Статья: Формализм как школа

Взаимоосвещение языков и стилей. Отношение к вещи и отношение к

смыслу, воплощенному в слове или в каком-нибудь другом знаковом материале.

Отношение к вещи (в ее чистой вещности) не может быть диалогическим (то есть не

может быть беседой, спором, согласием и т. п.). Отношение к смыслу всегда

диалогично. Само понимание уже диалогично.

Овеществление смысла, чтобы включить его в каузальный ряд.

Узкое понимание диалогизма как спора, полемики, пародии. Это внешне наиболее

очевидные, но грубые формы диалогизма. Доверие к чужому слову, благоговейное

приятие (авторитетное слово), ученичество, поиски и вынуждение глубинного

смысла, согласие, его бесконечные градации и оттенки (но не логические

ограничения и не чисто предметные оговорки), наслаивания смысла на смысл,

голоса на голос, усиление путем слияния (но не отождествления), сочетание

многих голосов (коридор голосов), дополняющее понимание, выход за пределы

понимаемого и т. п. Эти особые отношения нельзя свести ни к чисто логическим,

ни к чисто предметным. Здесь встречаются целостные позиции, целостные

личности (личность не требует экстенсивного раскрытия — она может сказаться в

едином звуке, раскрыться в едином слове), именно голоса.

Слово (вообще всякий знак) межиндивидуально. Все сказанное, выраженное

находится вне «души» говорящего, не принадлежит только ему. Слово нельзя

отдать одному говорящему. У автора (говорящего) свои неотъемлемые права на

слово, но свои права есть и у слушателя, свои права у тех, чьи голоса звучат

в преднайденном автором слове (ведь ничьих слов нет). Слово — это драма, в

которой участвуют три персонажа (это не дуэт, а трио). Она разыгрывается вне

автора, и ее недопустимо интроицировать (интроекция) внутрь автора.

Если мы ничего не ждем от слова, если мы заранее знаем все, что оно может

сказать, оно выходит из диалога и овеществляется.

Самообъективация (в лирике, в исповеди и т. п.) как самоотчуждение и в какой-

то мере преодоление. Объективируя себя (то есть вынося себя вовне), я получаю

возможность подлинно диалогического отношения к себе самому.

Только высказывание имеет непосредственное отношение к действительности

и к живому говорящему человеку (субъекту). В языке только потенциальные

возможности (схемы) этих отношений (местоименные, временные и модальные формы,

лексические средства и т. п.). Но высказывание определяется не только своим

отношением к предмету и к говорящему субъекту-автору (и своим отношением к

языку как системе потенциальных возможностей, данности), но, что для нас важнее

всего, непосредственно к другим высказываниям в пределах данной сферы общения.

Вне этого отношения оно реально не существует (только как текст).

Только высказывание может быть верным (или неверным), истинным, правдивым

(ложным), прекрасным, справедливым и т. п.

Понимание языка и понимание высказывания (включающее ответность и,

следовательно, оценку).

Нас интересует не психологическая сторона отношения к чужим высказываниям (и

понимания), но отражение ее в структуре самого высказывания.

В какой мере лингвистические (чистые) определения языка и его элементов могут

быть использованы для художественно-стилистического анализа? Они могут служить

лишь исходными терминами для описания. Но самое главное ими не описывается, в

них не укладывается. Ведь здесь это не элементы (единицы) системы языка,

ставшие элементами текста, а моменты высказывания. Высказывание как

смысловое целое. Отношение к чужим высказываниям нельзя оторвать от

отношения к предмету (ведь о нем спорят, о нем соглашаются, в нем

соприкасаются) и от отношения к самому говорящему. Это живое триединство. Но

третий момент до сих пор обычно не учитывался. Но и там, где он учитывался (при

анализе литературного процесса, публицистики, полемики, борьбы научных мнений),

особая природа отношений к другим высказываниям как высказываниям, то есть

смысловым целым, оставалась не раскрытой и не изученной (их понимали

абстрактно, предметно-логически, или психологически, или даже

механически-каузально). Не понята особая, диалогическая природа взаимоотношения

смысловых целых, смысловых позиций, то есть высказываний.

Экспериментатор составляет часть экспериментальной системы (в микрофизике).

Можно сказать, что и понимающий составляет часть понимаемого высказывания,

текста (точнее, высказываний, их диалога, входит в него как новый участник).

Диалогическая встреча двух сознаний в гуманитарных науках. Обрамление чужого

высказывания диалогизующим контекстом. Ведь даже и тогда, когда мы даем

каузальное объяснение чужого высказывания, мы тем самым его опровергаем.

Овеществление чужих высказываний есть особый способ (ложный) их опровержения.

