Статья: Формализм как школа

замкнутого в себе тела, а, напротив, является как раз элементом самой практики,

вклю- чающей в себя ансамбль бессознательных, субъективных, соци- альных

отношений, находящихся в состоянии борьбы, присвое- ния, разрушения и

созидания, -- короче, в состоянии позитив- ного насилия, то это и есть

"литература", или, выражаясь более специфически, текст;

сформулированное таким образом, это понятие... уже довольно далеко уводит нас

как от традицион- ного "дискурса", так и от "искусства". Это -- практика, кото-

рую можно было бы сравнить с практикой политической рево- люции: первая

осуществляет для субъекта то, что вторая -- для общества. Если правда, что

история и политический опыт XX столетия доказывают невозможность осуществить

изменение одного без другого, -- но можно ли в этом сомневаться после

переворота Гегеля и фрейдовской революции? -- то вопросы, которые мы себе

задаем о литературной практике, обращены к политическому горизонту,

неотделимого от них, как бы ни ста- рались его отвергнуть эстетизирующий

эзотеризм или социоло- гический или формалистический догматизм" (273, с. 14).

Я не знаю, можно ли назвать трагедией Кристевой эту по- стоянную политизацию

литературы и языка: в конечном счете, сам обращаемый к ней упрек в

недостаточном внимании к чисто литературоведческой проблематике может быть

расценен как свидетельство узости именно филологического подхода к тем

общечеловеческим темам, которые, собственно говоря, лишь одни волнуют и

занимают ее. Хотя как определить грань, отде- ляющую сферу "чистой" науки (если

такая вообще существует) от сферы реальной жизни с ее политическими,

экономическими, нравственными и бытовыми проблемами (если опять же допус- тить,

что наука способна нормально функционировать вне тео- ретического осмысления --

сферы применения "чистой науки", что снова затягивает нас в бесконечный

водоворот)? Во всяком случае, одно несомненно -- чистым литературоведением то,

чем занималась и занимается Кристева, никак не назовешь. Правда, то же

самое можно сказать и о большинстве французских пост- структуралистов. И

все-таки даже по сравнению с Делезом Кристеву всегда отличала повышенная

политизированность соз- нания, помноженная к тому же на несомненно

политический, не говоря ни о чем другом, темперамент. Поэтому и

"внелитературность" целей, которые преследует Кристева, при анализе

художественной литературы, слишком очевидна, да и не отрицается ей самой. Как

всегда с Кристевой, при рассмотре- нии, казалось, самых абстрактных проблем

постоянно испытыва- ешь опасность из хрустально-стерильного дистиллята теории

рухнуть в мутный поток вод житейских.

Негативность в поэтическом языке Лотремона и Малларме

Если подытожить чисто литературоведческие итоги теоретической позиции

Кристевой времен "Революции поэтического языка", то пра- ктически из этого

можно сделать лишь один вывод: чем больше "прорыв" семио- тического ритма

"негативизирует" нормативную логическую организацию текста, навязывая ему

новое означивание, лишен- ное коммуникативных целей (т. е. задачи донесения

до послед- него звена коммуникативной цепи -- получателя -- сколь-либо

содержательной информации), тем более такой текст, с точки зрения Кристевой,

будет поэтическим, и тем более трудно ус- ваиваемым, если вообще не

бессмысленным, он будет для чита- теля.

Соответственно постулируется и новая практика "про- чтения" художественных

текстов, преимущественно модернист- ских: "Читать вместе с Лотреамоном,

Малларме, Джойсом и Кафкой -- значит отказаться от лексико-синтаксическо-

семантической операции по дешифровке и заново воссоздать траекторию их

производства7. Как это сделать? Мы прочиты- ваем означающее, ищем

следы, воспроизводим повествования, системы, их производные, но никогда -- то

опасное и неукро- тимое горнило, всего лишь свидетелем которого и являются эти

тексты" (273, с. 98).

Если воссоздать "горнило" в принципе нельзя, следова- тельно, реальна лишь

приблизительная его реконструкция как описание процесса "негативности", что,

разумеется, дает поисти- не безграничные возможности для произвольной

интерпретации.

Свидетельством революции поэтического языка в конце XIX в. для Кристевой служит

творчество Малларме и Лотреа- мона -- самых популярных и общепризнанных

классиков пост- структуралистской истории французской литературы. Исследова-

тельница считает, что именно они осуществили кардинальный разрыв с

предшествующей поэтической традицией, выявив кри- зис языка, субъекта,

символических и социальных структур. "Негативность" у обоих поэтов определяется

во фрейдистском __________________ 7 Т. е. творчества; после работ

Альтюссера и Машере термин "творчество" стал непопулярным в структуралистских

кругах, и художник слова превратился в "производителя" художественной

"продукции", создающего ее, как рабочий сборочного цеха автомобиль, из готовых

деталей: форм, ценностей, мифов, символов, идеологии.

