Реферат: Есенин и революция

своей смертью. Уже не раз на наших страницах появлялась фамилия неуловимого

Петрова, которую хорошо запомнила вдова коменданта "Англетера" и к которому

Назаров, по его же словам, ходил 27 декабря 1925 года "консультироваться", как

к "члену партии". Забегая вперед, скажем: это он, по нашему убеждению, был

главным организатором кровавого фарса в 5-м номере гостиницы, это по его

приказу бегали и постоянно лгали в Ленинграде сексоты типа Эрлиха и Медведева,

это по его указанию суетились с дезинформацией газеты, подобные "Красной", это

по его сигналу замерло в бездействии 2-е отделение милиции... Наконец-таки

Петров нашелся. Разыскать его оказалось неимоверно тяжело. Тысячи Петровых

мелькают в старых бумажных потоках - этот товарищ знал, какой надо выбрать себе

псевдоним. Представим невидимку таким, каким он хотел выглядеть "на людях" (по

архивным данным ФСБ, финансово-контрольных органов, цензуры и другим

документальным источникам), Петров Павел Петрович, 1895 г. рождения, в

1922-1923 годах заместитель заведующего административно-инструкторским

подотделом петроградской губернской цензуры (Петрооблита). Должность эта

находилась в системе Политконтроля ГПУ (начальник Новик). Карательную свою

службу Петров исполнял неукоснительно. Для подтверждения приведем строки из

одной недавно рассекреченной бумаги:

“Секретно Начальнику Политконтроля ГО ГПУ

Секретарь Борисов”

Надеемся, после знакомства с этим документом у охотников сваливать "дело

Есенина” на бесцеремонных газетчиков окончательно пропадет желание защищать

эту никчемную идейку: око цензуры видело все и, не моргнув, могло прихлопнуть

любую нежелательную статейку. Не без участия "нашего" Петрова в 1923 году

была конфискована книга Ф.Ю.Левинсона-Лессинга "Математическая

кристаллография, привлечена к ответственности за ослушание 3-я

государственная типография. Даже либретто оперы Кальмана не разрешалось к

публикации. Особенно нещадно цензурный хлыст стегал русскую литературу.

Например, тогда же была запрещена книга Георгия Чулкова "Федор Иванович

Тютчев”.-"за рассуждение в духе идеалистической философии и возвеличение

Тютчева, как мистика и националиста".

С 1923-го по 1930 год, согласно домовым книгам, Петров жил в доме № 7/15 по

улице Комиссаровской. В 1923-м домоуправ записал: "Квартира № 12. Служит в

ГПУ", затем зачеркнул и уточнил: "Политконтроль ГПУ, удостоверение № 40116".

а это, что в лоб. что по лбу. Указан служебный адрес постояльца:

Комиссаровская, 4. В домовой книге, составлявшейся в апреле 1924 года, он

прямо именуется сотрудником ГПУ, в октябре того же года или несколько раньше

Петров, очевидно, перешел на оперативную секретную работу "под крышей"

("артист Севзапкино”). В 1925-м артист-чекист "вырос" до режиссера Севзапкино

- с таким титулом он проходит в списках вплоть до 1930 года. Имя этого

"деятеля искусства" встречается в недавно рассекреченном соответствующем

фонде ЦГАЛИ (Санкт-Петербург). Согласно выписке из доклада (1926 год)

ответственного руководителя кинофабрики, зам. директора тов. Любинского -

"можно сократить немедленно, без ущерба для дела" 25 человек; восьмым по

списку стоит "Петров-Бытов П. П., режиссер". Кстати, у него был самый высокий

тарифный разряд - 17-й - с рядом привилегий.

Фильмы Петрова нам неизвестны, но по некоторым протоколам собраний

"коллектива" ГПУ известен его цензурно-идеологический раж. Он часто менял

профсоюзные книжки. К примеру, в 1928-м числился членом профсоюза работников

искусства (Рабис) по удостоверению №24476. В 1929-м - № 38598. Бланки

подлинных книжек этого и других цеховых профсоюзов, расчетные книжки, оттиски

печатей и другие документы ГПУ всегда имело в достатке и легко делало

"артистов" и "режиссеров". Приведем лишь два доказательства из многих

имеющихся.

1/Х-1924 СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Начальник Ленинерадскоео Губотдепа ОГПУ И. Леонов

"Засветившийся" И. Л. Леонов был, как уже говорилось, правой рукой главы

местных чекистов. Его основная обязанность в 1925 году - начальник секретно-

оперативной группы (СОЧ) ГПУ. Иногда Леонова замещал Райский. Фамилии Петрова

и "понятого" П. Н. Медведева не случайно фигурируют рядом. "Артист-режиссер"

