Диплом: Русский мир в романе А.С.Пушкина Евгений Онегин

противоречиях действительности. О «диалогической природе»

[70] текста романа говорит и Ю.М. Лотман. Вслед за исследователями мы

называем роман «Евгений Онегин» романом-диалогом.

Формула «даль свободного романа» очень точно определила направление творческих

поисков поэта в области романического жанра. Он создал в русской литературе

роман нового типа, который не укладывался в традиционные жанровые границы. В

романе «повествование сосредоточено на судьбе отдельной личности, на процессе

становления и развития ее характера и самосознания»

[71]. На наш взгляд, высказывание о романе исследователя И.С. Брагинского во

многом верно определяет специфику жанра «свободного романа»: «Роман. не терпит

жесткой регламентации, не имеет канона. предстает предельно свободным

образованием»[72].

«Роман в стихах» - это сочетание можно назвать парадоксальным. Известно, что

романы в стихах были и до Пушкина, например, рыцарские романы позднего

Средневековья, но вряд ли их жанр был обозначен. Мы признаем справедливым

высказывание литературоведа Ю.Н. Чумакова, считающего, что поэт стремился

заранее сделать установку на восприятие читателями текста произведения: «Вот

где она, пушкинская «дьявольская разница», согласно которой он не просто

написал роман в стихах, но вынес жанр в подзаголовок: роман должен читаться,

как читается лирическое стихотворение, и эта ориентировка читателей, сделанная

Пушкиным, составляет всю «изюминку» восприятия текста»

[73]. О языке «Евгения Онегина» А.В. Чичерин писал: «Непринужденность,

разговорность, легкость онегинских стихов таковы, что они ни в чем не стесняли

автора»[74]. Исследователь очень верно

отметил, что свободный роман Пушкина потому и свободен, что это – роман в

стихах. Об этом говорил и Н.Н. Скатов: «Достигнута абсолютная свобода владения

словом, может быть, в самом искусственном его выражении – в стихе»

[75]. Действительно, в определенном смысле поэт чувствует себя в мире стихов

менее стесненным, чем в прозе, смешивая в повествовании временные планы,

допуская больше стилевой и художественной игры, уходя от событийной линии

сюжета и вновь возвращаясь к ней. Таким образом, писать стихами роман – это

значило для Пушкина писать иначе, чем прозой, подчиняться иным художественным

законам, создавать иной по своей внутренней структуре художественный мир.

Здесь необходимо сказать о лиро-эпическом жанре как о «смешанном виде

стихотворного произведения, которое соединяет в себе особенности лирического и

эпического изображения действительности»[76]

. В этом жанре проявляется синкретизм сюжетности с передачей переживаний автора,

и широкие возможности для объединения лирического и эпического начала

предоставляет именно роман в стихах.

«На примере эпопеи мы убеждаемся, что жанр уже сам содержит в себе высказывание

о том, что есть мир, - отмечает современный литературовед

Г.Д. Гачев. – Это тот угол зрения, который предопределяет поворот мыслей и

трактовку проблем, входящих в его поле. Эпос. предполагает «объятность

необъятного». лирика – взволнованна, ее образ и произведение всегда – символ;

слово выхватывает из потока бытия одно мгновенное переживание (мысль) и

должно через него дать законченное высказывание обо всем бытии»

[77]. Это точное высказывание можно с полным правом отнести к пушкинскому

роману в стихах.

Автор всегда, о чем бы он ни писал, вольно и невольно изображает и себя самого,

раскрывает свой внутренний мир. Поэтому, справедливо пишет В.С. Непомнящий,

«как бы ни старался он описать жизнь других людей – она все равно предстанет

перед нами в свете его внутреннего мира, прожитая поэтом, прошедшая через его

сердце»[78]. Пушкин решил создать

картину эпохи (которая всегда была предметом романа) как процесс собственной

духовной жизни, поэтому из-под пера поэта вышел именно роман в стихах.

Таким образом, авторское «Я» с его непосредственными переживаниями во многом

определило своеобразие романа в стихах. Интересен в этой связи вопрос о

лирических отступлениях в романе. Посредством лирического отступления

вводится образ автора-повествователя, и оно возникает в первую очередь как

эмоциональная беседа автора с читателем. А.Ю. Большакова говорит о «внутреннем

диалоге между автором и читателем в повествовательной речи, в самом тексте

произведения, а не в процессе его реального прочтения»

[79]. Для нас представляется интересным мнение исследователя В.Е. Хализева,

который особо выделяет категорию «образ читателя», подчеркивая ее

«материальную» природу и рассматривая ее как неотъемлемую часть художественной

материи произведения: «правомерно говорить об образе читателя как одной из

граней художественной предметности»[80].