духе как бунт против отца -- фактического у Малларме и бо- жественного у

Лотреамона -- и отцовской власти. В этом кро- ется и различие в проявлении

"негативности": "Если Малларме смягчает негативность, анализируя озна- чающий

лабиринт, который конструирует навязчивую идею со- зерцательности, то

Лотреамон открыто протестует против психо- тического заключения субъекта в

метаязык и выявляет в по- следнем конструктивные противоречия, бессмыслицу и

смех" (273, с. 419); "Отвергнутый, отец Лотреамона открывает перед сыном путь

"сатаны", на котором смешаны жестокость и песня, преступление и искусство.

Напротив, Малларме сдерживает негативность, освобожденную действием того

музыкального, орализованного, ритмизированного механизма, который пред-

ставляет собой фетишизацию женщины" (273, с. 450-451).

Недаром при переводе книги на английский язык была ос- тавлена только

теоретическая часть: вся конкретика анализа была опущена, и не без оснований.

Можно восхищаться вирту- озностью анализа Кристевой как явлением самоценным

самим по себе, восторгаться смелым полетом ассоциативности, но вы- явить тут

какие-либо закономерности и пытаться их повторить на каком-нибудь другом

материале не представляется возмож- ным.

Реальность хоры слишком трудно аргументировалась и не могла быть выражена,

кроме как через ряд гипотетических по- стулатов, каждый из которых для своего

обоснования вынужден был опираться на столь же шаткое основание. В

скептической атмосфере французского язвительного рационализма, как и анг- ло-

американского практического здравого смысла, столь фанта- зийные конструкции,

даже при всех попытках опереться на авторитет Платона, не могли иметь

долговременного успеха: теория хоры приказала долго жить.

Иная судьба ожидала понятия "означивания", "гено-" и "фено-текста",

"интертекстуальности". О последнем как о клю- чевом представлении

постмодернизма более подробно будет рассказано в соответствующем разделе. Что

касается трех пер- вых, то они вошли в арсенал современной критики в основном

постструктуралистской ориентации, но в сильно редуцированном, чтобы не

сказать большего, состоянии. Воспринятые через их рецепцию Бартом, они стали

жертвой постоянной тенденции упрощенного понимания: в руках "практикующих

критиков" они лишились и лишаются того философско-эстетического обоснова-

ния, которое делало их у Кристевой сложными комплексами, соединенными в

непрочное целое.

В результате "означивание" в условиях торжества реляти- вистских

представлений о проблематичности связи литературных текстов с внелитературной

действительностью стало сводиться к проблематике порождения внутритекстового

"смысла" одной лишь "игрой означающих". Еще большей редукции подверглись

понятия "гено-" и "фено-текст": первый просто стал обозначать все то, что

гипотетически "должно" происходить на довербаль- ном, доязыковом уровне,

второй -- все то, что зафиксировано в тексте. Сложные представления Кристевой

о "гено-тексте" как об "абстрактном уровне лингвистического

функционирования", о специфических путях его "перетекания", "перехода" на

уровень "фено-текста", насколько можно судить по имеющимся на сего- дняшний

день исследованиям, не получили дальнейшей теорети- ческой разработки,

превратившись в ходячие термины, в модный жаргон современного критического

"парлерства".

Кристева была, пожалуй, одним из последний певцов по- этического языка как

некой языковой субстанции, противопос- тавленной языку практическому, в том

числе и языку естествен- ных наук. Концепция поэтического языка имеет давнюю

исто- рию даже в границах формалистического литературоведения XX в.

Достаточно вспомнить русских формалистов, теории Р. Якоб- сона,

первоначальный период англоамериканской "новой крити- ки", концентрировавшей

свои усилия как раз в области построе- ния теории поэтики; многочисленные

работы пионеров француз- ского, русского, чешского, польского структурализма

60-х гг. Все они, разумеется, создавали многочисленные труды и по теории

прозы, но основные их усилия были направлены на до- казательство "поэтической

природы" художественного, литера- турного языка.

Примерно в конце 60-х гг. концепция поэтического языка в прямолинейной своей

трактовке сошла на нет, поскольку на первый план выдвинулась проблема

коренного переосмысления языка как такового и выявления его исконно сложных

отноше- ний с "истиной", "научностью", "логической строгостью", с про- блемой

доказательства возможности формализации понятийного аппарата любой

дисциплины.

Кристева периода написания своего капитального труда "Революция поэтического

языка" (1974) была весьма далека от структуралистски-наивных представлений об

особой природе поэтического языка и название ее работы несколько обманчиво,

поскольку фактически общий ее итог -- отход от концептуаль- ного приоритета

поэтического языка. Для французских структу- ралистов, переходящих на позиции

постструктурализма, таких как Ф. Амон, А. Мешонник, П. Рикер8, этот

процесс затянул- ся практически до начала 80-х гг., и хотя автор "Революции

поэтического языка" эволюционировал значительно быстрее, тем не менее опыт

структурализма заметен и в этой книге, при всей ее несомненной постструкту-

ралистской направленности.

