Современные проблемы истории и философии науки

В ХХ веке историография утвердилась в качестве одного из самостоятельного разделов научного исторического знания. Поэтому характерными чертами современного уровня исторической науки стали: интерес историков к процессам развития науки, осмысление накопленной предшествующими поколениями исследователей информации о прошлом, анализ эффективности познавательной деятельности, теоретических основ и применяемых исследовательских методов, уяснение еще не решенных проблем. Однако в науке еще не получил всестороннего обобщения накопленный предшествующими поколениями исследователей богатейший опыт анализа путей развития отечественного исторического познания. Поэтому в современной исторической литературе отмечаются лишь первые шаги в той области исторического знания, которую условно обозначают как "развитие исторической мысли или историография историографии". Это самопознание историографии становится тем более необходимым, что "она в современных условиях стала весомой областью исторического познания, инструментом определения достигнутого наукой уровня и формирования направлений и задач дальнейших исследований"(1, С. 4).

Советский период стал одним из важнейших этапов в истории отечественной историографии, когда основой теоретических представлений о прошлом, методологической базой исследований фактически безраздельно был марксизм. И по времени своей продолжительности, и по объему проведенных исследований этот этап научного развития приобрел большое значение.

На современном этапе отечественной историографии происходит осмысление особенностей советского периода развития отечественной исторической науки. При этом отметим, что и в переживаемом сегодня периоде множественности теоретико-методологических подходов марксистское течение продолжает сохранять свое влияние (См., напр.: 2, 3). Однако в ряде случаев скоропалительный отказ от сложившихся в прежнюю эпоху марксистских схем и стереотипов приводил исследователей к конструированию не менее идеологизированных схем историографического развития и формулированию односторонних выводов. Наиболее радикальная позиция изложена в известном утверждении Ю.Н. Афанасьева, что "советская историография" не может рассматриваться как чисто историографическое явление, а может быть определена "как особый научно-политический феномен, гармонично вписанный в систему тоталитарного государства и приспособленный к обслуживанию его идейно-политических потребностей"(4, С. 37).

Ряд историков, не отрицая историографической ценности исторической литературы советского периода, исследуют направления и методы подчинения правящим режимом исторической науки, ее подавления политикой, диктатом, требованиями идеологов. Особенно важным, даже определяющим с точки зрения формирования теоретико-концептуальных основ советской исторической науки, является период 20-30-х годов, рассмотренный на современном этапе в работах Г.Д.Алексеевой, А.В.Сидорова и др.(См.:5,1). Таким образом, определение исторической литературы советского периода как "служанки политики" выхватывает лишь одну сторону реалий того периода нашей истории, огрубляя и искажая процесс развития исторической мысли. Нигилистическое отношение к эвристическим возможностям марксисткого метода превращает историю отечественной исторической науки большей части ХХ века в период, окрашенный в основном в черные цвета.

В отечественной историографии длительное время преобладало мнение, что утверждение марксизма в качестве основного метода исторических исследований произошло в середине 30-х годов (во время подготовки "Краткого курса истории ВКП(б)") или в 40-е годы. В 1990-е годы в ряде работ укрепилось утверждение о переломе в исторической науке в конце 20-х годов(1, С. 9-10; 6, С. 4; 7, С. 153). Этому перелому способствовала большая организационная и административная работа руководства страны. На 1920 г. приходится начало деятельности Истпарта и Истпрофа. В 1921 г. сформирован Институт К.Марса и Ф.Энгельса. Важное значение имело решение XIII партконференции (16-18 января 1924 г.) об обязательном изучении истории партии. В 1924 г. был открыт Институт В.И.Ленина. 10 мая 1928 г. произошло объединение Истпарта и Института В.И.Ленина.

События рубежа 20-30-х годов завершили этап формирования и установления монополии марксистко-ленинского подхода в отечественных исторических исследованиях. Данный поворот в исторической науке отразился на характере работы I Всесозной конференции историков-марсистов (28 декабря - январь 1929 г.). Открывшийся ею 1929 год принес с собой усиление партийно-государственного вмешательства в дела науки, проявившееся не только в использовании жестких вненаучных методов в дискуссии марксистских и немарксистских направлений исторической мысли ("академическое дело" и его влияние на настроения в научной среде), но и в корректировке исторических методов и результатов исследования.