и "педагог” могли часто встречаться на ул. Комиссаровской, 7/1, где

располагались Политконтроль ГПУ и чекистская школа. Прослеживается и связь

Петрова с Вольфом Эрлихом. Последний в одном из своих стишков упоминает друга

школьных лет Перкина, который, в свою очередь, знался с "режиссером". Дело в

том, что в 1923-1924 годах Петров, очевидно с конспиративными целями, снимал

квартиру (№ 7, позже № 12) в доме № 12 по улице Верейской. Так вот, в 7-й жил

и Борис Яковлевич Перкин, студент-политехник, с женой Марией Яковлевной,

учившейся в ЛГУ. Внешне все выглядит пристойно: наборщик типографии РККА

Петров (удостоверение № 3223-82) мирно обитает с супругой Марией Васильевной

Капустиной, но его выдает подпись-автограф, хорошо нам знакомый по вычурной

завитушности; его дражайшая "половина", Петрова Зоя Константиновна,

расписавшись другой фамилией, не могла изменить начертания букв, также легко

узнаваемых по известным ее каракулям. Думаем, Б. Я. Перкин исполнял при

Петрове обязанности связного и, когда возникала необходимость, информировал

Эрлиха. Однажды, 3 февраля 1925 года, в протоколе приема новых членов

профсоюза Совработников (председатель П. Н. Медведев) рядом с именем

"киношника” возникло имя Г. Ф. Устинова, что лишь усиливает уверенность в

причастности Петрова к "делу Есенине". О многом можно догадываться по

квартирным соседям Петрова. Прежде всего, это секретарь Гублита А. М. Карпов,

имевший в 1924 году удостоверение ГПУ; он держал в своих руках все

ленинградские цензурные нити и, не ошибемся, дирижировал газетной пачкотней

на замученного Есенина. В одной квартире с Петровым отдыхала от службы в 3-м

полку войск ГПУ переписчица Нина Александровна Ширяева-Крамер. Мы уже

говорили, - в этот полк наведывался Петров со своими агиттирадами.Чужую

почтовую переписку цедила для лжережиссера его соседка по комнате в той же 8-

й квартире, Минна Семеновна Бомбей, служившая на Главпочтамте, позже не раз

менявшая свои удостоверения. Рядышком с нашим героем, в квартире № 10, как

уже отмечалось, восстанавливал свои коммунистические потенции преподаватель

университета им Зиновьева Рейнгольд Иванович Изак, активно упрятывавший

милиционера Николая Горбова в тюрьму.

29 декабря 1925 года ленинградская вечерняя "Красная газета" напечатала

ставшие печально известными строки:

До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.

Обещает встречу впереди.

Под стихотворением имя Сергея Есенина и дата "27 декабря". В дискуссиях

"Убийство или самоубийство?" это послание играет важнейшую роль, приводя в

смущение сторонников версии преступления” В большинстве своем авторы

разоблачительных статей автографа (?) этой последней есенинской "песни" не

видели, так как его до сих пор строжайше охраняют, и открывался он глазам

исследователей (оставивших свои подписи) за 70 лет (1927-1994) не более 15

раз. Историю появления "До свиданья...” поведали Вольф Эрлих и Георгий

Устинов. История этого такова: ранним утром 27 декабря поэт передал первому

из названных приятелей рукописный листок, попросив не спешить знакомиться с

"подарком”. "Стихотворение вместе с Устиновым мы прочли только на следующий

день, - утверждал Эрлих. - В суматохе и сутолоке я забыл о нем". Последняя

оговорка многих не только смутила, но и возмутила. Устинов в "Красной

газете" (1925, 29 декабря) сделал жест в сторону: "..товарищ этот просил стих

не опубликовывать, потому что так хотел Есенин, пока он жив..." Других

свидетелей рождения предсмертной элегии мы не знаем, а верить этим двум, как

уже было доказано, нельзя. Так думали наиболее внимательные и чуткие

современники. Художник Василий Семенович Сварог (1883-1946), рисовавший

мертвого поэта, не сомневался в злодеянии и финал его представлял так (в

устной передаче журналиста И. С. Хейсина); "Вешали второпях, уже глубокой

ночью, и это было непросто на вертикальном стояке. Когда разбежались, остался

Эрлих, чтобы что-то проверить и подготовить для версии о самоубийстве... Он

же и положил на стол, на видное место, это стихотворение - "До свиданья, друг

мой, до свиданья..." Очень странное стихотворение...". Пожалуй,

профессионально наблюдательный Сварог во всем прав, за исключением

соображения о демонстрации Эрлихом "убийственного" послания. В этом просто не

было необходимости - "подлинника" никто из посторонних тогда не видел. Более

того, мы склонны считать, что его не видел в глаза даже сам "Вова" - ему,

мелкой гэпэушной сошке, отводилась роль механического рупора версии

преступников.

В газетах о стихотворении сообщалось сумбурно, авторы писали всяк на свой

лад. В "Последних новостях" (Париж, 1925, 30 декабря) в информации ТАСС от 29

декабря говорилось: "На столе найдено начатое стихотворение, написанное

кровью". Тассовец, конечно же с чьих-то слов, определил -степень

завершенности послания и, не видя его, дал ему "кровавую” характеристику. О

неосведомленности журналиста свидетельствует и такая его фраза: "Поэту было

только 22 года"

Заметьте, - так же, как назойливо лжесвидетели "поселяли" Есенина в

"Англетере", с такой же настырностью желтые писаки сообщали о "До

свиданья..." Причем сообщали по-разному. Спешившая всех опередить вульгарная

“Новая вечерняя газета" 29 декабря, когда еще полной согласованности в

действиях убийцы и их укрывателей не наметилось, информировала нейтрально:

"На небольшом письменном столе лежала синяя обложка с надписью "Нужные

бумаги". В ней была старая переписка пота". Миф о предсмертном послании уже

родился, но еще не обрел законченную форму.

