Диплом: Романтические мотивы в поэзии Н. С. Гумилева

По изгибам зеленых зыбей,

Меж базальтовых скал и жемчужных

Шелест паруса кораблей.

Быстрокрылых ведут капитаны,

Открыватели новых земель,

Для кого не страшны ураганы,

Кто изведал мальстремы и мель.

Чья не пылью затерянных хартий –

Солью моря пропитана грудь,

Кто иглой на разорванной карте

Отмечает свой дерзостный путь.

И, взойдя на трепещущий мостик,

Вспоминая покинутый порт,

Отряхая ударами трости

Клочья пены с высоких ботфорт,

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет,

Так что сыплется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет.

Пусть безумствует море и хлещут,

Гребни волн поднялись в небеса, –

Ни один пред грозой не трепещет,

Ни один не свернет паруса.

Разве трусам даны эти руки,

Этот острый, уверенный взгляд,

Что умеет на вражьи фелуки

Неожиданно бросить фрегат.

Меткой пулей, острогой железной

Настигать исполинских китов

И приметить в ночи многозвездной

Охранительный свет маяков?

Первое стихотворение цикла «Капитаны» стало для читателей 1910-х годов своего

рода визитной карточкой поэта. На первом плане в нем – созданный воображением

поэта собирательный образ капитанов, живописная проекция представлений поэта

об идеале современного ему человека. Этот человек, близкий лирическому герою

раннего Гумилева, обретает себя в романтике странствий. Его влечет линия

отступающего горизонта и призывное мерцание далекой звезды – прочь от

домашнего уюта и будней цивилизации. Мир открывается ему, будто первому

человеку, первозданной свежестью, он обещает череду приключений, радость

открытий и пьянящий вкус побед.

Герой Гумилева охвачен жаждой географической новизны, для него «как будто не

все пересчитаны звезды». Он пришел в этот мир не мечтательным созерцателем,

но волевым участником творящейся на его глазах жизни. Потому действительность

состоит для него из сменяющих друг друга моментов преследования, борьбы,

преодоления. Характерно, что центральные четвертая и пятая строфы

стихотворения представляют обобщенного капитана в момент противоборства –

сначала с разъяренной морской стихией («трепещущий мостик», «клочья пены»), а

потом с матросской командой («бунт на борту»).

Автор так захвачен поэтизацией волевого импульса, что не замечает, как

грамматическое множественное число («ведут капитаны») в пределах одного

сложного предложения меняется на единственное число («кто. отмечает.

вспоминает. или. рвет»). В этой синтаксической несогласованности проявляется

присущее раннему Гумилеву колебание между «общим» и «крупным» планами

изображения. С одной стороны, общий «морской» фон создается размашистыми

условно-романтическими контрастами («полярные» – «южные», «базальтовые» –

«жемчужные», «мальстремы» – «мель»). С другой стороны – крупным планом подаются

«изысканные»[30] предметные подробности

(«клочья пены с высоких ботфорт», «золото. с розоватых брабантских манжет»).

В стихотворении заметны тенденции акмеистической стилевой формы. Это прежде

всего установка на пробуждение у читателя пластических, а не музыкальных (как

у символистов) представлений. В противоположность символизму, проникнутому

«духом музыки», акмеизм будет ориентироваться на перекличку с

пространственными видами искусства.

«Капитаны» построены как поэтическое описание живописного полотна. Морской

фон прописан на ней при помощи стандартных приемов художественной маринистики

(«скалы», «ураганы», «клочья пены», «гребни волн»). В центре живописной

композиции – вознесенный над стихией и толпой статистов – матросов сильный

человек, будто сошедший со страниц прозы Р. Киплинга.

Однако во внешнем облике этого человека больше аксессуаров театральности,

нарочитого дендизма, чем конкретный примет рискованной профессии. В нем –

никакого намека на тяготы корабельного быта, даже метонимия «соль моря»,

попадая в один ряд с модной «тростью», эффектными «высокими ботфортами» и

декоративными «кружевами», воспринимается как живописное украшение.

Декоративным целям служат в стихотворении и лексическая экзотика

(«мальстремы», «фелуки»), и акустические эффекты. В звуковом составе стиха

ощутимы попеременно накатывающиеся волны аллитераций на «з» («изгибы зеленых

зыбей»), «б» («бунт на борту обнаружив»).