Если понимать высказывание как механическую реакцию и диалог как цепь реакций

(в дескриптивной лингвистике или у бихевиористов), то такому пониманию в

равной мере подлежат как верные, так и ложные высказывания, как гениальные,

так и бездарные произведения (различие будет только в механически понятых

эффектах, пользе и т. п.). Эта точка зрения, относительно правомерная,

подобно чисто лингвистической точке зрения (при всем их различии), не

задевает сущности высказывания как смыслового целого, смысловой точки зрения,

смысловой позиции и т. п. Всякое высказывание претендует на справедливость,

истинность, красоту и правдивость, (образное высказывание) и т. п. И эти

ценности высказываний определяются не их отношением к языку (как чисто

лингвистической системе), а разными формами отношения к действительности, к

говорящему субъекту и к другим (чужим) высказываниям (в частности, к тем,

которые их оценивают как истинные, прекрасные и т. п.).

Лингвистика имеет дело с текстом, но не с произведением. То же, что она

говорит о произведении, привносится контрабандным путем и из чисто

лингвистического анализа не вытекает. Конечно, обычно сама эта лингвистика с

самого начала носит конгломератный характер и насыщена внелингвистическими

элементами.

Несколько упрощая дело: чисто лингвистические отношения (то есть предмет

лингвистики) — это отношения знака к знаку и знакам в пределах системы языка

или текста (то есть системные или линейные отношения между знаками).

Отношения высказываний к реальной действительности, к реальному говорящему

субъекту и к реальным другим высказываниям, отношения, впервые делающие

высказывания истинными или ложными, прекрасными и т. п., никогда не могут

стать предметом лингвистики. Отдельные знаки, системы языка или текст (как

знаковое единство) никогда не могут быть ни истинными, ни ложными, ни

прекрасными и т. п.

Каждое большое и творческое словесное целое есть очень сложная и многопланная

система отношений. При творческом отношении к языку безголосых, ничьих слов

нет. В каждом слове — голоса иногда бесконечно далекие, безыменные, почти

безличные (голоса лексических оттенков, стилей и проч.), почти неуловимые, и

голоса близко, одновременно звучащие.

Всякое живое, компетентное и беспристрастное наблюдение с любой позиции, с

любой точки зрения всегда сохраняет свою ценность и свое значение.

Односторонность и ограниченность точки зрения (позиции наблюдателя) всегда

может быть прокорректирована, дополнена и трансформирована (перечислена) с

помощью таких же наблюдений с других точек зрения. Голые точки зрения (без

живых и новых наблюдений) бесплодны.

Известный афоризм Пушкина о лексиконе и книгах[16] .

К проблеме диалогических отношений. Эти отношения глубоко своеобразны и не могут

быть сведены ни к логическим, ни к лингвистическим, ни к психологическим, ни к

механическим или каким-либо другим природным отношениям. Это особый тип

смысловых отношений, членами которых могут быть только целые

высказывания (или рассматриваемые как целые, или потенциально целые), за

которыми стоят (и в которых выражают себя) реальные или потенциальные

речевые субъекты, авторы данных высказываний. Реальный диалог (житейская

беседа, научная дискуссия, политический спор и т. п.). Отношения между

репликами такого диалога являются наиболее внешне наглядным и простым видом

диалогических отношений. Но диалогические отношения, конечно, отнюдь не

совпадают с отношениями между репликами реального диалога — они гораздо шире,

разнообразнее и сложнее. Два высказывания, отдаленные друг от друга и во

времени и в пространстве, ничего не знающие друг о друге, при смысловом

сопоставлении обнаруживают диалогические отношения, если между ними есть хоть

какая-нибудь смысловая конвергенция (хотя бы частичная общность темы, точки

зрения и т. п.). Всякий обзор по истории какого-нибудь научного вопроса

(самостоятельный или включенный в научный труд по данному вопросу) производит

диалогические сопоставления (высказываний, мнений, точек зрения) высказываний и

таких ученых, которые ничего друг о друге не знали и знать не могли. Общность

проблемы порождает здесь диалогические отношения. В художественной литературе —

«диалоги мертвых» (у Лукиана, в XVII веке) , в соответствии с литературной

спецификой здесь дается вымышленная ситуация встречи в загробном царстве.

Противоположный пример — широко используемая в комике ситуация диалога двух

глухих, где понятен реальный диалогический контакт, но нет никакого смыслового

контакта между репликами (или контакт воображаемый). Нулевые диалогические

отношения. Здесь раскрывается точка зрения третьего в диалоге (не

участвующего в диалоге, но его понимающего) . Понимание целого

высказывания всегда диалогично.

Нельзя, с другой стороны, понимать диалогические отношения упрощенно и

односторонне, сводя их к противоречию, борьбе, спору, несогласию. Согласие

— одна из важнейших форм диалогических отношений. Согласие очень богато

разновидностями и оттенками. Два высказывания, тождественные во всех отношениях

(«Прекрасная погода!» — «Прекрасная погода!»), если это действительно два

высказывания, принадлежащие разным голосам, а не одно, связаны

диалогическим отношением согласия. Это определенное диалогическое событие во

взаимоотношениях двоих, а не эхо. Ведь согласия могло бы и не быть («Нет, не

очень хорошая погода» и т. п.).