Очевидно, более всего читателя повергала в недоумение наша гипотеза о

"забывчивом" Эрлихе, в глаза не видевшем адресованного ему послания. Ничего

дерзкого в таком предположении нет. Во-первых, откуда известно, что

стихотворение посвящено "Вове"? От него самого. Но даже малейшего доверия он

не заслуживает. Во-вторых, "До свиданья..." в виденной нами рукописи не

датировано. В-третьих, обратите внимание, Эрлих о нем поначалу нигде не

распространяется, и это говорит не о его скромности, а об отчужденности

"милого друга" от кем-то наспех сочиненного восьмистишья. Эрлих отличался

крайним тщеславием, и непонятно его равнодушие к строкам, удержавшим этого

типа на плаву известности.

Настаиваем: Эрлих "До свиданья..." увидел впервые уже напечатанным в

"Красной газете". Элементарная логика подсказывает: он "забыл" его

прочитать 27 декабря, так как читать было нечего. Согласитесь, если бы послание

существовало в тот день, его бы показывали всякому встречному поперечному,

дабы, так сказать, документально закрепить версию о самоубийстве поэта. Однако

все это догадки. Обратимся к фактам, которые лишь подтверждают нашу версию.

Сравнительно недавно удалось точно установить: рукописный экземпляр "До

свиданья..." принес в Пушкинский Дом (ПД) 2 февраля 1930 года зав. редакцией и

отдела рецензий журнала "Звезда" Георгий Ефимович Горбачев (1897-1942). Есть

основательное подозрение, что оформлял прием "автографа" новоиспеченный

сотрудник ПД, он же работник ГПУ М., - мы о нем расскажем. В учетных данных

рукописного отдела ИРЛИ содержалась пометка о передаче того листка через

Горбачева "от В. И. Эрлиха". Можно подумать, - первый исполнял поручение

второго, весьма занятого мемуарами о "Сереже" или очередным сексотским

заданием. Вот так Эрлих! Есенин посвятил ему последнюю исповедь своей души

(допустим такое), тем самым обессмертив его, а "Вова" не нашел времени доехать

от своего жилья (ул. Литераторов, д. 19, кв. 3) до Пушкинского Дома на

набережной Макарова. Г. Е. Горбачев был слишком большой комиссарской персоной,

чтобы находиться у Эрлиха на побегушках. Фраза из анналов Пушкинского Дома -

"от В. И. Эрлиха" - лишь вынужденная дань легенде, по которой "Вове"

назначалась роль адресата "есенинского” послания. Так как наше расследование

приняло неожиданный оборот, расскажем о Горбачеве подробнее.

Непосредственно по приказу Троцкого Горбачев вместе с другими "кожаными

куртками" организовывал в 1921-м кровавое подавление Кронштадтского

восстания. Энергичный, нахрапистый, он успевал всюду: на партийной работе

(одно время был секретарем Василеостровского райкома партии), в лекционной

пропаганде, на марксистских педагогических курсах и т. п. Как он учился в

Петроградском университете (окончил его в 1922 году), можно легко догадаться,

- как и все революционеры-недоучки. В 25 лет он уже преподавал в

"университете им. Зиновьева", в политической академии им. Толмачева и других

вузах. Имел двух сыновей и дочь. Кумиром Горбачева являлся Троцкий, его

ближайшее окружение - леворадикальное еврейство с конспиративно-

заговорщическим уклоном. Когда после XIV съезда РКП(б) поджигатели мировой

революции получили крепкого пинка, Горбачев пристроился в Ленинградское

отделение Госиздата под начало директора Ильи Ионова, собиравшего вокруг себя

остатки ленинско-троцкистской гвардии. С сентября 1925 года Горбачев работает

в редакции журнала "Звезда", где занимает ведущее положение, сохраняя старые

партийно - гэпэушные связи. Его слова боялись. По воспоминаниям критика

Иннокентия Оксенова, Горбачев не возражал против публикации в газетах честных

статей о смерти Есенина, но всемогущий Лелввич -Калмансон из Москвы одернул

ленинградских литераторов. Думаем, эту "утку” пустил сам Горбачев, с помощью

своих дружков из Политконтроля ГПУ наложивший вето на малейшую правду о

трагедии в "Англетере".

С 1927-го по 1932 год он бился за свой партийный билет.Горбачев не примирился

с исключением из партии, но вынужден был приоткрыть завесу своей потаенной

деятельности. 18 февраля 1928 года покаялся, назвал троцкистов-сообщников:

Куклина, Нотмана, Н. и С. Отрожденовых, Лукаса и др. Признался: "Передавал

Нотману полученные оппозиционные документы (позже заявления в ЦК за подписью

Троцкого и Зиновьева и др.). Был раза два или три на квартире Зиновьева на

11-й роте, однажды давал адрес, и пароль для прохода туда оппозиционерам из

ЛГУ". Признаниям Горбачева поверили, в 1929-м он вновь стал коммунистом, в

1931-м “погорел” опять, однако еще через год все-таки получил красную

книжечку. Сегодня предателя России в июле 1917-го, душителя восставших

кронштадтских матросов в 1921-м, вдохновителя расстрелов в 1920-х.

пропагандиста террора в литературе наши новые гуманисты возводят герои. Не

лучше ли им заглянуть в архивные святцы? Они, как нам известно, доныне

хранятся в ФCБ (Москва), в них наверняка не только о "генеральной линии

партии" говорится, но и кое о чем посущественней из темной биографии Г. Е.

Горбачева, автора вульгарнейших "Очерков современной русской литературы

(1925).