Проблема субъекта

Разумеется, можно счи- тать, что перед нами здесь просто другой вариант пост-

структурализма, значительно более тесно, "кровно" связанный с изначальными

структуралист- скими представлениями. Но раз уж речь зашла о своеобразии

кристевского постструктурализма, то следует более подробно сказать и о другом

-- о том, что так заметно выделяло Кри- стеву уже на начальном этапе

становления литературоведческого постструктурализма: о ее постоянном интересе

к проблеме субъ- екта.

Мне хотелось бы привести рекламную аннотацию к "Полилогу" (1977), написанную

самой Кристевой, поскольку именно здесь, на мой взгляд, она наиболее четко

сформулирова- ла то, чего хотела добиться и к чему стремилась:

"Полилог" анализирует различные практики символизации: от самых архаичных --

языка, дискурса ребенка или взрослого через живопись эпохи Возрождения

(Джотто, Беллини) и прак- тику современной литературы (Арто, Джойс, Селин,

Беккет, Батай, Соллерс) и вплоть до их применения современными "гуманитарными

науками": лингвистикой (классической и совре- менной), семиотикой,

эпистемологией, психоанализом.

Проходя таким образом сквозь переломные эпохи истории человечества --

Христианство, Гуманизм, XX век -- и изучая процессы устаревания традиционных

кодов как свидетельство становления новой личности, нового знания, эта книга

все время ставит вопрос о "говорящем субъекте". Если она выявляет в каждом

тексте, как может возникнуть из негативности, доходя- щей до полного

исчезновения смысла, новая позитивность, то тем самым она доказывает самим

ходом своего рассуждения, что единственная позитивность, приемлемая в

современную эпоху, -- увеличение количества языков, логик, различных сил

воздей- ствия. Поли-лог: плюрализация рациональности как ответ на

____________________ 8 Я нарочно называю здесь до известной степени

"пограничные", "маргинальные" (с точки зрения общепостструктуралистской

перспективы) имена теоретиков, не являвшихся "ведущими" представителями

постструктуралистской теоретической мысли.

кризис западного Разума. Это тот вызов множеству коренных изменений, каждый

раз сугубо специфических, вызов смерти, которая угрожает нашей культуре и

нашему обществу, в языках, множественность которых является единственной

приметой су- ществования жизни" (270).

Постулированный здесь особый интерес к субъекту всегда был характерен для

работ Кристевой и выделял ее даже в са- мую начальную пору становления

постструктурализма, во второй половине 60-х гг.

Здесь сразу необходимо оговориться: то, что Кристева по- нимала под

"субъектом", разумеется, отнюдь на есть "целостный субъект" традиционных

представлений, отрефлексированный "классической философией" и восходящий

своими корнями к наследию европейского возрожденческого гуманизма (в этом,

кстати, кроется и одна из причин обвинения постструктурализма в

"антигуманизме"). Кристева полностью разделяла общепост- структуралистские

представления об "изначальной расколотости" сознания человека, т. е.

концепцию "расщепленного субъекта", что, естественно, ставило ее в трудное

теоретическое положение.

Как отмечает Торил Мой, "кристевский субъект -- это субъект-в-процессе" (sujet

en proces), но тем не менее субъект. Мы снова находим ее выполняющий трудный

акт балансирова- ния между позицией, которая подразумевает полную деконст-

рукцию субъективности и идентичности, и позицией, которая пытается уловить все

эти сущности в эссенциалистской или гуманистической форме" (279, с. 13), т. е.

сохранить в какой-то степени традиционные представления об этих понятиях. Того

же толкования придерживается и Элис Джардин -- одна из феми- нистских

последовательниц и интерпретаторов Кристевой. В своем примечании к утверждению

Кристевой (в эссе "Время женщин", 276), что "беременность, очевидно, следует

воспри- нимать как расщепление субъекта: удвоение тела, разделение и

сосуществование "я" и другого, природы и сознания, физиологии и речи" (цит. по

Т. Мой, там же, с. 206), Джардин пишет: "Расщепленный субъект (от Spaltung --

одновременно "расщепление" и "расхождение", термин фрейдистского психо-

анализа) здесь прямо относится к "субъекту-в-процессе" 9 Кристевой,

противопоставленного единству трансцендентального эго" (там же, с. 213).

Аналогична и характеристика Пола Смита: "Человеческий субъект здесь предстает

как серия непо- стоянных идентичностей, контролируемых и связуемых только

___________ 9 Джардин дает тройной перевод этого термина: subject

in proces / in question / on trial.

лишь произвольным наложением патернального закона" (359, с. 87). В результате

субъект представляет собой пересечение того, что Кристева называет "

семиотическим" и "сим- волическим".

Любопытна в этом плане та характеристика, которую дает Кристева Барту в

многозначительно озаглавленной статье "Как говорить о литературе" (1971)

(270). Основной вопрос, вол- нующий Кристеву в этой работе, --"как литература

реализует позитивный подрыв старого мира?" (270, с. 24). По ее мнению, это

происходит благодаря "опыту литературного авангарда", который по самой своей

природе предназначен не только для того, чтобы стать "лабораторией нового

дискурса (и субъекта)", но и также, -- здесь она ссылается на Барта, -- чтобы

осуще- ствить "возможно, столь же важные изменения, которыми был отмечен ...