Диалогические отношения, таким образом, гораздо шире диалогической речи в

узком смысле. И между глубоко монологическими речевыми произведениями всегда

наличны диалогические отношения.

Между языковыми единицами, как бы мы их ни понимали и на каком бы уровне

языковой структуры мы их ни брали, не может быть диалогических отношений

(фонемы, морфемы, лексемы, предложения и т. п.). Высказывание (как речевое

целое) не может быть признано единицей последнего, высшего уровня или яруса

языковой структуры (над синтаксисом), ибо оно входит в мир совершенно иных

отношений (диалогических), не сопоставимых с лингвистическими отношениями

других уровней. (В известном плане возможно только сопоставление целого

высказывания со словом.) Целое высказывание — это уже не единица языка

(и не единица «речевого потока» или «речевой цепи»), а единица речевого

общения, имеющая не значение, а смысл (то есть целостный смысл, имеющий

отношение к ценности — к истине, красоте и т. п. — и требующий ответного

понимания, включающего в себя оценку). Ответное понимание речевого целого всегда

носит диалогический характер.

Понимание целых высказываний и диалогических отношений между ними неизбежно

носит диалогический характер (в том числе и понимание

исследователя-гу-манитариста); понимающий (в том числе исследователь) сам

становится участником диалога, хотя и на особом уровне (в зависимости от

направления понимания или исследования). Аналогия с включением экспериментатора

в экспериментальную систему (как ее часть) или наблюдателя в наблюдаемый мир в

микрофизике (квантовой теории). У наблюдающего нет позиции вне

наблюдаемого мира, и его наблюдение входит как составная часть в наблюдаемый

предмет.

Это полностью касается целых высказываний и отношений между ними. Их нельзя

понять со стороны. Самое понимание входит как диалогический момент в

диалогическую систему и как-то меняет ее тотальный смысл. Понимающий неизбежно

становится третьим в диалоге (конечно, не в буквальном, арифметическом

смысле, ибо участников понимаемого диалога кроме третьего может быть

неограниченное количество), но диалогическая позиция этого третьего —

совершенно особая позиция. Всякое высказывание всегда имеет адресата (разного

характера, разных степеней близости, конкретности, осознанности и т. п.),

ответное понимание которого автор речевого произведения ищет и предвосхищает.

Это второй (опять же не в арифметическом смысле). Но кроме этого адресата

(второго) автор высказывания с большей или меньшей осознанностью предполагает

высшего нададресата (третьего), абсолютно справедливое ответное

понимание которого предполагается либо в метафизической дали, либо в далеком

историческом времени. (Лазеечный адресат.) В разные эпохи и при разном

миропонимании этот нададресат и его идеально верное ответное понимание

принимают разные конкретные идеологические выражения (бог, абсолютная истина,

суд беспристрастной человеческой совести, народ, суд истории, наука и т. п.).

Автор никогда не может отдать всего себя и все свое речевое произведение на

полную и окончательную волю наличным или близким адресатам (ведь и

ближайшие потомки могут ошибаться) и всегда предполагает (с большей или меньшей

осознанностью) какую-то высшую инстанцию ответного понимания, которая может

отодвигаться в разных направлениях. Каждый диалог происходит как бы на фоне

ответного понимания незримо присутствующего третьего, стоящего над всеми

участниками диалога (партнерами). (См. понимание фашистского застенка или ада у

Т. Манна как абсолютной неуслышанности,как абсолютного отсутствия

третьего [17].)

Указанный третий вовсе не является чем-то мистическим или метафизическим (хотя

при определенном миропонимании и может получить подобное выражение) — это

конститутивный момент целого высказывания, который при более глубоком анализе

может быть в нем обнаружен. Это вытекает из природы слова, которое всегда хочет

быть услышанным, всегда ищет ответного понимания и не останавливается

на ближайшем понимании, а пробивается все дальше и дальше

(неограниченно).

Для слова (а следовательно, для человека) нет ничего страшнее безответности.

Даже заведомо ложное слово не бывает абсолютно ложным и всегда предполагает

инстанцию, которая поймет и оправдает, хотя бы в форме: «всякий на моем

месте солгал бы также». К. Маркс говорил, что только высказанная в слове

мысль становится действительной мыслью для другого и только тем самым и для

меня самого[18] . Но этот другой не только ближайший другой (адресат-второй), в

поисках ответного понимания слово идет все дальше и дальше.

Услышанность как таковая является уже диалогическим отношением. Слово хочет быть

услышанным, понятым, отвеченным и снова отвечать на ответ, и так ad infinitum

[19]. Оно вступает в диалог, который не имеет смыслового конца (но для

того или иного участника может быть физически оборван). Это, конечно, ни в коей

мере не ослабляет чисто предметных, исследовательских интенций слова, его

сосредоточенности на своем предмете. Оба момента — две стороны одного и того

же, они неразрывно связаны. Разрыв между ними происходит только в заведомо

ложном слове, то есть в таком, которое хочет обмануть (разрыв между предметной

интенцией и интенцией к услышанности и понятости).

