный жанр, а

тип произведения, тональность которого по отношению к произведению чисто

бытописательному, реалистическому сдвинута в сторону поэтического вымысла и

которое приблизительно соответствует гоголевскому понятию "поэма" применительно

к "Мертвым душам".

поскольку всякая наука теперь ведает прежде всего "текстами" ("историями",

"повествованиями"), литературоведение перерастает собственные границы и

рассматривается как модель науки вообще, как универсальное проблемное поле,

на котором вырабатывается методика анализа текстов как общего для всех наук

предмета.

Несмотря на явно универсальный характер собственно постструктуралистских идей

"повествования-текста" и "поэтического мышления", постструктуралисты

рассматривают концепцию "универсализма", т. е. любую объяснительную схему или

обобщающую теорию, претендующую на логическое обоснование закономерностей

реальности, как "маску догматизма" и называют деятельность такого рода

проявлением "метафизики" (под которой они понимают принципы причинности,

идентичности, истины и т. п.), являющейся главным предметом их инвектив.

Столь же отрицательно они относятся к идее "роста", или "прогресса", в

области научных знаний, а также к проблеме социально-исторического развития.

Сам принцип рациональности постструктуралисты считают проявлением

"империализма рассудка", якобы ограничивающим спонтанность работы мысли и

воображения, и черпают свое вдохновение в бессознательном.

Отсюда проистекает и то явление, которое исследователи называют "болезненно

патологической завороженностью" иррационализмом, неприятием целостности и

пристрастием ко всему нестабильному, противоречивому, фрагментарному и

случайному.

Постструктурализм утверждает принцип "методологического сомнения" по отношению

ко всем позитивным истинам, установкам и убеждениям, существовавшим и

существующим в западном обществе и применяющимся якобы для его "легитимации",

т. е. самооправдания и узаконивания. В самом общем плане теория

постструктурализма2-- это выражение философского релятивизма и

скептицизма, "эпистемологического сомнения", являющегося по своей сути

теоретической реакцией на позитивистские представления о природе человеческого

знания.

Эта книга посвящена, собственно говоря, мифологичности научного мышления в

сфере гуманитарных знаний, бытию и эволюции различных концепций и

представлений, которые по мере своего употребления приобретают фантомный

характер мифем и мифологем научного сознания. Мне бы особо хотелось

______________________________

2Скорее можно говорить о комплексе представлений, поскольку

постструктуралисты отличаются крайним теоретическим нигилизмом и отрицают саму

возможность какой-либо общей теории.

подчеркнуть, что мне приходится изучать актуальную практику бытования идей, а

отнюдь не их археологию.

В принципе здесь очень редко можно говорить о каком-либо терминологическом

консенсусе: многообразие подходов, эволюция взглядов в зависимости от

конъюнктуры постоянно меняющегося фона различных теоретических парадигм, --

приводит к качественному трансформированию объема и смысла любого термина.

Чем более влиятелен, популярен -- а иногда и просто моден -- тот или иной

термин, тем более разноречива его интерпретация. То же самое относится как к

отдельным теоретикам, так и к целым доктринам.

Поэтому говорить о строгой систематичности постструктуралистской доктрины не

приходится.

Сама природа постструктурализма с его тяготением к "метафорической

эссеистике" представляет собой типичный пример отказа от строгой научности,

столь характерной для структурализма с его стремлением придать гуманитарным

наукам статус наук точных (достаточно вспомнить его тяготение к четко

выверенному и формализованному понятийному аппарату, основанному на

лингвистической терминологии, пристрастие к логике и математическим формулам,

объяснительным схемам и таблицам, -- ко всему тому, что впоследствии получило

название "начертательного литературоведения").

Нет ничего более чуждого постструктурализму с его критикой "западной

логоцентрической традиции", под которой понимается стремление во всем найти

порядок и смысл, во всем отыскать первопричину, с его установкой на научно

обоснованный "игровой принцип", на "свободную игру активной интерпретации", с

его подозрительным отношением к самой идее "структуры". Так что во всех

отношениях постструктурализм выступает как теория, которая действительно

наступила после структурализма, подвергнув все основные положения последнего

решительной критике.