переход от Средневековья к Возрождению" (Барт, 76, с. 28). Именно

литературный авангард, -- подчеркивает Кристева, -- стимулировал глубинные

идеологические измене- ния" (270, там же). И продолжает: "Исследование

современ- ных идеологических потрясений (сдвигов в идеологии) дается через

изучение литературной "машины" -- именно в этой пер- спективе находит свое

объяснение наше обращение к творчеству Ролана Барта, предпринятое с целью

уточнить ключевое место литературы в системе дискурсов" (там же).

Кристева смело вычитывает в трудах Барта близкие ей идеи и трансформирует их в

свою собственную глубоко индиви- дуальную теорию искусства и "говорящего" в ней

субъекта: "Искусство" раскрывает специфическую практику, кристалли-

рованную в способе производства открыто дифференцированных и плюрализированных

инстанций, которая ткет из языка или из других "означающих материалов"10

сложные взаимоотношения субъекта, схваченного между "природой" и "культурой",

идео- логическую и научную традицию, существующую с незапамят- ных

времен, как и настоящее (время -- И, И,), желание и закон,

логики, язык и "метаязык" (там же, с. 28).

Мы здесь в очередной раз сталкиваемся с тем, что можно было бы назвать

теоретической тавтологичностью, столь, впро- чем, типичной для

постструктуралистского мышления, -- когда язык, в какой бы форме он ни

выступал, порождает сам себя. __________________________________________

10 С точки зрения Кристевой, "материальной субстанцией языка" является его

"фонетика" и "графика", точно так же, как и в разных других видах искусства

другие семиотические системы выполняют эту функцию "материального означивания":

в танце -- движение и жест, в музыке -- звук, в живописи -- цвет и линия и т.

д.

Можно рассматривать это и как поиски внутренних законов его саморазвития, и как

характерную для постструктурализма уста- новку на "языковую замкнутость".

Следует отметить тут и не- что иное: во-первых, понимание искусства как

носителя особого значения и способа познания, как "специфического способа

практического познания, где концентрируется то, что отобра- жают вербальная

коммуникация и социальный обмен, в той мере, в какой они подчиняются законам

экономически- технической эволюции" (там же, с. 27); и во-вторых, идею особой

роли субъекта в искусстве и истории, которую он осуще- ствляет через язык:

"открываемое в этой ткани -- это посред- ническая функция субъекта между

импульсами и социальной практикой в языке, разгороженном сегодня на множество

часто несообщающихся систем: Вавилонской башне, которую литера- тура как раз и

сокрушает, перестраивает, вписывает в новый ряд вечных противоречий. Речь идет

о том субъекте, который достиг кульминации в христианско-капиталистическую эру,

став ее скрытым двигателем, влиятельным, могущественным и неве- домым,

одновременно подавляемым и источником нового: имен- но в нем мир концентрирует

свое рождение и свои битвы; наука о нем, возможности которой наметил Барт в

поисках силовых линий в литературе, и есть письмо" (там же, с. 28).

Трудно не согласиться с Торил Мой, когда она утвержда- ет, что подобная

позиция "высвечивает убежденность Кри- стевой, что искусство или литература

именно как раз потому, что они опираются на понятие "субъекта", являются

привилеги- рованным местом трансформации или перемены: абстрактная философия

означающего способна только повторять формальные жесты своих литературных

моделей" (279, с. 27).

Несомненно, что в своей трактовке субъекта Кристева го- раздо ближе Лакану,

чем Дерриде; она во многом сохраняет лакановскую, и через него восходящую к

Фрейду интерпрета- цию субъекта как внутренне противоречивого явления:

находя- щегося в состоянии постоянного напряжения, на грани, часто

преступаемой, своего краха, развала, психической деформации, вплоть до

безумия, и судорожно пытающегося восстановить свою целостность посредством

символической функции вообра- жения, которая сама по себе есть не что иное,

как фикция. Может быть, одной их специфических черт Кристевой является ее

"теоретический акцент" на неизбежности и "профи- лактической необходимости"

этого "царства символического" как обязательного условия существования

человека.

Другой акцент касается понимания "экзистенциального со- стояния" человека как

прежде всего находящегося на грани именно психологического, психического

срыва, ведущего неиз- бежно к разного рода психозам: шизофреническому,

параной- дальнему, истерическому, галлюцинаторному. Как это часто бывает в

работах фрейдистской ориентации с эстетико- философским уклоном, патология

настолько сливается с нормой, что провести между ними четкую грань вряд ли

возможно. Более того, она сознательно стирается, поскольку именно болез- ненное

состояние психики "человека современного", ложность представления о норме и

природная, исконная "ненормальность нормы" , легитимизированная "наивным

оптимизмом" буржуаз- ного рационализма, служат "морально-теоретическим"

оправда- нием критики социальных структур западного общества, его "ментальных

институтов".