Для марксистских историков того времени аксиомой было утверждение Н.Рубинштейна: "Для большевистского историка, следующего методу Ленина, аполитичная история была бы таким же NONSENS'ом, как и аполитичная политика"(8, С. 58). Историку-марксисту 20-х годов эта практическая, политическая роль исторической науки виделась прежде всего в том, что "при помощи марксистского метода история имеет возможность выводить "общие законы", необходимые для людей в их классовой борьбе за переделку человеческого общества"(9, С. 10). Эта познавательная функция марксистской исторической науки неразрывно сочеталась с критикой "всех вредных для пролетарской борьбы идеологических извращений и оценок исторического процесса"(9, С. 16).

Двуединая функция марксистской истории, проникнутая идеей классовой борьбы, выдвигала, наряду с чисто профессиональными, некоторые специфические требования к историку. Пролетарский историк должен был быть активным участником классовой борьбы. В подтверждение данного тезиса нередко делались ссылки на известное положение К.Каутского: "Практик-политик, при достаточной подготовке, гораздо легче поймет политическую историю и лучше будет в ней разбираться, чем кабинетный ученый, практически совершенно незнакомый с движущими силами политики"(10, С. 3). С этим неразрывно связаны были и требования партийности и публицистичности произведений историков-марксистов. Все эти требования в их сознании увязывались с признанием принципа классовости в исторической науке. Это утверждение можно проиллюстрировать выдержкой из декларации образованной в январе 1925 г. "Научно-исторической группы при Коммунистическом Университете Трудящихся Востока", в которой дается следующее определение истории: "…история, как наука, изучающая классовую борьбу в ее конкретных формах"(11, С. 322).

Данный "черно-белый", классовый подход к исторической науке был характерен для формирующихся кадров историков-марксистов. Жесткое противопоставление концепций по классовому признаку фактически снимало вопрос о положительном в немарксистской историографии и вело в конечном счете к полной утрате даже элементов объективного подхода в исторических оценках.

Классовая позиция определяла и практическую значимость исторических исследований. Таким образом, классовый подход в решении исторических проблем, являющийся одним из определяющих принципов марксистской схемы истории исторической науки, фактически создавал условия для преобладания и оправдания в исторических оценках политических задач переживаемого обществом этапа развития, способствуя политизации науки. Будучи одним из научных инструментов познания развития общества историками-марксистами, классовый анализ приобрел черты универсального и самодовлеющего метода, применение которого вело к искажению картины реальной действительности.

Об этом весьма наглядно написал Ц.Фридлянд в ходе диспута весной 1928 г. в Обществе историков-марксистов по книге Д.М.Петрушевского "Очерки из экономической истории средневековой Европы": "марксизм не есть, вообще говоря, политическая теория, а это есть не что иное, как единственное и последнее слово подлинной науки, а что расходится с марксизмом, расходится с наукой в ее высших достижениях"(12, С. 126). Абсолютизация единственной научной методологии вела на практике к стагнации науки, к утере ею познавательных возможностей.

В начале января 1927 г. на проводившемся очередном (4-м) совещании истпартотделов, посвященном подготовке к 10-летию Октябрьской революции, истпартам рекомендовалось увязать "всю свою научно-исследовательскую работу с текущей политической работой ВКП(б) и использовать наше революционное прошлое для революционного настоящего"(13, С. 246). А в резолюции археологической конференции, состоявшейся в сентябре 1926 г., отмечалось, что "советская наука, вышедшая из замкнутых рамок исследовательских лабораторий и приблизившаяся к широким массам трудящихся, вовлекает эти массы в активную творческую работу по изучению своей страны, подводя научную базу под их революционное строительство"(14, С. 251).

Еще более обозначился переход к более активному и систематическому наступлению на немарксистские исторические воззрения в историографической статье М.Н.Покровского (15). Тем самым на повестку дня был поставлен вопрос о ликвидации еще существовавшего в исторической науке плюрализма мнений.

Постепенно устанавливалась система "доведения до ума" научных исследований: через систему рецензий и доработок научное исследование приобретало "общепринятые" черты, утрачивая во многом творческую индивидуальность и становясь как бы частью единой "коллективной монографии", создававшейся всем обществом историков-марксистов. Материальным воплощением этой системы явилась Большая советская энциклопедия, в которой "… единая материалистическая точка зрения пронизывает все исторические статьи", тем самым создана основа "для правильного марксистского ознакомления читателей с историческими проблемами"(16, С. 244).