Стихотворение это очень традиционно, характерно для экзотической лирики

Гумилева. В нем отразились особенности всего раннего творчества поэта. Не

случайно именно его мы выбрали ля анализа в завершении своей курсовой работы.

Итак, мы рассмотрели экзотическую поэзию Н. С. Гумилева в разрезе всего его

творчества, его сознания, его жизни. В каждом из сборников поэта присутствует

экзотическая тема, ведь экзотика и связанные с нею путешествия, далекие

страны, необычные герои всегда жили в душе и сознании Гумилева.

Экзотическая тема, как и все творчество поэта, эволюционировала: от

декоративных, многоцветных образов и картин поэт пришел к философским

размышлениям о мире и о себе, и экзотика стала в поздний период деятельности

Гумилева фоном и средством передачи мыслей, порой трагических.

Но на всем протяжении творчества Н. С. Гумилева его поэзию не покидали мир

прекрасной и благородной романтики, свежий ветер мужества, любовь к жизни, ее

вечная и таинственная красота.

Гумилев расширяет наш мир познания неизведанным и заманчивым.

И мы ехали в «заблудившемся трамвае», «Через Неву, через Нил и Сену», мы

«прогремели по трем мостам», и «Пьяный дервиш», превратив трамвай в парусник,

вырвал из-за пояса пистолет – и на палубу сыпалось с «брабантских розовых

манжет» «легкое золото кружев», а парусник превращался в пароход – шел по

Нигеру, и крокодилы разбивали его винты ударом могучих хвостов.

Представить это нетрудно. Мы благодарны Гумилеву за этот первозданный могучий

мир, требующий от человека мужества и великодушия.

Глава IV. Всеохватывающее чувство любви

в поэзии Н. С. Гумилева.

Всеохватывающее чувство любви в поэзии Н. С. Гумилева. Да, именно так мы

решили назвать четвертую главу нашей работы. Тему любви, безусловно, одна из

главных в поэзии Николая Гумилева. Но тема эта очень широкая: творчество

поэта проникнуто не только любовью к женщине, но и любовью к поэзии, любовью

к природе, к миру вообще.

В Гумилеве, по мнению критика Сергея Московского, «ощущалась не только

талантливость, но свежесть какой-то своей поэтической правды.»

Маковский вспоминает: «Стихи были всей его жизнью. Никогда не встречал я

поэта до такой степени «стихомана». «Впечатление бытия» он ощущал постольку,

поскольку они воплощались в метрические строки. Над этими строками (заботясь

о новизне рифмы и неожиданной яркости эпитета) он привык работать упорно с

отроческих лет.

Позерство, желание удивить, играть роль – били его «второй натурой».

Вот почему мне кажется неверным сложившееся мнение о его поэзии, да и о нем

самом (разве личность и творчество поэта не неразделимы?). Сложилось оно не на

основании того, чем он был, а – чем быть хотел. О поэте надо судить по его

глубине, по самой внутренней его сути, а не по его литературной позе.»

[31]

Действительно, настоящий Гумилев – вовсе не конквистадор, дерзкий завоеватель

Божьего мира, певец земной красоты, то есть не тот, кому поверило большинство

читателей, особенно после того, как он был расстрелян. Этим героическим его

образом и до революции заслонялся Гумилев – лирик, мечтатель по сущности

своей романтически скорбный (несмотря на словесные бубны и кимвалы), всю

жизнь не принимавший жизнь такой, какая она есть, убегавший от нее в прошлое,

в великолепие дальних веков, в пустынную Африку, в волшебство рыцарский

времен и в мечты о Востоке «Тысячи и одной ночи».

Наперекор пиитическому унынию большинства русских поэтов, Гумилев хотел

видеть себя «рыцарем счастья». Так и озаглавлено одно из предсмертных его

стихотворений (в «Неизданном Гумилеве» чеховского издательства):

Как в этом мире дышится легко!

Скажите мне, кто жизнью недоволен,

Скажите, кто вздыхает глубоко,

Я каждого счастливым сделать волен.

. . . . . . . . . . . . . . . .

Пусть он придет! Я должен рассказать,

Я должен рассказать опять и снова,

Как сладко жить, как сладко побеждать

Моря и девушек, врагов и слово.