Слово, которое боится третьего и ищет только временного признания (ответного

понимания ограниченной глубины) у ближайших адресатов.

Критерий глубины понимания как один из высших критериев в гуманитарном

познании. Слово, если оно только не заведомая ложь, бездонно. Набирать глубину

(а не высоту и ширь). Микромир слова.

Высказывание (речевое произведение) как неповторимое, исторически

единственное индивидуальное целое.

Это не исключает, конечно, композиционно-стилистической типологии речевых

произведений. Существуют речевые жанры (бытовые, риторические, научные,

литературные и т. п.). Речевые жанры — это типовые модели построения речевого

целого. Но эти жанровые модели принципиально отличаются от лингвистических

моделей предложений.

Единицы языка, изучаемые лингвистикой, принципиально воспроизводимы

неограниченное количество раз в неограниченном количестве высказываний (в том

числе воспроизводимы и модели предложений). Правда, частота воспроизведения у

разных единиц разная (наибольшая у фонем, наименьшая у фраз). Только благодаря

этой воспроизводимости они и могут быть единицами языка и выполнять свою

функцию. Как бы ни определялись отношения между этими воспроизводимыми

единицами (оппозиция, противопоставление, контраст, дистрибуция и т. п.), эти

отношения никогда не могут быть диалогическими, что разрушило бы их

лингвистические (языковые) функции.

Единицы речевого общения — целые высказывания — невоспроизводимы (хотя их и

можно цитировать) и связаны друг с другом диалогическими отношениями.

Источник: Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества / Сост. С.Г.Бочаров;

Текст подгот. Г.С.Бернштейн и Л.В.Дерюгина; Примеч. С.С.Аверинцева и

С.Г.Бочарова. — Изд.2-е. - М.: Искусство, 1986. — С.297-325, 421-423 (прим.).

Заметки 1959—1961 гг.; впервые опубликованы под заглавием «Проблема текста» в

«Вопросах литературы» (1976, № 10; публикация В. В. Кожинова).

«Проблема текста...» — характерные в особенности для поздней поры творчества

Бахтина лабораторные разработки к предполагавшимся большим исследованиям,

которые не были осуществлены. В этих и подобных материалах особенно обнажена

органическая внутренняя связность главных тем, интересовавших автора на

протяжении десятилетий и тяготевших к философско-филологическому синтезу,

который автор представлял как особую и новую гуманитарную дисциплину,

образующуюся «в пограничных сферах», на границах лингвистики, философской

антропологии и литературоведения. Очертания этого целого, специфически

бахтинского контекста тем и идей просматриваются особенно открыто именно в

этих лабораторных материалах. В то же время, по-видимому, не случайно Бахтин

не оставил систематического изложения своей философско-филологической

концепции; присущая ей своеобразная «внутренняя незавершенность», о которой

говорил сам автор как о свойстве своей мысли (см. с. 380 настоящего издания),

отвечает его пониманию предмета исследования как открытого целого, не

подлежащего внешней систематизации.

Наиболее общий предмет своих разработок автор определял как философские основы и

методологию гуманитарно-филологического мышления. «Текст» и рассматривается в

заметках как «первичная данность» всякой гуманитарной мысли. Можно заметить в

то же время двойственное отношение автора к категории текста. Предмет его

внимания — «текст как высказывание», но уже в этих заметках свое

понимание текста он отграничивает от понимания «текста» в строго

лингвистическом смысле, заявляя, что высказывание «только как текст... реально

не существует». В позднейших материалах более очевидно критическое отношение к

термину «текст» как не отвечающему «существу целого высказывания», как не

равного «произведению в его целом (или «эстетическому объекту»)». В системе

основополагающего в эстетике Бахтина разграничения «эстетического объекта» и

«материального произведения» понятие «текст», очевидно, соответствует этому

последнему.

Одним из стимулов для настоящих заметок, несомненно, послужила книга В. В.

Виноградова «О языке художественной литературы» (М., 1959); реакции на

положения этой книги рассеяны в заметках (критика понятия «образ автора»,

выдвинутого в книге Виноградова, тезиса о приближении средств изображения к

предмету изображения как признаке реализма); замечание о привнесении

«контрабандным путем» в ходе лингвистического анализа литературного

произведения того, что «из чисто лингвистического анализа не вытекает», также

относится к Виноградову и перекликается с критикой его лингвистической поэтики

в статье: Волошинов В.Н. О границах поэтики и лингвистики.— В кн.: В

борьбе за марксизм в литературной науке. Л., 1930, с. 212—214.

Внелингвистический характер того понимания слова, на котором настаивал Бахтин с

первых и до последних своих работ, в настоящих заметках закреплен в термине

«металингвистика». Вскоре термин этот получит обоснование в новых частях

переработанной книги «Проблемы поэтики Достоевского» (с. 309—316). В этой связи

существен в настоящих заметках отказ признать высказывание как речевое целое

«единицей последнего, высшего уровня или яруса языковой структуры (над

синтаксисом)» и уподобление высказывания слову в том укрупненном

металингвистическом осмыслении, в котором категория слова была использована уже

в книге о Достоевском (1929).