С 1928 г. все более получала распространение в историографии оценка исторических исследований с точки зрения факторов идеологической борьбы. Таким образом, в конце 20-х годов оценка методологического аспекта трудов историков должна была корректироваться с учетом соподчиненности, зависимости взглядов историка от идей, а, точнее, цитат классиков марксистско-ленинского учения. Любая "оригинальность" в исторических трактовках становилась синонимом "враждебности", "вредности", "ненаучности". При этом необходимо подчеркнуть, что речь идет не только о верности основополагающим принципам ленинского мировоззрения (методологии ленинского анализа), но и о подчиненности взглядов историка конкретным ленинским положениям и выводам. Отождествление марксистского метода исторического познания с единственно научным и постоянное подозрение в отношении сторонников иных историографических подходов в стремлении исказить историческую действительность превращало в глазах сторонника марксизма любого немарксиста во врага науки, идейного противника.

Принимая марксизм в качестве основы историографической оценки исторических исследований, историки-марксисты стремились более четко охарактеризовать те признаки, которые могли бы служить критериями соответствия марксизму ("марксичности") научных работ. Диалектико-материалистический метод, ассоциируемый с подлинно марксистским, не давал возможности выделить четкие, очевидные критерии оценки "марксичности" исследований. В начале ХХ века он получил среди историков признание как один из методов научного поиска. Но он, естественно, не мог гарантировать однозначности результатов научного исследования в случае его применения. Многовариантность конкретного применения диалектико-материалистического метода в конкретных исторических исследованиях снижала возможность его использования в качестве признака "марксичности" работ. Марксистам-историографам требовались более ясные критерии определения соответствия проведенных научных исследований марксизму.

Проблема определения критериев "марксичности" обострилась в конце 20-х годов. Это положение, по мнению А.В.Сидорова, определили три группы факторов: 1) политические - утверждение марксистской идеологии в качестве не только господствующей, но и единственно допустимой; 2) "околонаучные" - борьба различных групп за преобладание и официальное признание их авторитета; 3) собственно научные - логика развития научного метода исследования (1, С. 131-132).

Собственно научные факторы определялись стремлением марксистов-исследователей внести большую ясность в существо используемого ими научного метода. Эта работа, как правило, проводилась на основе всестороннего анализа произведений классиков марксизма. За образцы научной марксистской мысли брались не только произведения основоположников марксизма, но и ленинские работы.

Действие отмеченных выше факторов вело к тому, что вырабатывались и получали признание более очевидные признаки соответствия марксизму. Среди них наибольшее значение приобретали специфическая терминология исследования и соответствие цитатам классиков марксизма. Постепенно решение вопроса о критериях "марксичности" смещалось с анализа методологии исследования к поиску соответствия общепризнанным выводам, достигнутым ранее путем использования диалектико-материалистического метода (работы классиков марксизма-ленинизма).

Тем самым, вырабатывалась система шаблонов, на основании которых и делались выводы о соответствии исследовательских работ марксизму. В советской исторической литературе возникает тот метод, который в историографии обозначается как шаблонно-сравнительный.

Вместе с тем идет формирование и системы шаблонов враждебных марксизму взглядов - "идеализм", субъективизм, "эклектизм" и т.п., а также нередко определяемых по именам их основателей или виднейших сторонников - "кантианство", "риккертианство", "взгляды Допша, Вебера" и т.п.

Работа и решения I Всесоюзной конференции историков-марксистов (28 декабря 1928 г. - январь 1929 г.) и I Всесоюзной конференции аграрников-марксистов (20-27 декабря 1929 г.), проведение под давлением власти выборов в Академию наук и фабрикация "академического дела" (5 ноября 1929 г. - 3 февраля 1931 г.) стали наглядными свидетельствами нарастания политического давления на историческую науку.

В этот же период проводятся спровоцированные научные дискуссии. Наиболее известна дискуссия в социологической секции Общества историков-марксистов "О некоторых предрассудках и суевериях в исторической науке". Большой резонанс получила оценка книги Д.М.Петрушевского "Очерки по экономической истории средневековой Европы" (М., 1928) как выступление против марксизма. Перевод научной дискуссии в эту плоскость соответствовал вненучным задачам ее организаторов, закладывались основы будущих "инквизиторских" методов борьбы с инакомыслием.