И тем не менее главной задачей моей работы было дать систематизированное

представление о постструктуралистской доктрине, выявить ее эволюцию и

различные варианты, дать характеристику и критическую интерпретацию основных

терминов этого влиятельного критического направления. Данными целями

определялась и структура исследования: с одной стороны, в нем развернута

панорама возникновения и современного состояния постструктуралистско-

деконструктивистско-постмодернистского комплекса, -- прошу извинить за столь

неуклюжий неологизм, но без него в данном случае не обойтись, -- а с

другой стороны, -- анализ научной методики, используемой в работах

представителей этого комплекса.

В соответствии с этим материал книги разбит на три главы.

В первой характеризуется общая теория постструктурализма на основе анализа

концепций двух его самых авторитетных представителей: философа,

литературоведа, семиотика, лингвиста -- одним словом, "интердисциплинариста"

Жака Дерриды и философа, культуролога, -- да, очевидно, и литературоведа тоже

-- Мишеля Фуко. Во второй главе анализируется деконструктивизм, понимаемый

как литературоведческая практика постструктуралистских теорий, и выделяется

два основных варианта деконструктивизма: французский н американский. Первый

представлен концепциями Жиля Делеза, Юлии Кристевой, Ролана Барта, второй --

преимущественно Йельской школой, хотя, разумеется, в общих чертах освещаются

и другие направления англоязычного деконструктивизма. В третьей главе

описывается становление теории постмодернизма (главным образом,

литературоведческого) и рассматривается представление о постмодернизме как

выражении "духа времени" конца ХХ столетия.

ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМ: основные концепции, понятийный аппарат

ЖАК ДЕРРИДА - ПОСТСТРУКТУРАЛИСТ SANS PAREIL

Ключевой фигурой постструктурализма и деконструктивизма является Жак Деррида.

Многие современные специалисты по теории и истории критики отмечают как

общепризнанный факт то значительное влияние, которого оказывают в последние

десятилетия на критику Западной Европы к США идеи этого французского

семиотика, философа и в определенной мере литературоведа, или, по крайней

мере, человека, создавшего теоретические предпосылки деконструктивистской

теории литературного анализа. Его книги "Голос и феномен: Введение в проблему

знака в феноменологии Гуссерля" (1967), "О грамматологии" (1967), "Письмо и

различие" (1967), "Диссеминация" (1972), "Границы философии" (1972),

"Позиции" (1972) (161, 148, 145, 144, 155, 151) привели, как пишет

американский исследователь Дж. Эткинс, к "изменению облика литературной

критики" (70, с. 134), вызвав в США появление деконструктивизма. Его работы

"Глас (1974) и "Почтовая открытка: От Сократа к Фрейду и дальше"

(1980),"Окрестности" (1986), "О духе: Проблема Хайдеггера" (1987),"Психея:

Открытие другого" (1987), относимые некоторыми исследователями его творчества

ко "второму периоду" (впрочем, вопрос о его периодизации довольно сложен,

подробнее об этом см. ниже), закрепили за Дерридой авторитет одного из самых

влиятельных современных философов, эстетиков и культурологов (147, 143, 153,

146, 156).

Интердисциплинарная природа постструктуралистской мысли как рефлексии на

современное состояние гуманитарных наук, рефлексии, берущей в качестве точки

отсчета тезис о художественно-литературном по самой своей сути характере

человеческого мышления, нашла наиболее яркое выражение именно в текстах

Дерриды, на авторитет которого, вне зависимости от степени приятия или

неприятия его идей, ссылаются все, кто занимается данной проблемой. При этом

никогда и никем не оспариваемая его популярность находится, откровенно

скажем, в вопиющем противоречии со сложностью его манеры изложения своих

идей.