Позиция далеко не столь исключительная или экзотическая, как это может

показаться на первый взгляд, скорее вполне закономерная для нравственно-

идеологического неприятия любой социальной системы: достаточно вспомнить

инвективы, порож- денные российским демократическим менталитетом, против

"гомо советикус" , "порчи генетического фонда" , "совковости мышления" -- т.

е. позицию отторжения социально- политического феномена через эмоциональную

критику его пси- хологического проявления. Как леворадикальная интеллигенция

Запада 60-х -- 80-х гг., так и "демократы" России 90-х не приемлют

соответственно буржуазность или социалистичность духа, концентрируя свое

внимание на образе мышления и, при всей взаимопротивоположности полюсов

критики и идеалов, аргументация идет по той же проторенной дороге.

"АБЪЕКЦИЯ", "ИСТИННО-РЕАЛЬНОЕ"

Еще одной специфиче- ской чертой теоретической позиции Кристевой, довольно

заметно выделявшей ее на общем фоне постструктурали- стских работ и "вытал-

кивавшей" ее на обочину "магистрального" пути развития этого течения где-то

до второй половины 80-х гг., было ее преимуще- ственное внимание к

довербальной стадии языкового становле- ния "говорящего субъекта". Этот

интерес исследовательницы четко прослеживается с самого начала 70-х гг. и

вплоть до самых последних работ, где она продолжила свой труд по кон-

струированию гипотетических стадий формирования сознания ребенка. В

частности, ее концепция "абъекции" и "истинно- реального" предстают как этапы

становления субъекта, хроно- логически предваряющие "стадию зеркала", а

первая -- даже 146 стадию лакановского Воображаемого. "Абъекция" (ab-Jection)

процесс отпадения, в результате которого возникает "абъект" "отпавший

объект". Не являясь ни объектом, ни субъектом, абъект представляет собой

первую попытку будущего субъекта осознать факт своего отделения от до-

эдиповской матери со всем комплексом шоковых ощущений, связанных с этим

событи- ем; при этом состояние абъекции распространяется не только на

ребенка, но и на мать. Истинно-реальное (le vreel -- от le vrai "истина" и le

reel -- "реальность) является дальнейшей раз- работкой лакановского

"реального" и, как и у Лакана, носит двойственный характер: с одной стороны,

оно характеризует степень психического становления индивида (в ходе

созревания самосознания ребенка), с другой -- особый тип взрослой мен-

тальности психотика, не способного за знаком увидеть референт и принимающего

означающее за реальность; в результате проис- ходит "конкретизация"

означающего, типичная для искусства постмодернизма. Кристева утверждает, что

травмы, которые ребенок получает в ходе "неудачного" прохождения этих ступе-

ней развития, потом -- во взрослом состоянии -- становятся источниками

соответствующих психозов.

Кристева и Даррида

Обособленным положением Кристевой в рамках "постструктуралистско-

деконструктивистского проекта" в немалой степени обусловлены и ее довольно

ранние столкнове- ния с Дерридой. Если в сборнике его статей и интер- вью

1972 г. "Позиции" (155) Кристева выступала в роли сомневающегося оппонента,

стремящегося уточнить основные положения его философской системы, то уже в

1974 г. в "Революции поэтического языка" она подвергла практически все из них

довольно решительной критике.

Мне хотелось бы в данном случае обратить внимание на один момент -- на фактор

расхождения взглядов Дерриды и "телькелевцев" , включая, естественно,

Кристеву, по целому ряду весьма существенных вопросов. Забегая вперед, нельзя

не отме- тить, что Деррида, очевидно, не зря поехал искать признания за океан

-- там его идеи упали на гораздо более благодатную почву и довольно быстро

дали дружные всходы, породив фено- мен деконструктивизма.

Как уже упоминалось, наиболее отчетливо эти разногласия получили свое выражения

в "Революции поэтического языка". Здесь были подвергнуты критике такие

основополагающие по- нятия Дерриды, как "различение", сам "грамматологический

проект" как тип анализа, и, что самое важное, именно в этой работе наметилось

решительное расхождение между Кристевой и Дерридой по проблеме субъекта. Не

менее существенными были ее возражения о проблематичности понятия "Истины".

Иной подход Кристевой заключался прежде всего в ее специ- фической разработке

гегелевского понятия "негативности". С точки зрения французской

исследовательницы, "грамматология" Дерриды, если ее характеризовать как

стратегию анализа, пред- назначавшегося для критики феноменологии, в конечном

счете приводила к "позитивизации" концепции "негативности". Пыта- ясь найти в

языке ту разрушительную силу, которая смогла бы быть противопоставлена

институтам буржуазного общества1, Кристева пишет: "В ходе

этой операции ("грамматологического анализа", деконструкции в дерридеанском

духе -- И, И,) нега- тивность позитивируется и лишается своей

возможности порож- дать разрывы; она приобретает свойства торможения и выступа-

ет как фактор торможения, она все отсрочивает и таким образом становится

исключительно позитивной и утверждающей" (273, с. 129).