Итак, рукопись "До свиданья..." появилась на свет из рук человека, близкие

единомышленники которого (А. Я. Рубинштейн, сотрудники ГПУ), несомненно,

причастны к злодеянию в "Англетере". Уже одно это обстоятельство заставляет

внимательно вглядеться а каждую букву тревожного послания. Для сравнения

почерка руки автора "До свиданья..." мы положили рядом подлинный автограф

Есенина "Гори, звезда моя, не падай..."

Я знаю, знаю.

Скоро, скоро.

Ни по моей, ни чьей вине

Под низким траурным забором

Лежать придется также мне.

Известно, каллиграфию поэта атестовывал Д. М. Зуев-Инсаров в своей

спекулятивной книжке “Почерк и личность" (М. 1929): "Предсмертное письмо

Есенина характерно выраженным центростремительным направлением строк, - писал

явно близкий к Лубянке спец, -что указывает на депрессивность и подавленность

состояния, в котором он находился в момент писания". Даже беглого, внешнего

взгляда на "До свиданья..." достаточно, чтобы не поверить Зуеву-Инсарову. Он

назойливо подгоняет свою трактовку почерка поэта под официальную схему

"есенинщины" и договаривается, например, до такого вывода о "подопытном":

"Сердечности в натуре мало" Комментарии излишни. Более интересна указанная

книжечка одним примечанием. Вот оно: "Исследование почерка Есенина сделано

мною за насколько дней до его трагического конца, по просьбе ответственного

редактора издательства "Современная Россия", поэта Н. Савкина".

Николай Петрович Савкин - фигура любопытная, но, конечно, он интересует нас

не как жалкий стихотворец и редактор вычурной имажинистской “Гостиницы для

путешествующих в прекрасном", а как человек, часто мельтешивший вокруг

Есенина. В ноябре 1925-го он появлялся вместе с поэтом в Ленинграде и, видно,

тогда-то и обеспечил ГПУ образцами есенинского почерка. Известно: поездка та

была нервная, спешная, об истинной цели ее можно только догадываться;

прятавшийся от суда Есенин явно что-то затевал. Люди же с Комиссаровской

улицы в Ленинграде не дремали... Возможно, "имажинист" сыграл здесь

отведенную ему тайную роль, тем более Есенина он ненавидел. Однажды поэт

писал сестре: "Передай Савкину, что этих бездарностей я не боюсь, что бы они

не делали. Мышиными зубами горы не подточишь" В контексте таких враждебных

отношений интерес Савкина к почерку Есенина не может не настораживать.

Почерковедческую экспертизу "До свиданья..." проводила (1992) криминалист Ю.

Н. Потбко (почему-то она не оставила в сопроводительном листке к

"есенинскому" автографу своей подписи). Вот ее заключение, перекликающееся с

"заключением" Зуева-Инсарова: "Этот текст исполнен Есениным Сергеем

Александровичем под влиянием необычных внутренних и внешних факторов,

"сбивающих" привычный процесс письма и носящих временный характер. В числе

таких факторов наиболее вероятными являются необычное психофизическое

состояние С. Есенина (волнение, алкогольное опьянение и др.) и использование

им пишущего прибора и красителя, обладающего плохими расписывающими

свойствами",

Принципиальный вопрос: кровью написано "До свиданья...” или нет? Кандидат

медицинских наук Т. В. Стегнова, как засвидетельствовал 15 июня 1992 года (№

2028) начальник Экспортно-криминалистического Центра (ЭКЦ) МВД России, доктор

химических наук И. П. Карлик, утверждает: - “Кровью”. Чьей? Ответа нет. И

почему Т. В. Стегнова проводила экспертизу одна? Миллионов людей волнует

более чем загадочная смерть русского поэта. Требуется объективное и

независимое научное исследование "До свиданья...”, а столь ответственное дело

поручают неизвестно кем назначенной "единице"... И разве нельзя было

определить группу крови и другие специальные показатели (например, резус-

фактор) "автографа" и сравнить их с признаками крови Есенина (он не раз лежал

в больницах Москвы и некоторых клиниках Европы и установить идентичность или

разнохарактерность соответствующих данных вполне возможно). Впрочем, в

застенках ГПУ крови всегда хватало...

Глава II

Русская земля предстает перед поэтом как печальный "покойный уголок", "родина

кроткая", "сторона ковыльной пущи". Весь мир для него окрашен в светлые,

радужные тона. Русский пахарь, рус­ский крестьянин, еще совсем недавно такой

земной и мир­ный, превращается в отважного, гордого духом богаты­ря —

великана Отчаря, который держит на своих плечах "нецелованный мир".

Есенинский мужик — Отчарь наде­лен "силой Аники", его "могутные плечи — что

гранит-гора", он "несказанен и мудр", в речах его "синь и песня". Есть в этом

образе что-то от легендарных богатыр­ских фигур русского былинного эпоса.

Отчарь заставляет вспомнить прежде всего былинный образ богатыря-пахаря

Микулы Селяниновича, которому была подвластна великая "тяга земли", который

играючи распахивал "чис­тое поле" своей чудо-сохой. "Отчарь" — один из первых

поэтических откликов Есенина па события Февральской революции 1917 года. Это

стихотворение было написано Есениным летом 1917 года во время пребывания в

родном селе. В сентябре "Отчарь" печатает одна из петроградских газет. В этом

стихотворении, так же как в написанных не­сколько ранее, в Петрограде,

"Певущем зове" и "Окто­ихе", тема революционного обновления страны

раскры­вается в образах, носящих чаще всего космический, пла­нетарный

характер. Отсюда пророческий смысл этих стихотворений, их ораторски-

полемическая ритмическая структура.