Получается, что образ авторского собеседника воплощен в художественном

произведении. Читатель «вступает в диалектические отношения с другими образами

(героев и автора)»[81]. Действительно, в

«Евгении Онегине» читатель становится собеседником автора, и автор постоянно

обращается к нему как к своему хорошему знакомому:

И вы, читатель благосклонный,

В своей коляске выписной

Оставьте град неугомонный,

Где веселились вы зимой;

С моею музой своенравной

Пойдемте слушать шум дубравный

Над безыменною рекой.

(V, 142)

И читатель, и автор способны к состраданию по отношению к героям; автор часто

приглашает своего незримого собеседника разделить свою точку зрения, свой

взгляд на поступки героев: «Вы согласитесь, мой читатель,//Что очень мило

поступил//С печальной Таней наш приятель.» (V, 83), «Друзья мои, вам жаль

поэта.» (V, 134)

Диалог автора и читателя происходит на всех уровнях произведения: в

эпиграфах, примечаниях, конкретно-исторических, географических, бытовых,

фольклорных и других реалиях автор постоянно апеллирует к читателю, дает ему

своего рода «сигналы», которые фиксируют внимание читателя в процессе чтения

и определенным образом ориентируют его. Они же дают возможность приблизиться

к автору, к его эмоциональной и духовной жизни.

В.М. Жирмунский определял композиционно обособленные лирические отступления как

«признак эмоциональной манеры повествования»

[82]. И.Б. Роднянская также отмечает, что «эмоциональные возможности

поэтической речи делают лирические отступления весьма органичными»

[83]. Они - опорные точки всего романа, поддерживающие всю его конструкцию,

и это, пожалуй, самая главная их роль. Лирические отступления в романе Пушкина

содержат рассуждения автора о жизни и смерти, молодости и старости («Но грустно

думать, что напрасно//Была нам молодость дана.» (V, 171)), о семье и связанных

с ней «воспоминаньях старины» и добрых традициях («Но просто вам

перескажу//Преданья русского семейства//Любви пленительные сны//Да нравы нашей

старины» (V, 61)), о моде, привычках, вкусах («Припрыжки, каблуки, усы//Все те

же: их не изменила//Лихая мода, наш тиран.» (V, 117-118)) В пушкинских

лирических отступлениях мы находим и высказывания о значении в жизни поэта

художественного творчества («Без неприметного следа//Мне было б грустно мир

оставить.» (V, 54)), воспоминания о прошлом и мысли о будущем самого автора.

Действительность дается поэтом через призму собственного неповторимого опыта:

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал,

Читал охотно Апулея,

А Цицерона не читал,

В те дни в таинственных долинах,

Весной, при кликах лебединых,

Близ вод, сиявших в тишине,

Являться муза стала мне.

(V, 165)

Здесь сказано не только о юности Александра Пушкина, но и о пробуждении

великого поэтического дара. В этом свете подобные лирические отступления

автобиографического характера имеют глубокий общекультурный и

общеисторический смысл.

Авторские лирические отступления тесно связаны и с образами героев. Интересно

мнение К.В. Мочульского, утверждавшего, что «чувства поэта объективируются в

образы. Вот почему, рассказывая о жизни Онегина, Пушкин так легко переходит к

личным признаниям, размышлениям о своей судьбе, воспоминаниям о былых романах»

[84]. Таким образом, личность автора выступает в тесной связи с

действительностью и с миром художественного произведения. И при этом, как

справедливо пишет К.И. Соколова, «жизнь будто не сочиняется им вовсе, но легко

и свободно создается сама собою, без сознательных усилий творца, как бы

самозарождается»[85].

«Лирика пушкинского романа, - пишет С.Г. Бочаров, - не в «лирических

отступлениях» (во всяком случае, не главным образом в них), не на периферии или

в отдельных участках, но прежде всего. в том, как охвачен эпос героев образом

авторского сознания»[86]. Об этом очень

точно сказал и исследователь Б.И. Бурсов: «.в «Онегине» весь Пушкин со всеми

его представлениями о себе и своем назначении, как и о целом мире, начиная с

ближайшего окружения и кончая вопросами, к которым было приковано внимание

лучших умов на протяжении всей истории человечества»

[87].

На этом основании мы можем сделать вывод, что мир творческого воображения,

став основой жанра романа в стихах, обрел новое содержание благодаря

постоянному взаимодействию, взаимообогащению эпического и лирического начал в

единстве движения романа.