Описанные тенденции были свойственны всем направлениям научных исследований. Так, в литературе, посвященной аграрной политике, в конце 20-х годов только начался сбор и обобщение материала об основных направлениях и методах кооперативной деятельности, кредитовании, сбытоснабженческой деятельности, контрактации, ее характере и социальной направленности, основных задачах партийных и советских органов в деревне, основных направлений колхозного строительства.

Однако на данном этапе появились и более основательные исследования. В этих работах предпринимались попытки анализа влияния кредитной и налоговой политики, контрактации, сбытоснабженческой деятельности на различные слои крестьянства (См.: 17, 18 и др.).

С конца 1929 г. разработка ранее поставленных проблем прекращается, что связано с итогами проходившей в 1929-1930 гг. дискуссии по книге Л.Н.Крицмана "Пролетарская революция в деревне" (ГИС, 1929). Широкое распространение получила агитационно-пропагандистская литература, носящая сугубо прикладной характер и позволяющая оперативно, в популярной форме отвечать на самые злободневные вопросы, в которой описывались успехи показательных колхозов, совхозов и политотделов, разъяснялись основные положения партийной политики. Методология этой литературы не выходила из рамок комментирования отдельных принятых постановлений и популяризации работ руководителей партии и правительства (Напр., 19).

В качестве источников использовались материалы переписей и обследований колхозов, текущие отчетные материалы, статистические данные, материалы различного рода Всесоюзных совещаний, решения съездов партии, собственные наблюдения авторов работ. Архивные материалы до конца 30-х годов авторами работ по проблемам аграрной политики вообще не привлекались. Следует отметить первый положительный опыт использования материалов местных архивов - коллективный труд А.Е.Ариной, Г.Г.Котова и Г.В.Лосевой, что важно с точки зрения последующей тенденции в послевоенной советской историографии на расширение источниковой базы исследований (20). Еще более широк круг использованных источников в самом заметном труде предвоенного периода - монографии М.Я.Залесского: кроме архивных материалов Наркомфина СССР это нормативно-правовые акты и статистические сборники (21).

Отрицание допустимости поликонцептуальности в историографии и служило основой характеристики иных позиций (по сравнению с господствовавшими взглядами) как "неправильных". Тем более, если эти взгляды расходились с партийными установками.

Историографическая концепция, признающая возможность и необходимость выработки единственно верной исторической картины, соответствующей партийным установкам большевиков, занимает в 20-30-е годы господствующее положение в советской историгорафии. По мере развития марксистской научной мысли, обобщения полученных результатов, формирования периодизации развития социальных процессов и приобретения ею господствующего положения в советской науке возникает и усиливается тенденция превращения ее основных положений в догматы, что, в свою очередь, накладывает рамки на ее свободное развитие. Общепризнанные (догматизированные) положения приходят в противоречие с методом, благодаря которому они были получены. Это противоречие вело к утрате методологией ее творческого характера.

Список использованной литературы

1. Сидоров А.В. Теоретико-концептуальные основы отечественной историографии в 1920-е годы: Дис. … д-ра ист. наук. М., 1998.

2. Игрицкий Ю.И. Меняющаяся Россия как предмет концептуального анализа // Отечественная история. 1998. N 1. С. 3-23;

3. Пантин В.И., Лапкин В.В. Волны политической модернизации в истории России. К обсуждению гипотезы // Полис. 1998. N 2. С. 39-51.

4. Афанасьев Ю.Н. Феномен советской историографии // Советская историография. М., 1996.

5. Алексеева Г.Д. История. Идеология. Политика. (20-30-е гг.) // Историческая наука России в ХХ веке. М., 1997. С. 79-166.

6. Артузов А.Н. Школа М.Н. Покровского и советская историческая наука (конец 20-х - 1930-е годы) // Автореф. дис. … д-ра ист. наук. М., 1998.

7. Кривошеев Ю.В., Дворниченко А.Ю. Изгнание науки: российская историография в 20-х - начале 30-х годов ХХ века // Отечественная история. 1994. N 3.

8. Рубинштейн Н. М.Н.Покровский - историк внешней политики // Историк-марксист. 1928. Т.9.

9. Шестаков А.В. М.Н.Покровский - историк-марксист // Историк-марксист. 1928. Т.9.

10. Каутский К. Происхождение христианства. М., 1923.

11. Из жизни историков в комвузах // Историк-марксист. 1926. Т.1.

12. Диспут о книге Д.М.Петрушевского // Историк-марксист. 1928. Т.8.