Признавая за грамматологией "несомненные заслуги" ("грамматологическая

процедура, в наших глазах, является самой радикальной из всех, которые пытались

после Гегеля развить дальше и в другой сфере проблему диалектической негативно-

сти" -- там же, с. 128), Кристева все же считает, что она не- способна

объяснить, как отмечает Мой, "перемены и трансфор- мации в социальной

структуре" как раз из-за ее (грамматологии -- И, И,) фундаментальной

неспособности объяснить субъект и расщепление тетического, которые они

порождают" (279, с. 16). "Иначе говоря, -- уточняет свою позицию Кристева, --

грам- матология дезавуирует экономию символической функции и открывает

пространство, которое не может полностью охватить. Но, желая преградить путь

тетическому (от тезиса -- одно- значного полагания смысла. -- И, И.) и

поставить на его место предшествовавшие ему (логически или хронологически)

энерге- тические трансферы (т. е. переносы значения. -- И, И,), сырая

грамматология отказывается от субъекта и в результате вынуж- дена игнорировать

его функционирование в качестве социальной практики, также как и его

способность к наслаждению или к смерти. Являясь нейтрализацией всех позиций,

тезисов, струк- ____________________________________ 11 Напомним

еще раз: вся эта борьба мыслилась исключительно в сфере языка, где традиционная

логика, упрощенно говоря, была на стороне буржуазного порядка, а "поэтический

язык авангарда" расценивался как подрывная сила", против этого порядка

направленная. всех позиций, тезисов, структур, грамматология в конечном счете

оказывается фактором сдерживания даже в тот момент, когда они ломаются,

взрываются или раскалываются: не прояв- ляя интереса ни к какой структуре

(символической и/или соци- альной), она сохраняет молчание даже перед своим

собственным крушением или обновлением" (273, с. 130).

Как отмечает Торил Мой, в этой критике того, что позднее стало известно как

деконструкция, "мы видим озабоченность проблемой, как сохранить место для

субъекта, хотя бы даже и для субъекта-в-процессе, прежде всего только потому,

что он является той инстанцией, которая позволяет нам объяснить раз- личные

гетерогенные силы (стимулы, импульсы), подрывающие язык"(279,с. 16).

Проблема заключается еще и в том, что Деррида стремится остаться (по крайней

мере, в свой первый период) в пределах уровня взаимоотношений означающих и

означаемых (идей, по- нятий, логически обосновываемых представлений), в то

время как Кристева практически с самого начала концентрировала свое внимание

на воздействии импульсов бессознательного и на их психосоматической природе.

Очевидно, можно согласиться с Торил Мой, что именно "настойчивое утверждение

Кристевой реальности импульсов Воображаемого и вынуждает ее встать в оппозицию

к грамма- тологическому проекту Дерриды, не столько потому, что она не

соглашается с его анализом, сколько потому, что последний не идет достаточно

далеко, оставаясь замкнутым в сфере действия одного означающего" (279, с.

16-17). Как пишет Кристева в характерной для нее манере: "Разряд гетерогенной

энергии, сам принцип которого заключается в расщеплении и разделении, вступает

в противоречие с тем, что остается в качестве следа, порождая вместо этого лишь

только вспышки, разрывы, внезап- ные смещения, собственно и являющиеся

условиями для новых символических порождений, в которых экономия

различения главным образом и находит свое место. Но ничто не может

гарантировать способность отказа поддерживать сцену различе- ния: ослабление

его энергии может прекратить ее (т. е. сцены различения -- И. И.)

существование, тогда прекратится и вся- кое становление символического, открывая

тем самым дорогу "безумию". В то же время, без отказа, различение замкнется в

непродуктивной, не способной к обновлению избыточности, в чисто прециозную

изменчивость внутри символической замкну- тости: в созерцание, бездумно

плывущее по течению" (273, с. 133).

Такое прочтение Дерриды имеет, или имело, свои основа- ния в начале 70-х гг.,

и хотя определенная пристрастность Кри- стевой слишком ощутима, в одном она

несомненно права: Дер- рида того периода в своей теории действительно все

разрушал, в то же время оставляя все на своих местах. Иными словами, Кристева

70-х гг. упрекала Дерриду в том, что его концепции исключали возможность

политической ангажированности, не оставляли никакого "теоретического

пространства" для созна- тельного действия субъекта, фактически лишали его

свободы выбора.

Нельзя сказать, что и в концепции самой Кристевой эта "свобода" получила

достаточно аргументированное объяснение: она лишь только декларировалась как

возможность критической саморефлексии (тезис, воспринятый не столько из

идейного наследия "критической философии" Франкфуртской школы, сколько

подкрепляемый ссылками на высказывания Фрейда), но никак не вытекала из

логики ее рассуждений и не обладала самоочевидной доказуемостью. В принципе в

рамках постструк- туралистской парадигмы это и трудно было бы сделать, тем

более, что у Кристевой можно встретить и утверждения прямо противоположного

плана. В то же время необходимо отметить: настойчивые попытки Кристевой

выявить и обосновать теорети- ческие предпосылки возможности существования

"субъекта свободной воли" заметно выделяли ее позицию на фоне общей

постструктуралистской тенденции 70-х гг.