[1] Коммутация — термин структурной лингвистики, введенный Л. Ельмслевом,

виднейшим лингвистом копенгагенской школы (так называемой глоссематики), и

означающий существенную зависимость между планом выражения и планом

содержания в языке.

[2] «Анна Каренина», ч. 4, гл. IV.

[3] Фонология — лингвистическая дисциплина, созданная русским языковедом Н. С.

Трубецким (Трубецкой Н. С. Основы фонологии. Прага, 1939; М., 1960).

Исходя из соссюровского разграничения языка и речи, Н. С. Трубецкой различает

фонетику — науку о звуках речи как материальном явлении, изучаемом методами

естественных наук, и фонологию — учение о звуке языка, несущем определенную

смыслоразличительную функцию в системе языка.

[4] см. примеч. 1 к данной работе. Глоссематика предприняла попытку создания

общей лингвистической теории, предельно абстрагированной от материала

конкретных языков и служащей «для описания и предсказания любого возможного

текста на любом языке» {Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка.— В кн.:

Новое в лингвистике, т. 1. М., 1960, с. 277). Лингвистическая теория

глоссематики перерастает в общую теорию знаковых систем.

[5] См. примеч. 2 к статье «Проблема речевых жанров». О «вербальных реакциях» в

понимании бихевиористов со ссылкой на статью Л. С. Выготского «Сознание как

проблема психологии поведения» :м. в кн.: Волошинов В. Н. Фрейдизм. М.

– Л., 1927, с. 31-32 (основной текст книги принадлежит М. Бахтину).

[6] Природа сотворенная (латин.).

[7] Природа порожденная и творящая (латин.).

[8] Природа творящая и несотворенная (латин.). См. примеч. 15 к

публикации «Из записей 1970 – 1971 годов».

[9] «Да, как видишь, нежный муж, нежный, как на другой год женитьбы, сгорал

желанием увидеть тебя,— сказал он своим медлительным тонким голосом и тем

тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто

бы в самом деле так говорил»(«Анна Каренина»,ч. 1, гл. XXX).

[10] Жуковский В. А. Две были и еще одна (1831). Третья быль —

переложение в стихах прозаического рассказа И. Гебеля «Kannit-verstan» о

немецком ремесленнике, который, будучи в Амстердаме ч не зная голландского

языка, на свои вопросы получал один и тот же ответ: «Каннитферштан» («Не могу

вас понять»), принимая его за имя собственное, породившее в его сознании

фантастический образ Каннитферштана.

[11] Диалог стилей в сознательно многостильном произведении Бахтин исследовал на

примере «Евгения Онегина» (см.: Бахтин М. Вопросы литературы и

эстетики, с. 410-417). В более поздних заметках автор стремится отмежевать свое

понимание многостильности «Евгения Онегина» от методологии ее анализа в работах

Ю. М. Лотмана (см. с.358 и 393 настоящего издания).

[12] Соответственно (латан.)

[13] Hirzel R. Der Dialog. Ein literaturhistorische Versuch. T. I–2.

Leipzig, 1895.

[14] Возможно, имеется в виду книга: Spitzer L. Romanische

Liteaturstudien. 1936-1956. Tubingen, 1959.

[15] Разнообразные формы передачи чужой речи в конструкциях русского языка —

предвосхищенной, рассеянной, скрытой, овеществленной и замещенной

прямой речи, наконец, несобственно-прямой речи (которой посвящена

отдельная большая глава) — были детально описаны автором еще в 20-е гг. в книге

«Марксизм и философия языка» (с. 109–157).

[16] Из статьи Пушкина «Об обязанностях человека», сочинение Сильвио Пеллико»

(1836): «...разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в

соединении слов. Все слова находятся в лексиконе; но книги, поминутно

появляющиеся, не суть повторение лексикона» (Пушкин А. С. Полн. собр.

соч. в 10-ти т., т. 7. М.– Л., 1964, с. 472).

[17] Манн Т. Доктор Фаустус, гл. XXV. – Собр. соч. в 10-ти т., т. 5. М.,

1960, с. 319–320. В беседе с Адрианом Леверкюном черт дает описание ада как

«глубокого, звуконепроницаемого, скрытого от божьего слуха погреба».

Комментируя его в своей «Истории «Доктора Фаустуса», Т. Манн сказал, что оно

«немыслимо, если не пережить в душе все ужасы гестаповского застенка» (там же,

т. 9, с. 274).

[18] См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 29.

[19] До бесконечности (латин.).

В данном сообщении мы намерены затронуть ряд вопросов, касающихся одного

часто упоминаемого, но традиционно далекого от концептуального освещения

феномена1. Имеется в виду проблема специфического положения Тартуско-

московской школы на карте науки, к настоящему моменту уже неоднократно

ставившаяся, а также вопрос о статусе понятийного аппарата Ю. М. Лотмана в

диахронном аспекте.