13. Четвертое совещание Истпартотделов при ЦК ВКП(б) // Историк-марксист. 1927. Т.3.

14. Гелах Т. Керченская археологическая конференция // Историк-марксист. 1927. Т.3.

15. Покровский М.Н. "Новые" течения в русской исторической литературе" // Историк-марксист. 1928. Т.7. С. 3-17.

16. Зайдель Г. Большая Советская Энциклопедия, тт. I-VIII. Статьи по всеобщей истории // Историк-марксист. 1928. Т.7.

17. Гайстер А.И. Расслоение советской деревни. Со вступ. статьей Л.Н.Крицмана. М., 1928.

18. Айхенвальд А.Ю. Советская экономика. Экономика и экономическая политика СССР. С предисл. Н.И.Бухарина. М.-Л., 1929.

19. Демьянов Я.Э. Строительство колхозов и задачи сельсоветов. М., 1931.

20. Арина А.Е., Котов Г.Г., Лосева Г.В. Социально-экономические изменения в деревне (Мелитопольский уезд). М., 1939.

21. Залесский М.Я. Налоговая политика советского государства в деревне. М., 1940.

Одной из важнейших проблем эпистемологии является вопрос об объективности познания, а значит о возможности достижения истины. В классической традиции наука понималась в основном как точное знание, основанное на беспристрастном наблюдении реальности, соответствующее некоторым универсальным, неизменным и безличным критериям. Поэтому объективным считалось только то знание, из которого удалено все, относящееся к субъекту и средствам его познавательной деятельности.

Представления о науке как системе объективного знания содержались в основе различных классических теоретико-методологических моделей науки. Они сформировались в русле гносеологических представлений о науке Нового времени, когда последняя рассматривалась как теоретическая систематизация и проверка объективного (добытого экспериментальным путем) знания. Позитивизм ХIХ века воспринял такую модель науки, но добавил к ней важные положения и принципы - например, что все научное знание должно базироваться на чувственном опыте, а наука должна быть развита в соответствии с принципами унификации и редукционизма.

Логические позитивисты дополнили позитивистскую модель науки формальной логикой, благодаря которой стало возможным нормативное исследование структуры науки. На этом пути они столкнулись с определенными трудностями. Во-первых, если считать, что протокольные предложения выражают «чистый» опыт субъекта, то окажется, что у каждого человека свой собственный протокольный язык. Получается, что каждый субъект имеет свою собственную науку и принимает лишь те научные предложения, которые согласуются с его личным протокольным языком. Во-вторых, для того, чтобы объяснить несоответствие научного знания строгим логическим канонам, неопозитивисты провели различие между контекстом открытия и контекстом обоснования теории. В соответствие с этим, контекст научного открытия может быть нелогичным и даже иррациональным. Обоснование же теории неизбежно подчиняется правилам логики, что делает ее верифицируемой, а значит научно обоснованной.

К концу 50-х - началу 60-х годов ХХ столетия влияние неопозитивизма стало резко падать. Это обусловлено, по крайней мере, двумя причинами. Во-первых, кризисом внутренней логики развития неопозитивизма, его исходных принципов. Во-вторых, - необходимостью исследовать новые проблемы развития научного познания, ставшие актуальными. В отличие от позитивизма, делающего акцент на анализ готового знания и осуществляющего этот анализ формально-логическими методами, современные философы науки обращаются к истории науки, пытаются найти закономерности ее развития. Это означает переход от эссенциалистскиой парадигмы исследования науки, целью которой являлось выявление инвариантной унифицированной логики и структуры научного знания, к экзистенциальной, в русле которой отвергается тезис об универсальности научной методологии, актуализируется идея множественности исторических типов науки. Происходит реинтерпретация самого предмета исследования - осуществляется переход от статичной инвариантной модели науки к динамической поливариантной. Ведущие позиции в рамках философии науки отныне занимает не логика, а история науки. В связи с этим во второй половине ХХ века можно говорить о социологизации философии науки как об одной из устойчивых тенденций ее развития.