Поэтому оценивая в целом проблему ее взаимоотношений с Дерридой, можно

сказать, что несмотря на все с ним разногла- сия, Кристева испытывала весьма

заметное его влияние: вся ее аргументация и понятийный аппарат

свидетельствуют о внима- тельном штудировании работ французского ученого.

Другое дело, что она не могла принять тот политический индифферен- тизм,

который с неизбежной логичностью вытекал из его обще- философской позиции

рубежа 60-х -- 70-х гг. Верная бунтар- скому духу "Тель Кель" того времени,

она стала перекраивать его теоретические постулаты, чтобы откорректировать их

в соот- ветствии с требованием политической ангажированности, харак- терной

для телькелевцев. И с ее точки зрения, она выступала в качестве

последовательницы Дерриды (хотя, как и во всем, своевольной и упрямой),

"развивавшей дальше" его идеи в духе радикального авангардизма.

Неизбежность субъекта

В разделах о Фуко и Дерриде уже упоминался поразительный парадокс пост-

структуралистского мышления, 150 когда все попытки, и казалось бы весьма

успешные, по теорети- ческой аннигиляции субъекта неизбежно заканчивались

тем, что он снова возникал в теоретическом сознании как некая неулови- мая и

потому неистребимая величина. Деррида, по сравнению с Кристевой, гораздо

позже -- где-то в 80-х гг. придет к теоре- тическому признанию неизбежности

субъекта, Фуко -- в самом начале 80-х гг. Кристева при всех яростных на него

нападках, не смогла от него "избавиться" и в начале 70-х. Разумеется, речь

может идти лишь о совсем "другом", глубоко нетрадицион- ном субъекте,

лишенном целостности сознания, принципиально фрагментированном (morcele),

"дивиде" (в противоположность классическому, по самому своему определению

"неделимому" индивиду), и тем не менее, постоянно ощущаемая потребность в

тематике субъекта у Кристевой -- неопровержимое свидетель- ство неизбежного

сохранения субъекта как константы всей сис- темы ее теоретических построений.

В предположительном, чисто гипотетическом плане можно сказать, что

непрерывная, то ослабевающая, то усиливающаяся политическая ангажированность

Кристевой регулярно требовала от нее осознанного акта политического и

социального выбора позиции. Что не могло не порождать теоретическую рефлексию

о роли, месте и философском значении индивидуальной воли человека. Происходил

определенный разрыв между общепост- структуралистской мировоззренческой

позицией и реальной практикой общественного поведения Кристевой с ее неуемным

политическим темпераментом. Эта внутренняя двойственность, возможно, и

явилась одной из причин, почему ее более чем условно называемый "семанализ"

не получил столь широкого распространения, проще говоря, не превратился в

"анали- тическую дидактику", как, например, американский деконструк- тивизм.

Хотя аналитический аппарат, разработанный Кристевой в ее "Семиотике" (1969),

"Революции поэтического языка" (1974) и "Полилоге" (1977) более

фундаментально научно и логически обоснован, но, увы! сама эта

фундаментальность и тенденция к всеохватности сослужили ей плохую службу,

сделав ее слишком сложной для средне-литературоведческого воспри- ятия, по

сравнению с относительной "простотой" и практической применимостью

американского деконструктивистского анализа.

Подытоживая различия, которые существовали в 70-х гг. между Дерридой и

Кристевой, можно свести их к следующему: для Дерриды (как и для Фуко и Барта

той эпохи) субъект (т. е. его сознание) был в гораздо большей степени

"растворен" в языке, как бы говорящем через субъекта и помимо него, на-

сильно навязывающем ему структуры сознания, в которых субъект беспомощно

барахтался, имея в качестве единственной своей опоры в противостоянии этим

структурам лишь действие бессоз- нательного. Причем последнее в большей

степени характерно для Фуко и Барта, чем собственно для Дерриды, ибо, с его

точки зрения, противоречивость сознания как такового была главным действующим

лицом истории. Телькелевская политиче- ская ангажированность Кристевой, ее

нацеленность на "революционную" перестройку общества заставляли ее напря-

женно искать пути выхода из этого теоретического тупика, а единственно

возможный источник, откуда смогли бы исходить импульсы к разрушению старых

мыслительных структур и ут- верждению новых, она находила лишь в субъекте.

В определенном плане поиски Кристевой несомненно пере- кликаются с мечтой

Фуко об "идеальном интеллектуале", но в гораздо большей степени они

оказываются близкими настроени- ям "левого деконструктивизма" 80-х гг., а ее

постоянная озабо- ченность проблематикой субъекта предвосхищает ту переориен-

тацию теоретических исследований, которая наметилась в этой области на рубеже

80-х -- 90-х гг. (прежде всего в феминист- ской "ветви" постструктуралистской

мысли). Поэтому, можно сказать, что Кристева несколько "обогнала" некоторые

линии развития постструктурализма, выявив в нем те акценты, которые стали

предметом исследования спустя десятилетие.