Говоря о «движении» романа в стихах, отметим, что существует одна особенность

читательского восприятия: осознаваемый как целостное единство роман нередко

предстает перед читателем как сумма отдельных элементов, замкнутых каждый на

себе и соединяемых «механически» и «произвольно». Но, разумеется, такое

впечатление обманчиво. Как справедливо писал Б.И. Бурсов, «давно пора

отвергнуть поверхностное представление об «Онегине» как о совокупности элегий

либо как о механическом сплаве фабульного повествования с так называемыми

лирическими отступлениями, будто имеющими лишь косвенное отношение к фабуле»

[88]. О том, что «Евгений Онегин» представляет собой вполне целостное и

законченное произведение, нагляднее всего свидетельствует его композиционная

структура. В роман, посвященный изображению жизни русского общества в его

развитии, из самой этой жизни входил разнообразный материал, который автор не

мог во всем предусмотреть, но поэт подчинял его своему основному

художественному замыслу и композиционному чертежу. Н.Н. Скатов обоснованно

указывает на то, что «Пушкин, всегда ясный и строгий, неизменно придавал

громадное значение плану в своем творчестве и высоко ценил прежде всего план в

творчестве других»[89].

Известно, что Пушкин восхищался композицией «Божественной комедии» Данте,

говоря, что «единый план «Ада» уже есть плод высокого гения»

[90]. Принципу тройственного членения Пушкин следует в композиции

«Евгения Онегина»: нетрудно заметить, что весь роман делится на три части, и

каждая из них состоит из трех «песен». В каждой из глав дается развернутый

образ-характеристика каждого из трех главных героев романа: Онегина, Ленского,

Татьяны. Ю.М. Лотман высказал интересную мысль о принципе «свободного

наращивания новых глав и циклизации их вокруг одного и того же героя»

[91], который постоянно вступает в новые сюжетные столкновения. И каждый раз

читателей радует встреча с героем, каков бы он ни был: «в новых ситуациях они

узнают все тот же полюбившийся им тип»[92]

.

В самом деле, основные образы романа, при всей индивидуальной жизненности

каждого из них, носят обобщенный, типизированный характер. Это позволяет

Пушкину построить фабулу своего произведения, воссоздающего широчайшую

картину пушкинской современности, на отношениях всего лишь четырех лиц –

двух молодых людей и двух юных девушек. Остальные лица, входящие в роман не в

качестве бытового фона, а в той или иной степени его участников (мать и няня

Татьяны, генерал – муж Татьяны и т.д.), имеют чисто эпизодическое значение.

И оба героя, и обе героини подчеркнуто контрастны и прямо противоположны друг

другу. Об Онегине и Ленском Пушкин говорит:

Они сошлись. Волна и камень,

Стихи и проза, лед и пламень

Не столь различны меж собой.

(V, 42)

Об Ольге: «Глаза, как небо, голубые,//Улыбка, локоны льняные,//Движенья,

голос, легкий стан,//Все в Ольге. но любой роман//Возьмите и найдете

верно//Ее портрет.» (V, 46)

И о Татьяне:

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная боязлива,

Она в семье своей родной

Казалась девочкой чужой.

(V, 47)

Обратной симметрией построены взаимоотношения между четырьмя основными

персонажами. Татьяна полюбила Онегина, который остается к ней равнодушен,

Ленский трепетно влюблен в Ольгу, которая, хотя и является его невестой, по

существу относится к нему легкомысленно.

Д.Д. Благой в своей работе «Мастерство Пушкина»

[93] дает интересную характеристику частей романа в связи с развитием сюжета

и отношений героев. По мнению исследователя, первая часть романа дает

экспозицию, вторая живописует столкновения, конфликты, которые возникают между

героями, и является наиболее динамичной и драматичной. Третья часть в смысле

своего построения носит как бы синтетический характер – в ней совмещены и

экспозиция, и конфликт.

Ленского не стало; в начале седьмой главы из романа уходит и Ольга, которая

очень скоро забыла Ленского, вышла замуж за офицера-улана и вместе с ним

уехала в полк. В романе остаются два главных героя – Онегин и Татьяна. VII

глава посвящена одной Татьяне, и хотя Онегина в этой главе нет, мы замечаем,

что образ его мучительно живет в сердце влюбленной в него девушки:

И в одиночестве жестоком

Сильнее страсть ее горит,

И об Онегине далеком

Ей сердце громче говорит.

(V, 145)

Напротив, поскольку Онегин довольно равнодушно отнесся к любви Татьяны, в

VIII главе, посвященной описанию путешествия героя, Татьяна не упоминается.

Роман в стихах, как мы можем заметить, заканчивается там же, где он и

начался, - в Петербурге, в «большом свете». Однако если в первой главе Онегин

покидает свет, то в последней главе он в него снова возвращается (конец

совсем не случайно перекликается с началом):

Для всех он кажется чужим.

Мелькают лица перед ним,

Как ряд докучных привидений.

Что, сплин иль страждущая спесь

В его лице? Зачем он здесь?

(V, 168)

События, описанные в романе (в особенности убийство друга) превратили владевшую

Онегиным «скуку», «хандру» в нечто более глубокое, в мучительную «тоску». Эта

тоска, мучащая героя, заставляет его вновь оставить светское общество. Об этом

мы узнаем из главы «Отрывки из путешествия Онегина», которая, по наблюдению

В.Г. Одинокова, «дает возможность Пушкину еще раз обратиться к оценке своего

«спутника» (Онегина. – В.К.), а заодно осмыслить и свой жизненный путь, но уже

по-новому, в свете обретенного опыта, нашедшего отражение в лирической линии

романа»[94].