Некоторая амбивалентность, возникающая в связи со словосочетанием «положение

на карте» не случайна: с одной стороны, новизна структурно-семиотического

подхода превратила в свое время Тарту в исключительно мифогенное и

привлекательное в советских условиях место. С другой стороны, особенность

тартуского локуса заключается в его маргинальном положении относительно двух

активных культурообразующих ойкумен — России и Западного мира, что, в свою

очередь, предполагает известное отличие как от первой, так и от второго. С

этой точки зрения, тартуская научная парадигма развивалась в условиях

двойного провинциализма и не была отягощена обязанностью всецело следовать

идеологическим и социальным доминантам, бытовавшим в пределах культурного

ядра. Рассматривая Тарту как семиотический объект, можно представить его как

своего рода синтезирующий резервуар, катализатор возникновения научной

формации, частично нуждающийся в наполнении этой формации за счет притока

интеллектуальных сил извне (поначалу в качестве «хозяев» выступали лишь Ю.

М. Лотман, 3. Г. Минц, Б. Ф. Егоров). Так создавался относительно замкнутый

микрокосм, тяготеющий, по мысли Б. М. Гаспарова, к интроспекции в силу

своего отличия от жесткой линии центра2 и в то же время открытый для разного

рода инноваций, как это подчеркивал, со своей стороны, Б. А. Успенский3. В

Тарту формируется гибкая идеология, выраженная в латентных формах и

расцениваемая не как декларирование каких-либо программных принципов изнутри

научного направления, а как результат органически присущего Тартуско-

московской школе единства, на которое она сама не претендовала.

Сформулированные post factum принципы этого объединения в общем виде были

следующие:

А. нонконформизм (дистанцирование от «плановых» тем официозной науки);

В. универсализм (стремление разработать всеохватывающий исследовательский

метод);

С. сциентизм (ср. девиз Ю. М. Лотмана «От ненауки — к науке»4);

D. руссоизм (имплицитное постулирование простоты и доверительности в

отношениях между участниками).

Несколько слов о так называемой идеологии. Тартуско-московский универсум

может показаться как бы аидеологическим пространством. Но, будучи

«семиотическим феноменом»5, школа в любом случае трактуется как универсум

знаковый, в котором отсутствие чего-либо не является пустым классом, а

представляет собой структурно значимый компонент, своеобразный минус-прием.

Идеология тартуской культурной элиты, базирующаяся на принципах внутренней

коллегиальности и внешнего эскапизма, а также на апологии точности в

формулируемых положениях, подразумевается самим фактом существования школы.

Обобщая сказанное, можно вспомнить важнейшие тезисы Р. Барта, согласно

которым любой представимый объект становится функционально значимым благодаря

идеологизации: «Миф придает этой реальности видимость естественности»6,

отчего реальность как бы демифологизируется средствами самого мифа —

последний скрывает себя.

Вкратце коснувшись проблемы локализации Тартуско-московского объединения в

интеллектуальном пространстве, мы переходим к вопросу о семиотическом

инструментарии школы, условно — о ее языке.

Известно представление о том, что язык моделирует мир: "разбирает" и

"собирает" его вновь, в предложении происходит пробное составление мира7.

Поскольку язык создает некий образ реальности со всеми присущими ей

признаками, мы можем заключить, что тот приблизительно выявляемый possible

world, который называется «языком Тартуско-московской школы», и

квалифицирует последнюю как структурное единство. Если из этого максимально

широкого понятия вычленить прослойку мета-языкового аппарата, появляется

возможность осуществить периодизацию в истории школы.

В пределах настоящей работы мы ограничимся интерпретацией метаязыка Ю. М.

Лотмана. Не будем подробно останавливаться на том, почему именно его

деятельность привлекает наибольшее внимание, достаточно указать, что

большинство теоретически обобщающих работ принадлежит перу «единственного

действительного "семиотического утописта"»8.

Приняв в качестве рабочего тезиса влияние языка на иследовательский

универсум, мы предполагаем последовательность этапов, характеризующихся

борьбой сознания с клиширующей системой. Этот процесс соотносим с

циклической сменой центра и периферии, когда составление грамматики культуры

блокирует ее дальнейшее развитие, между тем, как «участки, не подвергшиеся

описанию или описанные в категориях явно неадекватной им "чужой" грамматики,

развиваются быстрее. Это подготавливает в будущем перемещение функции ядра на

периферию предшествующего этапа и превращение центра в периферию»9.

Представляется, что недостаточно фиксировать исключительно утверждающие

концепции, «позитивные» по сравнению с предыдущими. Интерес представляет и

сам факт неудовлетворенности устаревающей парадигмой, и сама эта парадигма,

то есть то, от чего уходят, чего стараются избежать в русле новой

методологии. Учитывая сказанное, можно подразделить деятельность Ю. М.