Радуйтесь!

Земля предстала

Новой купели!

Догорели

Синие метели,

И земля потеряла

Жало.

В мужичьих яслях

Родилось пламя

К миру всего мира!

Так начинает Есенин свой "Певущий зов". В "Окто­ихе" этот стык "земного" с

космическим получает свое дальнейшее развитие:

Плечьми трясем мы небо,

Руками зыбим мрак

И в тощий колос хлеба

Вдыхаем звездный злак.

О Русь, о степь и ветры,

И ты, мой отчий дом!

На золотой повети

Гнездится вешний гром.

Овсом мы кормим бурю,

Молитвой поим дол,

И пашню голубую

Нам пашет разум-вол.

Осанна в вышних!

Холмы поют про рай.

И в том раю я вижу

Тебя, мой отчий край.

В "Октоихе", так же как в "Певущем зове" и "Отчаре", мифологические образы и

библейские легенды на­полняются новым, революционно-бунтарским содержа­нием.

Они очень своеобразно переосмысливаются поэтом и трансформируются в стихах в

картины "мужицкого рая" па земле. В "Отчаре" Есенин пытается поэтически более

зримо представить этот новый мир:

Там голод и жажда

В корнях не поют,

Но зреет однаждный

Свет ангельских юрт.

Там с вызвоном блюда

Прохлада куста,

И рыжий Иуда

Целует Христа.

Но звон поцелуя

Деньгой не гремит,

И цепь Акатуя —

Тропа перед скит.

Там дряхлое время,

Бродя по лугам,

Все русское племя

Сзывает к столам.

И, славя отвагу

И гордый твой дух,

Сыченою брагой

Обносит их круг.

Эта образная "зашифрованность" будущего в "Отчаре" не случайна. Каким

конкретно будет новый мир, поэту трудно еще представить, но одно для него

очевид­но,—что в нем должен царить свет разума и справедли­вости ("свет

ангельских юрт"): нужда и голод там будут исключены ("там голод и жажда в

корнях не поют"), там не будет разделения на богатых и бедных, будет од­но

свободное "русское племя", невозможно будет там и любое предательство, даже

поцелуй "рыжего Иуды" "деньгой не громит". Он "целует Христа" искренне (по

библейской легенде, Иуда, одни из двенадцати апостолов Христа, предал своего

учителя за "тридцать сребрени­ков"); будут все свободны, никто не будет знать

каторж­ных "цепей Акатуя" (на Акатуйский рудник при царе ссылали людей на

каторгу). Гражданский пафос этих стихотворений ("Отчаря", "Октоиха" "Певущего

зова") находит свое образное выражсние в романтической мечте поэта о гармонии

мира, обновлеияого революционной бурей: "Не губить пришли мы в мире, а любить

и верить!". Стремление к равенству, братству людей — главное для поэта. И

еще: уже февральские события порождают совер­шенно иной социальный настрой в

лирических стихах Есенина. Он радостно приветствует приход нового дня

свободы. Это свое душевное состояние он с огромной поэтической силой выражает

в прекрасном стихотворе­нии "Разбуди меня завтра рано...". С. Толстая-Есенина

рассказывает, что "по словам Есенина, это стихотворение явилось первым его

откликом на Февральскую револю­цию". С революционным обновлением России

связывает Есенин теперь и свою дальнейшую поэтическую судьбу:

Разбуди меня завтра рано,

О моя терпеливая мать!

Я пойду за дорожным курганом

Дорогого гостя встречать.

Я сегодня увидел в пуще

След широких колес на лугу.

Треплет ветер под облачной кущей

Золотую его дугу.

На рассвете он завтра промчится,

Шапку-месяц пригнув под кустом,

И игриво взмахнет кобылица

Над равниною красным хвостом.

Разбуди меня завтра рано,

Засвети в нашей горнице свет.

Говорят, что я скоро стану

Знаменитый русский поэт.

Ощущение того, что теперь и он — сын крестьянской Руси — призван стать

выразителем дум, чаяний и стрем­лений восставшего народа, с огромным пафосом

пере­дает Есенин в стихотворении "О Русь, взмахни крылами..." - своеобразном

поэтическом манифесте, строки из которого уже приводились выше. Все теперь

под силу поэту, все подвластно его вольному, свободному слову:

Долга, крута дорога,

Несчетны склоны гор;

Но даже с тайной бога

Веду я тайно спор.

Сшибаю камнем месяц

И па немую дрожь

Бросаю, в небо свесясь,

Из голенища нож.

За мной незримым роом

Идет кольцо других,

И далеко по селам

Звенит их бойкий стих.

С иными именами

Встает иная степь.