С нарочито неясными, намеренно затуманенными финалами мы сталкиваемся во

многих произведениях Пушкина. Прием намеренной недосказанности,

недоговоренности Пушкин использует довольно часто, не преследуя цель только

внешней занимательности, а вкладывая в него глубокий идейный смысл. Вспомним

исключительное по своей глубочайшей исторической перспективности безмолвие

народа, которым так нетрадиционно заканчивается пушкинский «Борис Годунов».

Наиболее концептуально значимым примером в этом отношении может быть и финал

«Евгения Онегина»:

Она ушла. Стоит Евгений,

Как будто громом поражен.

В какую бурю ощущений

Теперь он сердцем погружен!

Но шпор внезапный звон раздался,

И муж Татьянин показался,

И здесь героя моего,

В минуту, злую для него,

Читатель, мы теперь оставим,

Надолго. навсегда.

(V, 190)

Этот своеобразный «конец без конца» немало смущал критиков и ближайших друзей

Пушкина. Поскольку «роман в стихах» не был доведен до привычных фабульных

границ (герой «жив и не женат»), многие друзья Пушкина убеждали его продолжить

свое произведение. Мы соглашаемся с Б.И. Бурсовым, который указывает на то, что

«не в духе автора» было взяться снова за «Евгения Онегина», «ведь Пушкину

никогда не требовалась окончательность в чем бы то ни было, особенно в

творчестве»[95]. И в то же время мы

можем с уверенностью рассматривать роман как целостное художественное

произведение. «Незавершенность» (отсутствие логического конца) дала поэту

возможность наложить последний выразительный штрих на образ-тип «лишнего

человека», который был впервые показан им в лице Онегина. А соразмерность

частей, их «переклички» не только придают композиции романа архитектурную

точность, но и показывают коренные перемены, которые произошли в положении

героя и героини по отношению друг к другу; они дают наиболее верный ключ к

пониманию их характеров и судеб.

Какова же общая стилевая картина романа в стихах? Начнем с особенностей

пушкинского стихотворного слова. Пушкин создавал свои стихотворения в различной

стилистике, соблюдая, однако, внутри текста уравновешенную стилистическую

манеру. Можно сразу отметить, что для лексики романа характерно сочетание слов

с различной речевой окраской, притом очень гармоничное. То есть поэт создает

текст как бы на «пересечении» несовпадающих лексико-стилистических сфер. «Это

возможно потому, - отмечает Ю.Н. Чумаков, - что Пушкин как лирический поэт с

глубокой эпической подосновой умеет и входить в ту или иную стилистику и вместе

с тем как бы дистанцироваться от нее. Для Пушкина материалом является не только

язык, но и стиль, и поэтому можно сказать, что он пишет не в том или ином

стиле, а стилями»[96].

Действительно, уже в 1822 г. Пушкин «высказал убеждение, что путем к

художественной правде является отказ от ложной условности соответствующих

литературных стилей»[97].

Возьмем знакомое описание природы:

(5) Уж небо осенью дышало,

(6) Уж реже солнышко блистало,

(7) Короче становился день,

(8) Лесов таинственная сень

(9) С печальным шумом обнажалась,

(10) Ложился на поля туман.

(V, 92-93)

Этот отрывок кажется стилистически однородным, но здесь есть почти незаметные

колебания стиля. Уже в первых двух стихах (5,6) на фоне единого ритма,

анафор, глагольных рифм есть стилистическое неравенство двух олицетворений,

где «небо», дышащее осенью, напоминает о торжественной, приподнятой

стилистике XVIII в., а «солнышко» веет детством и сказочностью. Те же явления

в стихах 7-10. Если взять вне контекста стих «Короче становился день», он

будет звучать информационно-прозаически. В стихах 8-9 мы видим торжественно-

литературное олицетворение, стих 10 снова возвращает к простому выражению.

Как можно заметить, в стиле автора царит атмосфера непринужденной «болтовни»,

доверительно-интимный тон, не мешающий лирике, патетике и иронии. Ю.М. Лотман

очень верно отметил, что именно эта «сознательная ориентация на повествование,

которое воспринималось бы читателем как непринужденный, непосредственный

нелитературный рассказ, - определила поиски новаторского построения поэтической

интонации в «Евгении Онегине»[98]. Эта

интонация «создавала в читательском восприятии эффект непосредственного

присутствия, что резко повышало степень соучастия и доверия читателя по

отношению к тексту»[99]. Далее

исследователь связывает лексико-семантический строй стиха и тип интонации с

ритмико-синтаксическим построением стиха.