Лотмана как семиотика на 4 периода. Это не означает наличия четкой границы

между периодами, но намечает контуры той тенденции, инерционное воздействие

которой испытывает на себе тот или иной отрезок истории.

1) "Предисловие" (от истории к теории)

Первый период характеризуется подключением к историко- литературной плоскости

сферы семиотики (с тем, чтобы в дальнейшем она «втянула» в себя историю

литературы как составляющую). Ю. М. Лотман, воспитанный лучшими учеными

ленинградской школы, во многом унаследовавшими традиции «формального»

метода, на рубеже 50-60-х гг. занимался историей общественной мысли. «Его

предструктуралистские работы рассматривали литературу как арену социально-

политической борьбы, а главной задачей было выделение авторской идеологии,

менталитета, определявшего лицо эпохи»10. Но тогдашняя ситуация в стране,

которую характеризуют как период интеллектуального подъема, частичный отход

от социо-графических схем в истории и литературоведении, интенсивное развитие

точных наук, захватывающих другие области знания, — все это в совокупности

предопределило рождение отечественного структурализма. Новая интерпретация

старых понятий невольно повышала методологическую строгость, примером

тяготения к которой могут служить «Лекции по структуральной поэтике» (работа

над ними велась еще в 1961 —62 гг.)". Ю. М. Лотман пришел к семиотике

независимо от московской секции математических логиков при Институте

философии, куда входили А. Е. Есенин-Вольпин, С. К. Шаумян, В. А. Успенский,

а также от некоторых лингвистов, соприкасавшихся с кибернетикой, математикой

и пытавшихся применить точные методы в гуманитаристике (П. С. Кузнецов, Вяч.

Вс. Иванов, А. А. Зализняк)12. Семиотический подход, благодаря своему

«птичьему языку», зачастую давал возможность обойти господствующие

идеологические каноны. Язык ортодоксальной эмпирики не был в состоянии

проникнуть в образовавшееся зашифрованное пространство. Потребовалось

некоторое время (которое сами представители семиотической школы называют по

известной аналогии Sturm und Drang)13, чтобы возникла потребность говорить о

границе этого пространства, а не только подразумевать ее. Ранний этап

семиотических штудий, органично вытекающий из «предструктуралистского» еще

не нуждался в защите от профанации в силу новизны явления. Новая

(семиотическая) идеология еще не вступила в фазу самоповторения. 2)

Построение алфавита (Новая концепция)

Следующий за «предструктуралистским» период (середина 60-х гг.) был связан

«и с определением основных понятий этой по существу новой области

гуманитарного знания, и с широкой экспансией семиотических идей г методов в

попытке покрыть максимально широкий материал.По сути дела все продукты

духовной и материальной культуры рассматривались как знаковые образования, и

вполне понятно, что в трудах Ю.М.Лотмана эта широта дала о себе знать»14.

Основой для семиотических обобщений служили преобразованные лингвистические

понятия: «Вторичная моделирующая система» как надстройка над естественным

языком; «Значение», вытекающее, в широком смысле, из другого

фундаментального понятия — перекодировки (установления эквивалентности);

«текст» и «метатекст», соотносимые как некая совокупность знаков и ее

описание, как извне, так и изнутри — в последнем случае имеется в виду

автометаописание, и т. д. Важно с точки зрения временной размытости

периода учитывать то, что, к примеру, уточнение И. И. Ревзиным такого, по

идее пропедевтического понятия, как «предмет семиотики», зафиксировано в 1971

г., но восходит к дискуссии, развернувшейся в кулуарах 2-ой Летней школы

1966 г.15 Лингвистические правила и, в частности, литературный материал,

создавали во второй половине 60-х гг. базис для трактовок культуры как

наиболее широкой моделирующей системы. Со штудиями по теории культуры

сосуществовали материалы, освещавшие внелитературную проблематику: вопросы

поведения, кинесики, теории игр16. Для Ю. М. Лотмана область теории культуры

послужила плацдармом для объединения различных языков описания —

исторического, теоретико-литературного, металингвистического — в единую

систему, оперирующую такими универсалиями, как КОД—ЯЗЫК—ГРАММАТИКА-

ТЕКСТ—КУЛЬТУРА—МОДЕЛЬ КУЛЬТУРЫ, где все лингвистические значения как бы

«вырастали из себя», становясь максимально широкими, релевантными для

описания любого тппа информации. Итоговой вехой в этом смысле послужила

подборка «Статей по типологии культуры» (1970—73) в которых культура

концептуально подразделялась на 2 типа «направленный преимущественно па

выражение» и «направленный преимущественно на содержание». Эти типы

описываются через следующие пары противопоставлений,

правильное/неправильное, система текстов/система правил, истинное/ложное,

символ/ритуал и т. п для культур, ориентирующихся на выражение, и

упорядоченное/неупорядоченное, эктро-пия/энтропия, культура/природа и т. п.