Говоря об особой роли Дерриды как в формировании основных

постструктуралистских концепций и доктрин, так и в самой деконструктивистской

практике анализа художественного произведения, мне хотелось бы привести

высказывание английского исследователя Кристофера Батлера, -- пожалуй, он

лучше других сказал о трудностях, с которыми сталкивается любой

исследователь, приступая к изучению творчества французского ученого:

"Практически все проблемы, которые ставит деконструктивизм перед критикой,

можно увидеть в общих чертах в творчестве Жака Дерриды. Однако необходимо

сказать с самого начала, что те относительно философские традиции, которые я

и другие обычно приписывают ему в своем изложении, на самом деле чужды его

собственному методу, по сути своей весьма неуловимому и находящемуся в

постоянном движении самоуточнения" (115, с. 60).

Последнее слово -- "самоуточнение" -- можно было бы перевести и как

"самокорректировка", "самооговорка", Батлер здесь очень точно подметил

постоянное стремление Дерриды уточнять свою мысль всевозможными

корректировками, дополнениями прямого (денотативного) и косвенного,,

(контекстуального, коннотативного) значения слов, бесчисленными цитатами и

тут же следующими разъяснениями, обращением к авторитету словаря до такой

степени, что многие страницы его произведений напоминают словарные статьи.

Само по себе творчество Дерриды в известной степени можно было бы назвать

обширным, нескончаемым комментарием к чужим мыслям и к самому себе, в

результате чего его собственная мысль все время "ускользает" от четких

дефиниций и однозначных определений. Это не означает, естественно, что

Дерриде совсем чужды ясность и определенность позиций или, скажем,

последовательность в отстаивании позиций и убедительность доказательств. На

свой лад он весьма последователен, а что касается логического аппарата

аргументации, то им он владеет в совершенстве и нередко не без изящества.

Конечно, можно, и не без веских оснований, предположить, что подобный стиль

отражает глубинные мировоззренческие колебания самого ученого, аморфность и

непоследовательность его философской позиции и тому подобное. Однако это

будет всего лишь часть истины и далеко не самая основная. Деррида не совсем

укладывается в традиционные представления о философии и философах, но в этом

он далеко не одинок и является продолжателем довольно почтенной традиции,

хотя, быть может, и выделяется своей подчеркнутой экстравагантностью. Кстати

сказать, четче всего эту традицию сформулировал еще Хайдеггер,

охарактеризовав ее как "поэтическое мышление".

Деррида и философская традиция

В самой манере доказательств Деррида много позаимствовал у англо-американской

лингвистической философии, "семантического анализа", одним словом, у тех

течений философской мысли, которые ведут свое происхождение, условно говоря,

от Бертрана Рассела и Людвига Витгенштейна, лингвистических теорий речевых

актов, опосредованных критической рецепцией феноменологии Гуссерля и

Хайдеггера

Не заходя слишком далеко в философскую проблематику, отметим в предыстории

данного вопроса лишь то, что даст возможность несколько прояснить истоки

общей позиции Дерриды и ее специфичность. Американский философ Джон Капуто

подверг детальному анализу глубинную взаимосвязь тех направлений современной

теоретической мысли Запада, которые предоставляют Гуссерль, Хайдеггер и

Деррида, в книге "Радикальная герменевтика: Повтор, деконструкция и

герменевтический проект" (1987) (118). При этом Капуто ссылается на авторитет

работ Родольфа Гаше "Зеркальная амальгама" (1985) (211) и Джона Ллевелина

"Деррида на пороге смысла" (1986) (298), довольно отчетливо обрисовывающих

преемственность феноменологической традиции, проявляющейся в концепциях

Дерриды.

Для Капуто не подлежит сомнению, и он попытался это доказать, что несмотря на

все критические замечания Дерриды в адрес Гуссерля и Хайдеггера, французский

ученый по сути дела является продолжателем их "герменевтического проекта".

Как подчеркивает Капуто, Деррида "отрицает не интенциональность, референцию

или самосознание, но только метафизическое представление, что существует

какого-либо рода непосредственный контакт Я с самим собой или с другим Я, или

с его объектами взаимодействия вне царства знаков" (11З, с. 306).