Обратим внимание на то, что роман написан классическим размером золотого века

русской поэзии, четырехстопным ямбом. В.С. Баевский называет четырехстопный ямб

универсальным размером большой лиро-эпической формы, считая, что он «одинаково

естественно проявляет себя и в напевной, и в ораторской интонации, в эпическом

повествовании и в лирических излияниях, в высокой и бытовой тематике.»

[100]. Впервые этот размер был великолепно разработан в «Руслане и Людмиле».

Что касается романа «Евгений Онегин», то он явился вершиной строфического

творчества поэта. «Онегинская» строфа романа по своей длине принадлежит к самым

большим в русской поэзии, но в то же время она проста и гениальна. Пушкин

соединил вместе три четырехстишия со всеми вариантами парной рифмовки:

перекрестной, смежной и опоясывающей. Тогдашние правила стихосложения не

допускали столкновения рифм одинакового типа на переходе от строфы к строфе, и

Пушкин добавил к 12 стихам еще 2 со смежной мужской рифмой. Получилась формула

«АбАбВВггДееДжж», где замыкающее двустишие композиционно оформляет всю строфу,

придавая ей интонационно-ритмическую и содержательную устойчивость. 14-стишие

«Онегина» по протяженности равно сонету, т.н. «твердой форме», хотя неизвестно,

имел ли в виду это сходство Пушкин. Но, возможно, 14 стихов являются

оптимальной единицей для читательского восприятия.

Для «свободного романа» сам строфический принцип композиционного построения

оказался наиболее целесообразным. И, как ни парадоксально, именно в строго

очерченных рамках достигается «божественная» творческая свобода Пушкина

(согласно образному высказыванию Н.Н. Скатова, «колоссальное здание,

составленное из тысяч стихотворных строк, легко и воздушно»

[101]). Каждая строфа является миниатюрной, относительно завершенной

главкой, и, естественно, писателю всегда легче переходить в новой главе к

новой теме, то есть вести многотемное повествование и «вмещать полное и

разнообразное содержание»[102]. Это

соответствует идее отражения в литературе черт многообразной и противоречивой

жизни. Можно сказать, что естественная многотемность, заключенная в

строфическом построении, позволила Пушкину создать широкий по охвату материала

современный и одновременно исторический роман, и в полной мере проявить свое

авторское «я» - во взгляде на реальность через призму своей духовной жизни.

Пожалуй, одной из важнейших особенностей «Евгения Онегина» является то, что и

текстом романа, и собеседником автора оказывается «сама Жизнь», «ее роман»

[103]. Как верно указывает Ю.М. Лотман, «такой взгляд связывает пушкинский

роман не только с многообразными явлениями последующей русской литературы, но и

с глубинной и в истоках своих весьма архаической традицией»

[104]. Таким образом, художественное своеобразие романа в стихах

«подчеркивает его глубокую двустороннюю связь с культурой предшествующих и

последующих эпох»[105].

Подводя итоги наблюдений над жанром, стилистикой и композицией «Евгения

Онегина», мы имеем все основания утверждать, что пушкинский роман в стихах в

жанровом отношении – произведение, органично соотнесенное с предшествующей

классической традицией и в то же время новаторское, а в композиционном

отношении - полностью художественно законченное, но в то же время сохраняющее

открытый финал. Современный исследователь Ю.В. Лебедев пишет о «стыдливости

художественной формы», свойственной многим русским писателям-классикам,

отмечая, что «в пушкинской гармонии. нет самодовольного чувства, нет претензии

на полную завершенность и совершенство. Для русской эстетики характерна

незавершенность жанровых форм, даже принципиальная их незавершенность. Так

русский писатель обозначает потенциальные возможности жизни к движению, к

переменам.»[106]

Глава 2. Русский мир в романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин».

2.1. Историзм и онтологический охват действительности в романе А.С. Пушкина.

«Пушкинская картина мира - это русская картина мира, - пишет

литературовед В.С. Непомнящий, - весь жанр и вся структура романа как нельзя

более ярко демонстриру­ют национальную суть восприятия абсолют­ного —

тот первоэлемент этого восприятия, в котором главное – личное. переживание

отношений с абсолютным. В картине мира, опирающейся на такое восприятие, нет

ничего от однозначного результата, в ней все — процесс; кон­туры ее несколько

размыты («Онегина» воздушная грома­да», — сказала Ахматова), но вовсе не от

неясности; они раз­мыты оттого, что сохраняют связи с «тайнами бытия».»

[107] Суть здесь не в стремлении проникнуть в смысл бытия, суть в том,

чтобы проникнуться этим смыслом.