В своем поэтическом манифесте Есенин выдвигает благородную, демократическую

идею: показать во всей красоте и силе революционную Русь. Поэт стремится

расширить художественный горизонт, углубить социальную проблематику своих

произведений. Следует особо выделить "маленькую поэму" Есенина "То­варищ",

написанную им по горячим следам февральских событий в Петрограде. 26 февраля

днем на улицах и площадях Петрограда по колоннам демонстрантов был открыт

огонь. Более пя­тидесяти человек было убито, многих раненых демонст­ранты

унесли с собой. Командующий Петроградским во­енным округом Хабалов и министр

внутренних дел Про­топопов поспешили заверить Николая II (царь находил­ся в

ставке), что "порядок восстановлен". Но движение народных масс росло с

молниеносной быстротой. И уже 1 марта остатки царских войск перешли на

сторону вос­ставшего народа. На Петропавловской крепости был поднят флаг

революции... В один из мартовских дней 1917 года трудовой, ра­бочий Питер в

суровом, скорбном молчании провожал и последний путь тех, кто пал в

вооруженной борьбе против самодержавия. Сто восемьдесят революционеров было

похоронено в тот день в брат­ской могиле на Марсовом поле. Сдержанно-просто и

вместе с тем эпически широко начинает Есенин в "Товарище" свой суровый

правдивый рассказ о рабочем, который в дни разгрома царизма "не сробел перед

силой вражьих глаз", и о том, как его сын — крошка Мартин, увлеченный

героизмом отца, встает на защиту республики. Образ рабочего был новым для

Есенина. И примеча­тельно, что поэт сумел найти скупые и вместе с тем

вы­разительные штрихи, чтобы передать в "Товарище" ат­мосферу тех дней и

создать волнующий образ питерского рабочего, который незадаром прожил жизнь и

в схватка с врагом предпочел смерть предательству.

Мартин слышит мужественный голос отца, который "не пал, как трус", слышит,

как он зовет Мартина туда.

Где бьется русский люд,

Велит стоять за волю,

За равенство и труд!..

Каков же исход борьбы? Кто победит? Убит отец Мар­тина, "пал, сраженный

пулей, младенец Иисус", и вот уже самого Мартина, "кто-то давит... кто-то

душит, палит ог­нем". Трагизм событий нарастает. Кажется, конец... Но все

сильнее вьюжит "февральский ветерок"... и "спокойно звенит за окном, то

погаснув, то вспыхнув снова, же­лезное слово: "Рре-эс-пу-у-у блика!" .

Такой резко-контрастный поворот повествования в кон­це стихотворения с

наибольшей эмоциональной силой передает драматизм и напряженность событий. В

грозном, чеканном ритме заключительных строк "Товарища", в тревожных раскатах

железного слова "Рре-эс-пу-у-убли-ка!" как бы слышится неумолимая поступь

шагов рево­люции.

Есенин был одним из тех русских писателей, которые с первых дней Октября

открыто встали на сторону вос­ставшего народа. "В годы революции,— писал

Есенин,— был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с

крестьянским уклоном". Все, что свершалось в России в годы Октября, было

необычно, неповторимо, ни с чем не сравнимо. "Сегодня пересматривается миров

основа",— утверж­дал Владимир Маяковский. "Революцьонный держите

шаг!"—призывал сынов восставшей России Александр Блок. Великие перемены в

жизни России предчувствовал и Сергей Есенин:

Сойди, явись нам, красный конь!

Впрягись в земли оглобли.

Мы радугу тебе — дугой,

Полярный круг — на сбрую.

О, вывези наш шар земной

На колею иную.

Все больше Есенина захватывает "вихревое" начало, вселенский, космический

размах событий. Поэт Петр Орешин, вспоминая о встречах с Есениным в годы

революции, подчеркивал: "Есенин принял Октябрь с неописуемым восторгом, и

принял его, конечно, толь­ко потому, что внутренне был уже подготовлен к

нему, что весь его нечеловеческий темперамент гармонировал с Октябрем...".

Однако осмыслить глубоко, сознательно все зна­чение исторических и социальных

перемен в жизни на­рода, особенно русской деревни, связанных с борьбой за

торжество идей Великого Октября, он, естественно, смог далеко не сразу.

Интервенция, контрреволюция, блокада, террор, голод, холод обрушились на

плечи народа. В жестоких схват­ках с невинными жертвами "перманентной

революции", ценой неимоверных усилий прокладывал пролетариат России под

руководством "кожанных тужурок" путь в социалистическое будущее. Революция

тре­бовала напряжения всех сил, железной, сознательной дис­циплины,

подчинения всей жизни страны единой цели — победить врага. Чтобы спастись от

голода и дать продовольствие фронту, на учет были взяты все "излишки"

продуктов у крестьян, установлена продраз­верстка и запрещена частная

торговля хлебом. Политика военного коммунизма была явлением, которое должно

было упрочниться надолго, вы­званным войной и разрухой народного хозяйства.

Введение продразверстки и обострение в связи с этим на­стороженно-

недоверчивого (исторически сложившегося) отношения деревни к городу, поиск

частью трудового крестьянства "третьего пути" в революции, борьба в сознании

крестьянина-тру­женика индивидуалистических собственнических устрем­лений с

новыми взглядами на жизнь - все это находит свое преломление и в творчестве

Есенина.

Поэт поначалу односторонне воспринимает период военного коммунизма, ему

трудно еще понять, что проти­воречия этого времени будут быстро

преодолеваться раз­витием самой новой действительности. Именно в этот сложный

период классовых битв, требовавших от художника особенно четкой и ясной

идейной позиции, и проявился наиболее ощутимо "крестьянский уклон" Есенина.

Не следует думать, что этот "уклон" — следствие только субъективных сторон

мировоззрения и творчества поэта. На самом деле никакого "крестьянского

уклона" не было. В произведениях Есенина прежде всего отражены те конкретные,

объективные противоречия, ко­торые были характерны для русского общества в

пе­риод пролетарской революции, что собственно и не понравилось идеологам

"железной дисциплины", в этом был главный конфликт поэта и "революции".