Генетическая связь Дерриды с феноменологией несомненна, однако также

несомненно и то, что его собственная позиция определялась прежде всего

радикальной критикой всех основ феноменологии, критикой, рассматриваемой им

как составная часть общей "критики метафизики", являющейся главной целью,

смысловым ядром его негативной доктрины. Говоря об истоках своей позиции,

Деррида всегда определенно ссылается на традицию, ведущую свое происхождение

от Ницше, Фрейда и Хайдеггера, хотя и критикует их концепции как явно

недостаточные для окончательной деконструкции метафизики: "я, возможно,

привел бы в качестве примера ницшеанскую критику метафизики, критику понятий

бытия и знака (знака без наличествующей истины); фрейдовскую критику

самоналичия, т.е. критику самосознания, субъекта, самотождественности и

самообладания; хайдеггеровскую деструкцию метафизики, онто-теологии,

определения бытия как наличия" (154, с.326).

Аргументативная логомахия и игровое отношение к слову

Несомненно, что Хайдеггер сыграл существенную роль в развитии у Дерриды

неутолимого пристрастия к "узкой логомахии" -- игре слов, если повторить

упрек, который Чаадаев предъявил Гегелю. (Разумеется, то, что делал Гегель в

этой области, не идет ни в какое сравнение с абсолютным беспределом

Хайдеггера.)

Деррида более точен и корректен в своих манипуляциях со словом и более

осторожен в наделении и придании нового смысла традиционным терминам по

сравнению со своим учителем в этой области -- Хайдеггером, хотя, быть может,

столь же, если не более, отчаян в игре со смыслами. Насколько к этим

процедурам применимы понятня "научной точности", если вообще о таковой в

данном случае может идти речь, -- вопрос, мягко говоря, деликатный: здравый

смысл и "позитивистская логицистичность" отнюдь не были в чести философов,

исходивших из принципа вольной", "поэтической интерпретации", не отягощенной

ложной моралью неприемлемого для них духа "бескрылой" позитивистской

научности. Поэтому все упреки ученых "старой формации", с негодующим

возмущением потрясающих этимологическими словарями, не производят особого

впечатления на теоретиков, прочно стоящих на позициях интутивно-поэтического

мышления. И их вряд ли могут убедить тщетные с их точки зрения, попытки

рациональной верификации иррациональных по самой своей сути "актов интуивного

усмотрения", как назвал их С.Аверинцев (60, с. 408).

О плачевных результатах полемики Л. Шпитцера против этимологических штудий

Хайдеггера будет сказано в разделе о постмодернизме; здесь же мне хотелось бы

привести комментарии С. Аверинцева к "Строению слова" П. Флоренского,

показательные в том плане, что их автор, отчетливо осознавая "опасность"

подобного рода философствования, в то же время стремится обосновать

правомочность такого подхода именно для философии: "Автор (Флоренский -- И.

И.) разнимает слово на его составные части, допытываясь от него его

подноготной, восстанавливая его стершийся, изначальный смысл (примерно так,

как это в более позднюю эпоху делает со словами своего языка М. Хайдеггер).

Конечно, "изначальный смысл" рекомендуется понимать не чересчур буквально --

и для русского, и для немецкого мыслителя искомыми является отнюдь не

временная, не историческая, не генетическая, но смысловая "изначальность"

слова: такое начало, которого, если угодно, никогда не было, но которое

всегда есть, есть как "первоначально", как рrincipium ("принцип"). Этот же

тип отношения к слову можно встретить у некоторых поэтов ХХ в.: и для них

"изначальность" есть никоим образом не прошлое, но скорее будущее (исток как

цель). Все это необходимо помнить при подходе Флоренского к

этимологизированию" (60, с.406-407).

Об этом подходе к этимологизированию "приходится помнить" и всякому, кто

занимается Дерридой, да и вообще постструктурализмом в целом. Но, пожалуй,

самое интересное можно найти в следующем примечания Аверинцева, где он

рассуждает о необходимости подобной этимологической процедуры для "духовной

культуры", Отмечая, что и сам Флоренский характеризовал некоторые свои

"этимологические раздумья" как "маловероятные" (что его, впрочем, отнюдь не

останавливало), Аверинцев приводит крайне интересное, с моей точки зрения --

в смысле своей поучительности -- оправдание подобной практики "символической

эксегесы": "Так: этимология "маловероятна", и все же можно сказать", для

этого достаточно, чтобы имеющее быть сказанным провоцировало акт интуитивного

усмотрения. Настоящее содержание мысли Флоренского, по его собственному

слову, показуется, но не доказуется"... Этимология здесь -- только "символ",

почти метафора, почти декорация при акте "показания" усмотренного.