«Евгений Онегин» писался Пушкиным около 8 лет, выходя в свет отдельными главами,

по мере их создания. В связи с этим большинство критиков того времени считало,

что поэт прихотливо и капризно, без всякой предварительной перспективы, пишет

главу за главой своего «Онегина» в тоне легкой «болтовни» - стремительного и

непринужденного перехода от темы к теме. Мы действительно можем считать это

одной из бросающихся в глаза стилевых примет пушкинского романа в стихах,

соглашаясь с исследователем Ю.М. Лотманом, который справедливо писал:

«Болтовня» - сознательная ориентация на повествование, которое воспринималось

бы читателем как непринужденный, непосредственный нелитературный

рассказ, - определила поиски новаторского построения поэтической интонации в

«Онегине»[108]. Можно говорить о том,

что устная речь в романе имитируется средствами письменного литературного

повествования. По наблюдению Ю.М. Лотмана, «такая имитация создавала в

читательском восприятии эффект непосредственного присутствия, что резко

повышало степень соучастия и доверия читателя по отношению к тексту»

[109]. В тексте романа есть конструкции, заимствованные из живой

каждодневной речи. «Иллюзия разговорных интонаций» (Ю.М. Лотман) действительно

способствует художественному воссозданию действительности.

Пушкин в VIII главе замечал, что, начиная работу, он «сквозь магический

кристалл». «даль свободного романа» «еще не ясно различал» (V, 191).

Действительно, многое в будущем содержании «Евгения Онегина» с самого начала не

было, да и не могло быть еще ясно Пушкину. Ведь замысел этого новаторского

произведения заключался в том, чтобы правдиво показать и раскрыть образ и

судьбу героя времени, представителя данной исторической эпохи,

олицетворяющего, сосредоточивающего в себе основные черты пушкинской эпохи. А

«зеркалом», «энциклопедией» эпохи и должен был явиться пушкинский «роман в

стихах». Отсюда особая динамичность этого произведения. Ведь содержание его

росло и развивалось вместе (или почти одновременно) с развитием общества и

самого автора.

Но именно наличие в произведении Пушкина с самого начала работы над ним четко

осознанного замысла позволило поэту сделать из «собранья пестрых глав»

целостное произведение. Общая художественная концепция романа существовала у

поэта уже в начале его работы над «Евгением Онегиным». В строках I главы: «Я

думал уж о форме плана,//И как героя назову» (V, 35) мы видим явное

подтверждение тому, какое большое значение придавал Пушкин образно-творческой

идее произведения.

Вся напряженная духовная жизнь поэта была посвящена роману. Но в посвящении

П.А. Плетневу он пишет:

Не мысля гордый свет забавить,

Вниманье дружбы возлюбя,

Хотел бы я тебе представить

Залог достойнее тебя.

(V, 7)

То есть Пушкин так высоко ценит дружбу, что и этого подарка мало. А «Онегин»

- это вся его жизнь:

Небрежный плод моих забав,

Бессонниц, легких вдохновений,

Незрелых и увядших лет,

Ума холодных наблюдений

И сердца горестных замет.

(V, 7)

Действительно, по словам Н.Н. Скатова, «создание «Онегина» - это. подвиг как

подвижничество. Семь лет неустанного, напряженнейшего труда для того, чтобы

достичь иллюзии его полного отсутствия»

[110]. Поэт настойчиво стремится создать впечатление о небрежности

исполнения «собранья пестрых глав». А между тем по окончании романа в

стихотворении «Труд» (1830) сам Пушкин скажет: «мой труд многолетний», а не

«небрежный плод моих забав». Откуда такое противоречие? Можно объяснить его

лишь тем, что, учитывая свободу поэтического выражения и вместе с тем

стремление автора охватить современную ему действительность с ее типическими

чертами, в самооценке Пушкина сопрягаются понятия «свободный роман» и

«онтологический роман».

Посвящение П.А. Плетневу появилось в печати в начале 1828 г. вместе с IV и V

главами романа. Главы готовились к печати в те горестные месяцы, когда все

мысли поэта занимала трагедия декабря 1825 г. И именно в это время появляются

строки о «горестных заметах сердца». Посвящение последовало за III главой с ее

всем известным письмом Татьяны, в котором прозвучали такие слова: «Но так и

быть! Судьбу мою//Отныне я тебе вручаю.» Легко предположить, что у читателей

романа, ожидавших продолжения, были в памяти эти строки. В таком случае,

внимательному читателю не могли не броситься в глаза строки посвящения: «Но

так и быть – рукой пристрастной//Прими собранье пестрых глав.»

И.С. Збарский полагает, что Пушкин «с его абсолютным поэтическим слухом» не мог

не заметить этого самоцитирования. Оно не было случайным. «Это было намеренной

подсказкой поэта: нет, не просто собранье пестрых глав, не небрежный плод забав

перед тобой, читатель: судьбу мою отныне я тебе вручаю. Яснее сказать

поэт не мог»[111].