Россия!

Сердцу милый край!

Душа сжимается от боли.

"Мне очень грустно сейчас,— пишет Есенин в 1920 го­ду,— что история

переживает тяжелую эпоху умерщвле­ния личности как живого, ведь идет

совершенно не тот социализм, о котором я думал..." Рухнули утопические мечты

поэта о социализме как "мужицком рае" на земле, еще недавно столь вдохновенно

воспетые им в "Инонии". Это свое мироощущение с особой лирической

взвол­нованностью и драматизмом Есенин выразил в поэме "Со­рокоуст".

Творческая история ее примечательна. Поэма была написана Есениным во время

его поездки на юг Рос­сии в августе 1920 года, написана очень быстро,

букваль­но "с ходу". Один из современников поэта вспоминает: "...в перегоне

от "Минеральных до Баку" Есениным на­писана лучшая из его поэм — "Сорокоуст".

Жеребенок, пустившийся в тягу с нашим поездом, запечатлен в об­разе, полном

значимости и лирики, глубоко волнующей. В Дербенте наш проводник, набирая

воду в колодце, упустил ведро. Есенин и его использовал в обращении к

железному гостю в "Сорокоусте":

Жаль, что в детстве тебя не пришлось

Утопить, как ведро в колодце.

В Петровском порту стоял целый состав малярийных больных. Нам пришлось видеть

припадки, поистине ужас­ные. Люди прыгали на своих досках, как резиновые

мя­чи, скрежетали зубами, обливались потом, то ледяным, то дымящимся, как

кипяток. В "Сорокоусте":

Се изб древенчатый живот

Трясет стальная лихорадка!

Может показаться, что все эти "случайные" факты, неожиданно попавшие в поле

зрения Есенина во время поездки, оказались затем также "случайно" в поэме. На

самом деле эти документальные в своей основе факты явились для ноэта лишь

своеобразным эмоциональным детонатором. Ко времени южной поездки Есенина

"Соро­коуст" уже сложился в его поэтической душе и сердце. Все мучительнее

встает перед поэтом вопрос: "Куда не­сет нас рок событий?" Ответить тогда на

него было не­легко. Всюду были видны следы войны и разрухи: го­лодные,

опустевшие села, тощие, неухоженные поля, чер­ные паутины трещин на опаленной

засухой, мертвой земле...

Трубит, трубит погибельный рог1

Как же быть, как жо быть теперь нам

На измызганных ляжках да

Ах, не с того ли за селом

Так плачет жалостно гармоника:

Таля-ля-ля, тили-ли-гом

Висит над белым подоконником.

И желтый ветер осенницы

Не потому ль, синь рябью тронув,

Как будто бы с коней скребницей,

Очесывает листья с кленов.

Идет, идет он, страшный вестник,

Пятой громоздкой чащи ломит.

П все сильней тоскуют песни

Под лягушиный писк в соломе.

О, электрический восход,

Ремней и труб глухая хватка,

Се изб древенчатый живот

Трясет стальная лихорадка!

Особенно тяжело, временами трагически, в 1919—1921 годах переживает поэт

революционную ломку ста­рых, патриархальных устоев русской деревни. Глубокий

внутренний смысл имеет в "Сорокоусте" рассказ о том, как паровоз обогнал

тонконогого жеребен­ка. Именно в этой сцене поэма достигает своего

кульми­национного звучания:

Видели ли .вы,

Как бежит по степям,

В туманах озерных кроясь,

Железной ноздрей храпя,

На лапах чугунных поезд?

А за ним

По большой траве,

Как на празднике отчаянных гонок,

Тонкие ноги закидывая к голове,

Скачет красногривый жеребенок?

Милый, милый, смешной дуралей, Ну куда он, куда он гонится? Неужель он не

знает, что живых копей Победила стальная конница?В одном из писем,

относящихся к осени 1920 года, Есенин рассказывает: "Ехали мы от Тихорецкой

на Пя­тигорск, вдруг слышим крики, выглядываем в окно, и что же? Видим, за

паровозом что есть силы скачет маленький жеребенок. Так скачет, что нам сразу

стало ясно, что он почему-то вздумал обогнать его. Бежал он очень долго, но

под конец стал уставать, и на какой-то станции его поймали. Эпизод для кого-

нибудь незначительный, а для меня он говорит очень много. Конь стальной

победил коня живого. И этот маленький жеребенок был для меня наглядным

дорогим вымирающим образом деревни..." Да, на глазах у поэта умирала старая,

патриархаль­ная Русь. Что придет ей на смену? Что ждет Россию в будущем? Вот

прежде всего чем озабочен поэт и что наполняет его "Сорокоуст" трагедийным

пафосом:

Хорошо им стоять и смотреть,

Красить рты в жестяных поцелуях,—

Только мне, как псаломщику, петь

Над родимой страной аллилуйя.

Это пронзительно-тревожное "чувство родины", по­терь озарена вся поэма,

дерзкие, впечатляющие образы "Сорокоуста" сразу же (до появления его в

печати) при­ковали внимание многих современников поэта. О есенин­ском

"Сорокоусте" заговорили, заспорили, иные возра­жали поэту, иные возмущались

его "грубой" лексикой, иные полностью солидаризировались с автором.