Разумеется, это художническое, игровое отношение к "аргументам" (которые,

согласно вышесказанному, как раз не суть аргументы) ставит эту

глубокомысленную и плодотворную философию языка в весьма косвенные отношения

к языкознанию. Но подчеркнем: "косвенные отношения" отнюдь не значит "никакие

отношения". От "духовности" нашей "духовной культуры" очень мало осталось бы,

если бы из нее была изъята вся система косвенных, необязательных и постольку

свободных отношений между размежеванными "доменами". Свобода эта таит в себе

опасность не-должного переступания границ, что само по себе не может быть

против нее аргументом (как пресловутые недоразумения с шеллинговской

натурфилософией и гегелевской философией истории отлично объясняют, но отнюдь

не оправдывают принципиальную нетерпимость к такому типу работы ума, который

попросту требует не слишком буквального понимания и при таком условии служит

бесценным стимулятором и для "собственно науки")" (там же, с. 408).

Не углубляясь особо в природу подобного рода оценки, которая по

направленности своей аргументации вполне применима, как мы уже видели, и для

Хайдеггера и, естественно, для Дерриды, отметим лишь, что такая защита в

глазах рациональности хуже всякого обвинения, и, напротив, в глазах

интуитивиста и иррационалиста (или мистика) -- совершенно законное

обоснование выдвигаемых постулатов, вне зависимости от того, понимаем ли мы

мистицизм в вульгарном смысле нелепых предрассудков и диких варварских

обычаев, или в высоком смысле утонченной философской рефлексии, примерами

которой наполнена вся история человечества. Собственно, все зависит от той

позиции, которая выбирается, и от того, насколько этот выбор сознателен.

В данном случае меня интересует даже не столько позиция самого Аверинцева с

ее ощутимым ироническим обертоном относительно "собственно науки, сколько

выявленное им художническое, игровое отношение к "аргументам", легшее в

основу того широкого мировоззренческого и эстетически-художественного течения

жизни Запада, которое получало название постструктуралистско-

постмодернистского комплекса (о русском постмодернизме, набирающем сейчас

силу, в рамках данного исследования мы просто не имеем возможности здесь

говорить, хотя, разумеется, общеевропейскую -- в том смысле, в каком Россию

можно безоговорочно относить к Европе, историческую укорененность и

распространенность этого явле- ния всегда следует иметь в виду, по крайней

мере, не забывать о ней, чтобы не создавать ложного впечатления об особой

диковинности" и абсолютной иноземной чуждости "постмодер- нистской

чувствительности"). Основную роль в выработке подобной установки на игро- вое

отношение к слову и мысли сыграл прежде всего Ницше, -- как собственно для

Дерриды, так и для всего постструктурализ- ма в целом, который как

философско-эстетическое течение во многом является наследником ницшеанской

традиции. Деррида неоднократно высказывал свое отношение в Ницше, которого

особенно ценит "за систематическое недоверие ко всей метафи- зике в целом, к

формальному подходу к философскому дискур- су, за концепцию философа-

художника, риторическое и фило- логическое вопрошание истории философии, за

подозрительное отношение к ценностям истины ("ловко применяемая услов- ность,

истина есть средство, и оно не одно"), к смыслу и бытию, к "смыслу бытия", за

внимание к экономическим фено- менам силы и различию сил и т. д." (151, с.

363); Роль Ницше Деррида также видит в том, что он, "радикально пересмотрев

понятия "интерпретация", "оценка", "пер- спектива" и "различие", во многом

способствовал освобождению означающего от его зависимости или происхождения

от логоса к связанного с ним понятия истины, или первичного означаемо- го"

(148, с. 19).

Наличие

Это приводит нас к одному из ключевых, краеугольных терминов понятийного

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11