Для Кристевой оказалась неприемлемой сама позиция "надмирности",

"отстраненности", "принципиальной исключенно- сти" из "смуты жизненного

бытия" со всей ее потенциальной взрывоопасностью, которую демонстрирует

теория Дерриды. Для нее соучастие в процессах общественного сознания, пере-

живаемое ею как сугубо личностное и эмоционально-реактивное в них вовлечение,

находит (и должно находить, по ее представ- лению) полное соответствие в ее

собственной теоретической рефлексии, которая если и не воспевала, то по

крайней мере столь же экзальтированно отражала состояние умственной воз-

бужденности, наэлектризованности, питаемое майскими собы- тиями 1968 г.

Разумеется, мне бы не хотелось создавать ложное впечатление, что теория

Кристевой может быть целиком объяс- нена политическими событиями во Франции

той эпохи. Естест- венно, все гораздо сложнее и далеко не столь однозначно,

про- сто (если вообще это слово здесь уместно) произошло совпаде- ние или

наложение личностного мироощущения Кристевой, ее восприятия жизни (не забудем

о ее "социалистическом болгар- ском происхождении") на философско-

эстетический и литера- турный "климат" Франции того времени, когда подспудно

вы- зревавшие новые идеи и теории получили внезапный, мощный энергетический

импульс, разряд политической событийности, спровоцировавший их дальнейшее

бурное развитие.

Место Кристевой в постструктуралистской перспективе

Кристева, как и Делез, не создала ни достаточно долговре- менной влиятельной

версии постструктурализма, ни своей школы явных последователей (за

исключением феминист- ской критики), хотя ее роль в становлении

постструктурали- стской мысли, особенно на ее первоначальном этапе, была

довольно значительной. Она активно аккумулировала идеи Барта, Дерриды,

Лакана, Фуко, развивая их и превращая их в специфический для себя литера-

турно-философский комплекс, окрашенный в характерные для конца 60-х -- первой

половины 70-х гг. тона повышенно экс- прессивной революционной фразеологии и

подчеркнуто эпати- рующей теоретической "сексуальности" мысли. Вполне возмож-

но, что в атмосфере духовной реакции на студенческие волнения той эпохи

консервативно настроенное американское литературо- ведение

постструктуралистской ориентации настороженно отне- слось к "теоретическому

анархизму" Кристевой, как впрочем и ко всем "телькелистам", за исключением

всегда стоявшего особ- няком Р. Барта, и не включило ее в

деконструктивистский ка- нон авторитетов. Поэтому влияние Кристевой на

становление деконструктивизма в его первоначальных "йельском" и "феноме-

нологическом" вариантах было минимальным.

Новый пик влияния Кристевой пришелся на пору формиро- вания постмодернистской

стадии эволюции постструктурализма, когда обнаружилось, что она первой

сформулировала и обосно- вала понятие "интертекстуальности", а также когда

образовалось достаточно мощное по своему интернациональному размаху и

воздействию движение феминистской критики, подготовившей благоприятную почву

для усвоения феминистских идей француз- ской исследовательницы. В частности,

ее концепция "женского письма" стала предметом дебатов не только в кругах

представи- тельниц феминистской критики, но и многих видных теоретиков

постструктурализма в целом. Фактически лишь в начале 80-х гг. американские

деконструктивисты стали отдавать должное Кристевой как ученому, которая

стояла у истоков постструкту- рализма и с присущим ей радикализмом

критиковала постулаты структурализма, давала первые формулировки

интертекстуально- сти, децентрации субъекта, аструктурности литературного

текста,

ставшие впоследствии ключевыми понятиями постструктурализма.

Что привлекает особое внимание к Кристевой -- это ин- тенсивность, можно даже

сказать, страстность, с какой она переживает теоретические проблемы, которые

в ее изложении вдруг оказываются глубоко внутренними, средством и стезей ее

собственного становления* Яркие примеры тому можно найти и в ее статье

"Полилог" (271), да и во всей вводной части ее книги "Чуждые самим себе"

(1988) (265). В общей перспекти- ве развития постструктурализма можно,

разумеется, много ска- зать о том, как с нарастанием постструктуралистских

тенденций изменялся и стиль Кристевой, в котором на смену безличност- ной,

"научно-объективированной" манере повествования, типич- ной для

структурализма с его претензией на "монопольное" владение "истиной" в виде

постулируемых им же самим "неявных структур", пришла эмфатичность

"постмодернистской чувствительности" -- осознание (и как следствие --

стилевое акцентирование) неизбежности личностного аспекта любой кри- тической

рефлексии, который в конечном счете оказывается единственно надежным и

верифицируемым критерием аутентич- ности авторского суждения в том безопорном

мире постструкту- ралистской теории, где безраздельно властвуют стихии

относи- тельности.

РОЛАН БАРТ: ОТ "ТЕКСТОВОЮ АНАЛИЗА" К "НАСЛАЖДЕНИЮ ОТ ТЕКСТА"

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11