Равно­душных не было. В ноябре 1920 года Есенин читает свой "Сорокоуст" на

вечере в Политехническом музее. Один из литераторов, присутствовавших на этом

вечере, рас­сказывает: "Аудитория Политехнического музея в Москве. Вечер

поэтов. Духота и теснота. Один за другим читают свои стихи представители

различных поэтических групп и на­правлений. Многие из поэтов рисуются,

кривляются, не­которые как откровения гения вещают свои убогие стиш­ки и

вызывают смех и иронические возгласы слушателей... Пахнет скандалом.

Председательствует сдержанный, иног­да только криво улыбающийся Валерий

Брюсов... Высту­пает Есенин. Начинает свой "Сорокоуст". Уже четвертый или

пятый стих вызывает кое-где свист и отдельные воз­гласы негодования... Часть

публики хлопает, требует, что­бы поэт продолжал. Между публикой явный раскол.

Брюсов встает и говорит: "Вы услышали только начало и не даете поэту

гово­рить. Надеюсь, что присутствующие поверят мне, что в деле поэзии я кое-

что понимаю. И вот я утверждаю, что данное стихотворение Есенина самое лучшее

из всего, что появилось в русской поэзии за последних два или три года".

...Есенина берут несколько человек и ставят его на стол. И вот он... читает

свои стихи, читает долго, по обык­новению размахивая руками...

А через ноделю-две не было, кажется, в Москве моло­дого поэта или просто

любителя поэзии, следящего за но­винками, который бы не декламировал

"красногривого жеребенка". А потом и в печати стали цитировать эти строки,

прицепив к Есенину ярлык "поэт уходящей де­ревни". Сегодня особенно очевидна

несостоятельность попыток представить Есенина лишь певцом Руси уходящей.

Вмес­те с тем очевидно и другое: "крестьянский уклон", с кото­рым Есенин

воспринял Октябрь, сказался в "Сорокоусте" особенно отчетливо. В этой

"маленькой поэме", так же как и в "Кобыльих кораблях", "Песне о хлебе",

"Испове­ди хулигана", стихотворениях "Мир таинственный, мир мой древний...",

"Я последний поэт деревни...", "Сторона ль ты моя, сторона..." и др.,

явственно звучит и непод­дельная тревога за судьбы "России", которую, по

мнению поэта, готов был прибрать к рукам "железный гость"; и мужицкая

стихийная удаль, идущая на кресть­янской Руси от разинских и пугачевских

времен; и мучи­тельный разлад поэта с самим собой; и боль, с которой Есенин

воспринимал тогда ломку старого крестьянского уклада. Все глуше слышны теперь

раскаты буслаевской мужицкой удали, мятежного революционного набата, еще так

недавно громко раздававшиеся в стихах поэта. И ря­дом с призывными строками:

Шуми, шуми, реви сильней,

Свирепствуй, океан мятежный...

все чаще появляются теперь строки, полные душевного смятения, тревоги и грусти:

Я последний поэт деревни,

Скромен в песнях дощатый мост.

За прощальной стою обедней

Кадящих листвой берез.

На тропу голубого поля

Скоро выйдет железный гость.

Злак овсяный, зарею пролитый,

Соберет его черная горсть.

Скоро, скоро часы деревянные

Прохрипят мой двенадцатый час!

Речь здесь идет, конечно, не о физической смерти, а о "гибели" стихов

"последнего поэта деревни" под беспо­щадной пятой "железного гостя". И

вместе с тем поэт стремится познать смысл происходящего:

О, если б прорасти глазами,

Как эти листья, в глубину.

Он сердцем чувствует, что вся его жизнь в песнях, в стихах, что без них

нет ему места на земле:

Ах, увял головы мой куст,

Засосал меня песенный плен.

Осужден я на каторге чувств

Вертеть жернова поэм.

И опять поэта гложет тревожная дума, сможет лп он петь по-новому. А если нет?

Если "новый с поля придет поэт"? И его "будут юноши петь" и "старцы слушать".

Что тогда? И вся эта сложная гамма чувств проникнута любовью к Родине,

которая всегда томила, мучила и жгла чистую душу поэта:

Я люблю родину,

Я очень люблю родину!

Я все такой же,

Сердцем я все такой же.

Как васильки во ржи, цветут в лице глаза.

Стеля стихов злаченые рогожи,

Мне хочется вам нежное сказать.

Спокойной ночи!

Всем вам спокойной ночи!

Эти есенинские стихи, как и вся его поэзия, по-на­стоящему гуманистичны. Они

наполнены "грустной ра­достью" бытия и даже тогда, когда поэту кажется, что

все светлые мечты и надежды — в прошлом. Вспомним одно из самых

проникновенных и человечных лириче­ских стихотворений — "Не жалею, не зову,

не плачу...", написанное им в 1921 году. Как философски мудры в ном раздумья

Есенина о днях быстротекущей жизни, с ка­кой художественной силой выражена в

нем любовь к лю­дям, ко всему живому на земле!

Не жалею, не зову, не плачу,

Все пройдет, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым.

Дух бродяжий, ты все реже, реже

Расшевеливаешь пламень уст.

О, моя утраченная свежесть,

Буйство глаз и половодье чувств.

Все мы, все мы в этом мире тленны,

Тихо льется с кленов листьев медь...

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

Когда вчитываешься в позднего Есенина, поражаешься тому, что, оказывается,

Страницы: 1, 2, 3, 4