Стоит отметить, что зарождающаяся в середине ХХ века социология науки некоторое время дистанцировалась от исследования эпистемологической проблематики. Р. Мертон, работы которого положили начало парадигмальному периоду развития социологии науки, подчеркивал качественное своеобразие науки как особого вида познавательной деятельности. Согласно ему, научное знание абсолютно объективно по своему предметному и методологическому содержанию и в этом смысле - асоциологично. Научное познание и научные истины могут быть предметом рассмотрения лишь философии науки, но не ее социологии. Предметом последней, да и то лишь частично, могут быть лишь научные заблуждения. Однако, наука как сообщество ученых, безусловно, является социальной структурой. Поэтому именно наука как специфический социальный институт должна быть предметом социологии науки. Основными аспектами предмета социологии науки по Р. Мертону являются коммуникационные отношения в науке, виды последних, их интенсивность, значимость, оптимальность для успешного функционирования научного сообщества, а также взаимодействие науки с ее социальным окружением (с государством, другими социальными подсистемами, а также с обществом в целом).

Дальнейшая эволюция социологии науки приводит к необходимости пересмотра данной позиции. Эмпирическое исследование реального поведения ученых, осуществленное в 60-е годы ХХ века Мертоном и его учениками, привело к открытию того, что нормативное изображение научной деятельности отражает лишь ее поверхностную часть. Главные же ее составляющие функционируют совсем по другим законам, образуя то, что психологи называют «скрытым лицом науки». Разрешение данного противоречия привело к возникновению в 70-80-е годы XX века новой парадигмы в социологии науки - когнитивной социологии науки (Д. Блур, М. Малкей и др.). Стала модной идея о конце традиционной философии науки, чья роль и функции должны перейти к социологии науки или социологии научного знания. В своей книге «Наука и социология знания» М. Малкей подчеркивал, что наука уже не должна трактоваться в качестве привилегированного социологического случая и отделяться от других сфер культуры, мы имеем право и должны «рассматривать продукты науки в качестве социальных конструкций, подобных всем прочим культурным продуктам». Наука должна пониматься «как интерпретационная деятельность, в ходе которой природа физического мира социально констатируется» (1, С. 167), поскольку у науки, как и у любой культурной деятельности, существует антропологическое измерение.

Представители этой школы соглашались с тезисом о том, что достижение «объективного» и «достоверного» знания является высшей целью науки. Однако данные категории понимались совсем в другом ключе, нежели в философии науки. Была предложена социологическая интерпретация данных терминов. «Общезначимое» понималось как общезначимое для членов определенной группы, «удостоверенное» рассматривалось с точки зрения принятой методики проверки, а «верное» - с точки зрения принятых критериев достаточности. С их точки зрения всякая деятельность ученых, в том числе и когнитивная, является социальной по существу. Это обусловлено тем, что процесс научного познания во всех своих основных элементах, этапах и уровнях (предмет, метод, продукт, процесс открытия, проверки, обоснования, эмпирическое и теоретическое исследование и др.) субъектно детерминирован. Эмпирически зафиксированные историей науки факты полиморфизма когнитивных моделей в отношении одного и того же объекта убедительно свидетельствует в пользу свободного, творческого характера процесса научного моделирования. Это и связано с неустранимой и существенной ролью субъекта научного познания в принятии и отстаивании соответствующих научных решений.

Исходя из того, что процесс научного познания совершается реальными историческими субъектами, сторонники когнитивной социологии науки выдвигают следующие положения.

1) Объект научного познания никогда не детерминирует однозначно его когнитивное изображение (концептуальную модель), а потому интерпретация той или иной модели как адекватной или неадекватной всегда есть результат принятия соответствующего решения.

2) В науке не существует единого, универсального метода получения и обоснования научного знания.

3) Научное познание на всех этапах имеет конструктивный и творческий характер. Оно частично регулируется рефлексивно осознаваемым и артикулируемым набором принимаемых научным сообществом идеалов и норм научного исследования. Однако, этот набор и синхронно (в разных научных дисциплинах в одно и тоже время) и диахронно (в разное время в одной и той же научной дисциплине) существенно неодинаков и зависит как от общего когнитивного горизонта субъектов научного познания, так от их творческого потенциала и способности к согласию.

Стоит отметить, что внутренняя эволюция социологии науки только углубила дилемму конструктивизма - объективизма, лишний раз подтвердив творческий, контекстуально обусловленный характер научной деятельности. Долгое время в социологии науки доминировал макроподход, в рамках которого социальная система, взятая в целом, рассматривалась как контекст, в котором формируется, функционирует и развивается научное знание. Была выявлена зависимость структуры научного знания от социальных процессов, выяснилось, что наука не просто включена в социокультурную систему, ее формы и способы организации оказываются идентичными с формами и способами организации социальной системы. Важнейшей особенностью макроаналитического подхода является исследование обезличенных процессов и структур науки, абстрагирование от ожиданий, притязаний и ориентаций субъекта научного.