А если все-таки он не поймет,

Мою прекрасную жнее примет веру

И будет жаловаться в свой черед

На мировую скорбь, на боль – к барьеру![32]

Таким счастливым «бретером» и увидело его большинство критиков.

Гумилеву окончательно героизировал Вячеслав Завалишин, написавший вступление к

собранию его стихотворений. Он замечает: «Николай Гумилев вошел в историю

русской литературы как знаменосец героической поэзии.»

[33]

Эта характеристика неверна, если только не поверить поэту на слово, если

вдуматься в скрытый смысл его строф (может быть, до конца и не осознанный им

самим). Многие хоть и звучат, на первый слух, как мажорные фанфары, но когда

внимательнее их перечитать, прикровенный смысл их кажется безнадежно

печальным.

Таковы в особенности наиболее зрелые стихи Гумилева, стихи сборников «К синей

звезде» и «Огненный столп». Тут никак уж не скажешь, что Гумилев «избегает

лирики любви», «слишком индивидуальных признаний и слишком тяжелого

самоуглубления» (Жирмунский). В этих стихах он предстает не как конквистадор

и Дон-Жуан, а как поэт, замученный своей любовью – музой. Можно сказать, что

в последние годы Гумилев только и писал о неутоленной и неутолимой любви:

почти все стихотворения приводят к одному и тому же «духовному тупику» – к

страшной тайне сердца, к призраку девственной прелести, которому в этом мире

воплотиться не суждено. Пусть темпераментный поэт продолжает «рваться в бой»

с жизнью и смертью – он раз и навсегда неизлечимо ранен.

Стихи «К синей звезде» отчасти биографичны. Поэт рассказывает о своей

несчастливой любви в Париже 1917 года, когда он, отвоевав на русском фронте,

гусарским корнетом был командирован на Салоникский фронт и попал в Париж. Тут

и приключилась с ним любовь, явившаяся косвенно причиной его смерти (Гумилев

не вернулся бы, вероятно, в Россию весной 18-го года, если бы девушка,

которой он сделал предложение в Париже, ответила ему согласием).

Целую книжку стихов посвятил он этой «любви несчастной Гумилева в год

четвертый мировой войны». «Синей звездой» зовет он ее, «девушку с огромными

глазами, девушку с искусными речами», Елену, жившую в Париже, в тупике «близ

улицы Декамп», «милую девочку», с которой ему «нестерпимо больно». Он

признается в страсти «без меры», в страсти, пропевшей «песней лебединой», что

«печальней смерти и пьяней вина»; он называет себя «рабом истомленным», перед

ее «мучительной, чудесной, неотвратимой красотой». И не о земном блаженстве

грезит он, воспевая ту, которая стала его «безумием» или «дивной мудростью»,

а о преображенном, вечном союзе, соединяющем и землю, и ад, и Божьи небеса:

Если ты могла явиться мне

Молнией слепительной Господней,

И отныне я горю в огне,

Вставшем до небес из преисподней.[34]

Не отсюда ли впоследствии название сборника – «Огненный столп», где лирика

любви приобретает некий эзотерический смысл?

Но все же не будем преувеличивать значения «несчастной» парижской страсти

Гумилева. Стихи «К синей звезде» несомненно искренни и отражают подлинную

муку. Однако они остаются «стихами поэта», и неосторожно было бы их

приравнивать к трагической исповеди. Гумилев был влюбчив до крайности. К тому

же привык «побеждать» . Любовная неудача больно ущемила его самолюбие. Как

поэт, как литератор прежде всего, он не мог не воспользоваться этим горьким

опытом, чтобы подстегнуть вдохновение и выразить в гиперболических признаниях

не только свое горе, но горе всех любивших неразделенной любовью.

Нежность и безысходная грусть, с легкой усмешкой по своему адресу,

переходящая то и дело в трагическое вещание. Но трагизм этой любви – не в

ней самой, а в том, что она неразлучна с мыслью о смерти. К смерти

возвращается поэт со зловещим постоянством. Каждый день его – «как мертвец

спокойный»; он искупает «вольной смертью» свое «ослепительное дерзновение»;

он скорбит «смертельной скорбью»; он принимает одно «не споря»: «тихий,

тихий, золотой покой, да двенадцать тысяч футов моря» над своей «пробитой

головой»; он добавляет в другом стихотворении:

И не узнаешь никогда ты,

Чтоб в сердце не вошла тревога,

В какой болотине проклятой

Моя окончилась дорога.[35]

И врывается в эту тему страшной смерти (невольно мерещится: предчувствие!)