Духовное и поэтическое развитие поэта, его настроения, радости и печали, его

постоянная связь с поколением, обществом, Россией, историей, – все отразилось в

романе «Евгений Онегин». «О чем бы ни рассказывал поэт – о светской ли жизни

своего разочарованного героя, о печальной ли судьбе «милой Тани», о

восторженном ли поэте Ленском, Ольге, старушке ли няне. - всегда мы слышим его

личный голос, биение его сердца»[112],

- писал К.В. Мочульский. И все же, несмотря на разнообразие материала, который

вошел в роман, он един, закончен и открыт в жизнь, в нем есть гармония с ее

стремлением охватить все, даже «невыразимое». Это подтверждает высказывание

Н.Н. Скатова, справедливо считающего роман «Евгений Онегин» вершиной

творческого пути поэта: «Если видеть в пушкинском творчестве воплощенную

гармонию, то прежде всего это «Евгений Онегин»

[113]. Многие современные исследователи отмечают «соединение сложности и

простоты, божественного и земного, гармонии и красоты, выраженных в совершенной

художественной форме» как «суть пушкинской эстетики»

[114].

Энциклопедизм романа в стихах состоит в умении поэта описывать любое явление

несколькими чертами. В.С. Непомнящий справедливо пишет: «Роман «Евгений Онегин»

– не только и не столько «энциклопедия» жизни России в первой трети XIX века,

сколько русская картина мира: в ней воплощены. представления о мире,

жизни, любви, совести, правде, которые выстраданы Россией, всем ее огромным

опытом, историческим и духовным, ее судьбой и верой. «Евгения Онегина» можно

назвать поэтому первым русским «проблемным романом»: на его протяжении Пушкин

ставит и решает для себя – и для нас – проблему человека»

[115].

§1. Москва как исторический, духовный и культурный центр России. Петербург

светский и европейский.

Пушкин реализовал себя в романе «Евгений Онегин» не только как человек, поэт,

философ и психолог, но и как историк. Он пытался понять, как историческая

закономерность воплощается в современной ему России. Вслед за В.С. Непомнящим

скажем, что «роман «Евгений Онегин» - не только о любви, но и о судьбах

России... ибо дело коснулось судеб России и русского человека, а это - проблема

всемирно-исторического масштаба»[116].

Академик Д.С. Лихачев, рассматривая проблемы, обозначенные им как «историческая

миссия России» и «Москва – Третий Рим», писал: «Россия расположена на огромном

пространстве, объединяющем различные народы. Историческая миссия России

определяется. тем, что в ее составе объединилось до трехсот народов. Культура

России сложилась в условиях этой многонациональности. Не случайно расцвет

русской культуры в XVIII и XIX вв. совершился на многонациональной почве в

Москве»[117].

VII главу «Евгения Онегина» можно назвать «московской». Одним из эпиграфов к

ней служат строки поэта М.А. Дмитриева:

Москва, России дочь любима,

Где равную тебе сыскать?

Е.А. Баратынского: «Как не любить родной Москвы?» и А.С. Грибоедова (из

комедии «Горе от ума»).

Примечательно, что первые же строки, в которых упоминается о приезде Татьяны

в Москву, связаны с христианскими храмами, сияние золотых куполов и крестов

которых видно еще до въезда в город:

Но вот уж близко. Перед ними

Уж белокаменной Москвы,

Как жар, крестами золотыми

Горят старинные главы.

(V, 155-156)

Эпитет «белокаменная», который поэт дает Москве, придает строфе торжественное

звучание, а упоминание о «главах», которые «как жар. горят», вызывают в

памяти образы богатырей в «Сказке о царе Салтане.». Так христианские образы

приобретают эпическое и «сказочное» звучание.

Ах, братцы! как я был доволен,

Когда церквей и колоколен,

Садов, чертогов полукруг

Открылся предо мною вдруг!..

(V, 156)

В VII главе сказались и воспоминания Пушкина о детстве, и новые впечатления

поэта, вернувшегося в 1826 г. в Москву из михайловской ссылки. Простое и

непосредственное обращение к читателям («Ах, братцы!..») помогает понять

овладевающие поэтом глубоко личные чувства, близкие каждому. Пушкин передает

свое восхищение обликом Москвы, но вспоминает и о расставании с ней, о

странствиях, в которых мысленно он всегда был с родным городом:

Как часто в горестной разлуке,

В моей блуждающей судьбе,

Москва, я думал о тебе!

Москва. как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!

Как много в нем отозвалось!

(V, 156)

Москва – предмет постоянных дум и гордости поэта, истинно русского человека. По

мысли Н.И. Михайловой, «то, о чем говорит Пушкин, - больше, чем любовь: это

Россия, это Родина. Поэтому и кончается строфа словами о том, как много для

русского человека значит само слово «Москва», как много для русского сердца

отзывается в нем»[118].