На рубеже 80-90-х годов в связи с осознанием ограниченности макроподхода происходит поворот к микроаналитической стратегии в изучении социальной истории. Эта стратегия ориентирует историков на исследование отдельных случаев (case studies), акцентирует внимание на описании изолированных социально-исторических и социокультурных событий, абстрагируется от раскрытия общих закономерностейразвития науки. Возникновение микроаналитических стратегий социальной истории науки повлекло за собой включение в орбиту анализа тех уровней жизни ученых, которые раньше не привлекались к рассмотрению (например, повседневной жизни, форм межличностных контактов, форм объединений ученых - от научных школ до кружков).

Научное знание погружается теперь уже не в контекст культуры, а в контекст повседневности - сиюминутных, бесконечно разнообразных и постоянно меняющихся обстоятельств. События в науке (в многочисленных лабораториях, научных коллективах или в одной и той же лаборатории, но в следующие друг за другом моменты времени) отличаются друг от друга. Трудность здесь уже не в том, что истин много, а в том, что их вообще быть не может. Поэтому одним из центральных понятий современной социологии знания является понятие консенсуса, достигаемого внутри исследовательской группы. Его выдвижение влечет за собой целый ряд явных и неявных следствий. Прежде всего, научное знание трактуется в этом случае как система убеждений, поддержанная членами какого-то коллектива и характеризующая природу или общество. Эти убеждения ничем не отличаются от идеологии. Тем самым научное знание лишается своей объективности и истинности и редуцируется к совокупности взглядов, разделяемых членами группы и получающих общеобязательный характер, хотя бы внутри группы.

В связи с этим получает распространение идея «конца науки». Собравшиеся на конференции «Конец науки» ученые заявили следующее: «Поскольку мы занимаемся изучением мира сегодня, нас не покидает все более острое ощущение того, что мы подошли к концу науки, что наука как некая универсальная объективная разновидность человеческой деятельности завершилась» (2, С. 248.). Участники конференции имели в виду потерю веры в способность науки к открытию объективной внеисторической и внесоциальной истины. В связи с этим во второй половине ХХ века разгорелась новая дискуссия о природе науки: является ли она системой объективного знания или особой формой социального конструирования? Истина как соответствие научного знания природе, которая является объектом ее изучения, утрачивает для ученого свое значение. Под ударом оказывается понимание объективности научного знания. Если каждый раз научная парадигма формируется в ходе фундаментальной научной революции философией, погруженной в определенный тип культуры, то центр тяжести в отношении познающий субъект - предмет познания явно перемещается на сторону субъекта. Акцент на социокультурной нагруженности субъекта познания привел к сомнению в объективности.

Важным моментом, от определения которого зависит разрешение дилеммы объективизма - конструктивизма, является вопрос о степени влияния социального на познавательный процесс в науке. Многие социологи науки пытаются показать практически «стопроцентную» обусловленность науки социальными факторами. Однако при этои возникает вопрос о самом содержании «социальных факторов». К примеру, Л. Лаудан пишет: «Говорим ли мы о социальных классах, экономических основаниях, системе родства, исполняемых ролях, психологических типах или образцах этнической общности, мы обнаруживаем, что все эти факторы не имеют непосредственного отношения к системам научного мировоззрения большинства ученых... Среди защитников (так же как и опровергателей) ньютоновской теории в XVIII в. были как сыновья рабочих, так и аристократов; среди ученых, принявших дарвинизм в 1870-1880 гг. были как политические консерваторы, так и политические радикалы; приверженцы коперниканской астрономии в XVII в. представляли собой целый спектр занимаемых положений и психологических типов, начиная с университетских преподавателей (Г. Галилей), профессионального военного (Р. Декарт) и кончая священником (М. Мерсенн)». (3, Р. 68)