— для культур, ориентирующихся на содержание .17 Таким образом, наблюдается

отчетливый параллелизм между подходом Ю.М.Лотмана и рядом других

культурологических теорий, основанных на бинарном понимании культуры

Оппозиция культуры, ориентированной на символ и континуальное тождество, и

культуры, основанной на синтаксисе и логически- дискретном расподоблении, в

общем виде соогносится с такими известнейшими оппозициями, как

барокко/классицизм (Г. Вельфлин), культура В/ культура А (Ю. Кшижановский) и

т.д.

В указанном сборнике статей наряду с обобщением предшествующих исследований

была сделана заявка на изучение динамики компонентов культуры и ее целого

«Культура представляет собой механизм, который должен хранить и передавать

информацию, но одновременно и постоянно увеличивать ее объем Постоянное

самоусложнение является его законом. Поэтому культура должна проявлять

одновременно черты стабильности и динамизма, быть структурой и не быть ею в

одно и то же время.

3) Экспрессия знака (Semiotica sub specie historiae)

Таким образом, начало третьего, — наиболее продолжительного периода,

начавшегося в первой половине 70-х гг , может быть связано с введением

понятия «диалога» — смыслообразователя культуры В «Материалах Всесоюзного

симпозиума по вторичным моделирующим системам», который состоялся в Тарту в

1974 г , Ю.М.Лотман указывает на такое свойство культуры, как «поли-

глотиэм», предполагающий ее обогащение за счет неодинаковости множества

языков, как составляющих одну культуру, так и присущих ее различным типам19

Презумпция поиска в качестве очередного операционального звена выдвинула на

первый план проблему динамизма, представлявшую собой способ преодоления

«канонизации» семиотики Фактически с середины 60-х гг научный истеблишмент

естественно подключал к своей нивелирующей системе семиотическую теорию,

отбрасывая при этом антиномическую природу знака и его трансформационную

функцию и концентрируясь на априорно задаваемых гносеологических и

аксиологических вопросах.20 Культура, рассматривавшаяся Ю.М.Лотманом не

просто как сумма информации, но как надындивидуальный интеллект в

вышеуказанных работах понималась как нечто производное от общественной

деятельности человека, как набор обособленных субститутов реальности.21

В корне противореча утилитарному пониманию знаковой функции, подход Ю М

Лотмана предполагал знак как инфра- и гиперструктуру в первом случае знак

являлся биполярным блоком, встраивающимся в более сложный уровень, во втором

он мог пониматься как многоуровневый текст культуры, охватывающий все, чго

значимо О тексте и его принципиальном значении шла речь выше, следует же

добавить, что третий период развигия поня-гий был отмечен во второй половине

70-х гг — противо-направленностью двух процессов расслоением

универсалистской тенденции на отдельные тематические разделы22 и, с другой

стороны стремлением прийти к максимально широким категориям, коррелирующим с

механизмом текста В качестве конвенциональною предела такой категорией

выступает СЕМИОСФЕРА — «некий семиотический континуум, заполненный

разнотипными и находящимися на разных уровнях организации семиотическими

образованиями».23

Культура, исходя из этого, продуцирует те или иные тексты не автономно, а

будучи фрагментом семиосферы, изучение которой вплотную подводит

исследователя к анализу собственной позиции по отношению к объекту так ли уж

незыблема структурная трансгредиент-нос-ib (внеположность друг другу),

принципиально важная для структурализма2 Симптоматично, что сомнение в

статусе объекта обусловливает понимание текста культуры как риторического24,

бесконечные сдвиги значений втягивают отстраненные аналитические упражения в

свою «игровую» орбиту, в результате чего нечто объективно первичное

перестает быть таковым Представляется, что риторика есть совокупность

различных методов интер претации семиосферы, которая включает их в себя эти

понятия соотносятся как часть и целое Область ритори ки включает «наряду с

дискретными знаковыми система ми также и аналоговые иконические средства

свят»211, а специфика риторических тропов заключается «во взаимодействии

аналоговых и дискретных информационных средств»26 . Иными словами, во

«взаимно непереводимых кодах»27, шифрующих риторический текст содержится

модус существования последнего: исчерпанность объяснения исчерпывает и смысл

явления, тогда как наличие несогласующихся вариантов прочтения текста,

неравномерность семиотической системы стимулирует ее дальнейшую

жизнедеятельность.

4) Невыразимое (Поиск «другого»)

Период, начинающийся с середины 80-х гг., еще не завершен: информация о нем

относительно нова, фаза стабилизации, необходимая для постепенной остановки

механизма, еще не пройдена. Такое настойчивое введение различных «не» в

какой-то степени изотропно кажущемуся отрицанию строгой научности, о котором

сейчас пойдет речь. Можно охарактеризовать четвертый этап как переход к

осмыслению принципиальной неэквивалентности частей семиозиса в любой их

комбинации. Данная неэквивалентность реализуется в парадоксе, понимание

которого спонтанно. Объект, таким образом, на новой ступени самоизучения

исчерпывает логические потенции, поскольку возвращается в состояние

неотделимости себя и своей отстраненной модели. Структуралистское мышление

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11