Московский Кремль, его храмы, колокола для Пушкина связаны с важнейшими

историческими событиями, с кризисными временами в истории России. Великий

город пережил немало смут, испытаний, одно из которых – Отечественная война

1812 г. Гордая, независимая Москва предстает перед читателем:

Напрасно ждал Наполеон,

Последним счастьем упоенный,

Москвы коленопреклоненной

С ключами старого Кремля:

Нет, не пошла Москва моя

К нему с повинной головою.

Не праздник, не приемный дар,

Она готовила пожар

Нетерпеливому герою.

(V, 156)

Москва, поэт с его судьбой, Россия и русский народ с их историей – вот то,

что оказалось в маленьком и вместе с тем огромном пространстве онегинской

строфы. И, обратившись к историческому прошлому, к его мрачному и гордому

свидетелю – «Петровскому замку», Пушкин со свойственной ему живостью мысли

переводит взгляд на движение жизни. «Движение» в прямом смысле, потому что

бросаются в глаза строки: «Ну! не стой!//Пошел!», и «вот уж по

Тверской//Возок несется чрез ухабы». И «мелькают мимо будки,

бабы,//Мальчишки, лавки, фонари,//Дворцы, сады, монастыри.» (V, 156-157).

Ю.М. Лотман обратил внимание на пестроту как особенность «московского

пейзажа» в «Евгении Онегине». Он как бы рассыпается на картины, здания,

предметы. В Москве есть и мозаика лиц, домашних, светских привычек,

исторических примет. Все «мелькающее» (поэтические детали, они же - знаки

московской действительности) связано между собой, пестрота передает стихию

московской жизни, ее неупорядоченность, смесь величественного и бытового,

обычного.

Заметим, что Пушкин точно передает в стихотворном тексте многие московские

реалии, что дало возможность Ю.М. Лотману проследить путь приехавшей в Москву

Татьяны: «Возок Лариных. через Тверскую заставу едет по московским улицами и

переулкам, знакомым Пушкину с детских лет: по Тверской-Ямской, проезжает

Триумфальную площадь. мимо Страстного монастыря. по Кузнецкому мосту и

Мясницкой улице до Харитоньевского переулка»

[119] (тетка Татьяны живет «у Харитонья в переулке»).

Внешнее, в быстром и в то же время точном наброске улиц, пересекается с

внутренним – с диалогами кумушек, с наивным удивлением родни, знакомыми

лицами. Читатель также видит их глазами героини:

У тетушки княжны Елены

Все тот же тюлевый чепец;

Все белится Лукерья Львовна,

Все то же лжет Любовь Петровна,

Иван Петрович так же глуп,

Семен Петрович так же скуп.

(V, 159)

Интересна мысль Н.И. Михайловой: «Пушкин создает собирательный портрет

московского общества в духе комедии Грибоедова «Горе от ума»

[120]. Но, разумеется, этот стиль изображения жителей Москвы, напоминающий

грибоедовский, - лишь одна из граней ее образа в «Евгении Онегине». Кроме

того, здесь Пушкин явно не ставит своей целью обличительно-язвительное

осмеяние. Перед читателем предстает гостеприимная старина, в которой много

смешного и в то же время органичного, истинно русского, глубоко поэтичного.

Недаром юных родственниц Татьяны, которые «дружатся с ней, к себе ведут»,

Пушкин именует «младыми грациями Москвы».

Москва для героини Пушкина – это и театральная Москва, «где Терпсихоре лишь

одной//Дивится зритель молодой» (V, 162), Москва балов и развлечений, которая

холодно принимает скромную провинциалку:

Не обратились на нее

Ни дам ревнивые лорнеты,

Ни трубки модных знатоков,

Из лож и кресельных рядов.

(V, 162)

Что касается отчуждения Татьяны, ее неприятия гостиных с «архивными юношами»,

с любопытными сочувствующими («К ней как-то Вяземский подсел//И душу ей

занять успел.» (V, 161)), это, скорее всего, не означает авторского

отрицания. Можно сказать, что Москва для героини – это своеобразное

испытание, которое неизбежно при переходе из прошлого в новую жизнь. Именно

на московском балу решается судьба Татьяны, которая становится избранницей

«важного генерала». Две последние строфы «московской главы» «Онегина»

позволяют увидеть, что судьба героини предрешена:

Но здесь с победою поздравим

Татьяну милую мою

И в сторону свой путь направим,

Чтоб не забыть, о ком пою.

(V, 165)

Москва не так аристократична, как блестящий светский Петербург, в ней много

«домашнего», купеческого, все «на старый образец», но в то же время она

доступна «благому просвещенью». Как мы можем заметить, в VII главе сливаются

воедино два разных облика Москвы: перед нами предстает Москва историческая и

Москва бытовая. И ее онтологические начала постоянны в размышлениях автора.

Образ Петербурга в творчестве Пушкина в целом и в «Евгении Онегине» в частности

имеет большое художественное значение. Это место действия первой и последней

Страницы: 1, 2, 3, 4