Как видно из данной цитаты, под «социальным» американский философ понимает выражение групповых и идеологических интересов. Действительно, в такой трактовке социальные факторы способны повлиять на научный процесс только негативным образом. Социологи при истолковании «социального» понимают его зачастую как продукт общества в целом. К примеру, Д. Блур, говоря о социальном влиянии на научные концепции, имеет в виду, прежде всего, культурный контекст возникновения тех или иных научных теорий. С. Шейпин (один из авторов «Сильной программы» социологии знания) при анализе дискуссии относительно френологии понимает под ними классовые интересы главных участников дебатов. Сторонники этнометодологического направления в социологии знания (этнографии науки) полагают, что исследование науки должно проходить в социальном контексте, что предполагает ее истолкование как одного из аспектов ситуационной системы активности. Так, например, Б. Латур и С. Вулгар показывают, что лабораторная жизнь оказывается тем микрокосмом, в котором деятельность ученого обретает смысл и социальную направленность. Основная методологическая посылка, из которой исходят «этнографы науки», заключается в том, что невозможно понять характер любых явлений независимо от контекста их выражения. Поэтому для того, чтобы осмыслить, что же понимали под явлениями участники коммуникации (в данном случае лабораторных исследований), необходимо изучить организацию контекстов, в которых они находились и были доступны для участников коммуникации.

Кроме того, в современной западной социологии науки можно выделить два подхода в оценке социального влияния на науку - оно воспринимается как локальное или атрибутивное. А. Сокал описывает достаточно традиционную точку зрения: социальные, политические, религиозные и философские идеи могут воздействовать на контекст открытия, что же касается контекста обоснования, то общепринято, что подобные идеи «лишь иногда влияют на оценки учеными доказательств за или против конкретных теорий». Грэм определяет такой подход как «локальный». Со своей стороны он предлагает «атрибутивный» подход: «Я не принимаю того взгляда, что определённые категории или типы научных утверждений, будь то математические уравнения или сущностные теории, не подвержены социальному влиянию. На мой взгляд, любая часть науки может быть подвержена такому влиянию. Поэтому социальное воздействие на науку наилучшим образом описывается как «атрибут». (4, С. 26)

По нашему мнению именно утверждение локального воздействия на научные теории является наиболее оправданным. А Сокал, предостерегая от видения науки исключительно в качестве идеологического феномена, отмечает, что статус науки определяется тремя принципами:

1) наука имеет социальную природу и может быть развита в социальном контексте особого типа;

2) наука испытывает воздействие социальных ценностей, например идеологические установки ученых могут оказывать воздействие на создаваемые учеными научные концепции;

3) объективный статус науки.

Забвение третьего принципа как раз и порождает феномен идеологизированной науки, а также абсурдные представления о научном знании, высказанные постмодернистами (деконструктивистская теория литературы, феминистская эпистемология, экстремальная социоконструктивистская философия науки и т.д.).

Скорее всего, тезис о социальном воздействии на науку может быть усовершенствован утверждением о том что различные уровни науки и различные этапы в развитии науки испытывают социальные воздействия в различной степени, от существенных и неустранимых, до абсолютно тривиальных и легко элиминируемых. Учитывая это, Е.А. Мамчур исходит из разделения сильной и слабой социальной обусловленности научного знания. (5) Более слабое воздействие можно охарактеризовать как социальную обусловленность познания, а более сильное - как социальную детерминированность познания. Социальная обусловленность - это такое влияние социального, которое, будучи достаточно глубоким, тем не менее не затрагивает внутреннюю логику развития науки. Тезис о социальной обусловленности предполагает, что какие бы социальные факторы ни влияли на научное познание, реальной движущей силой его развития оказываются когнитивные факторы. Тезис о социальной детерминированности, напротив, предполагает, что основной движущей силой развития познания являются именно социальные факторы, что они воздействуют даже на содержание научных теорий. По ее мнению, в отличие от тезиса о социокультурной обусловленности познания, тезис о социокультурной детерминированности его оказывается сомнительным. Какое бы воздействие ни оказывали социальные факторы на научное знание, если сформировавшиеся под этим влиянием гипотезы проходят через фильтр объективных критериев, социальные факторы теряют статус самостоятельных факторов развития научного знания.

Список использованной литературы

1. Малкей М. Наука и социология знания. - М., 1983.

2. Пригожин И., Стенгерс И. Время, хаос, квант. - М., 1994.

3. Laudan L. Progress and its Problems. Towards a Theory of Scientific Growth. Routledge and Kegan Paul. - London, 1977.

4. Грэм Л. . Выражают ли математические уравнения социальные свойства? // На переломе. Отечественная наука в первой половине ХХ века. - Вып. 2. - СПб., 1999.

5. Мамчур Е.А. Проблемы социокультурной детерминации научного познания. - М., 1987.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9