другая тема – тема возникающей вдруг, сияющей; райски-прекрасной, но ранней

птицы:

И умер я . и видел пламя,

Не видимое никогда,

Пред ослепленными глазами

Светилась синяя звезда.

И вдруг из глуби осиянной

Возник обратно мир земной,

Ты птицей раненой нежданно

Затрепетала предо мной.[36]

Эта райская раненая птица, «как пламя», – не только случайная метафора. В

лирике Гумилева она займет центральное место, вскрывая духовную глубину его;

она засветится сквозь все его творчество и придаст, в конце концов,

мистический смысл его поэзии, на первый взгляд такой внешне – выпуклой,

красочно-описательной, подчас и мишурно-блещущей.

Все ли почитатели Гумилева прочли внимательно одно из последних его

стихотворений (вошло в «Огненный столп»), названное поэтом «Дева – птица»?

Нет сомнения: это все творчества же «райская птица, что среди строф к «Синей

звезде» появилась из глубины осиянной». Но тут родина ее названа определеннее

– долы баснословной Броселианы (т.е. баснословной страны из «Романов круглого

стола»; тачнее – Броселианды), где волшебствовал Мерлин, сын лесной

непорочной девы и самого диавола.

Стихотворение это неожиданно сложно. К кому оно обращено? Кто эта птица, «как

пламя», плачущая в ветвях и отдающаяся заметившему ее случайно пастуху?

Почему именно к обратилась птица, чтобы умереть от его поцелуя? И о какой

«птице-мальчике» печалится она, предсказывая свою смерть «до его рождения»?

Почему наконец ей птице «с головой милой, девичьей», всего жальче, хоть и

всего дороже, что он, птица-мальчик, «будет печальным тоже»?

Очень сложно построена эта запутанная криптограмма в романтично-

метерлинковском стиле. Но в конце концов дешифровка вероятна, если хорошо

знать Гумилева и сердцем почувствовать его как лирика – романтика, всю жизнь

влюбленного в свою Музу и ждавшего чуда – всеразрешающей женской любви. Дева

– птица и есть таинственная его вдохновительница, его духовная мать, и

одновременно – творчества девушка, к которой он рвется душой. «Пастух» и

«птица – мальчик» – сам он, не узнающий своей Музы, потому что встретил ее,

еще «не родившись» как вещий поэт, а только беспечно поющий «песню своих

веселий». В долах Броселианы лишь безотчетно подпадает он под ее чары и «что

делает – сам не знает», убивая ее поцелуем. Но убитая им птица позовет его из

другого, преображенного мира, и тогда станет он «звать подругу, которой уж

нет на свете».

Не похожа эта муза Гумилева, соблазняющая и соблазненная райская птица, на

«Музу Дальних Странствий», которая уводила его в неведомые земли и забытые

века. А между тем это и есть Гумилевская настоящая Муза; его «поэтическое

нутро» ни в чем так не сказалось, как в этих стихах о любви, приближающей

сердце к вечности. Так было с первых «проб пера», с юношеских его песен, хотя

и стал он сразу в оппозицию к символизму, к «Прекрасной Дали» Блока, к

волошинской «Лезаревне таиах» и к «Царице – Сивилле» Вячеслава Иванова. В

сущности, потусторонний эпос у них общий. Но Гумилев был слишком Горделиво-

самолюбив, чтобы не грести «против течения»; к тому же в то время и помимо

него намечался путь от символизма к неоклассике: в поэзии Зинаиды Гиппиус,

Сологуба, графа Василия Комаровского; акмеизм расцвел на вспаханной почве.

Было, слов нет, много напускного в его повелительной мужественности, в

героической патетике «Жемчугов» и «Шатра», в его отрицании метафизических

глубин и «туманной мглы германских лесов». Гумилевская Дева – птица родилась

все-таки в мифической Броселиане. Были для него лишь известного рода

самозащитой гимны телесной мощи, бесстрашной борьбе с людьми и стихиями, и

радостной отваге. На самом деле, физически слабый и предчувствовший раннюю

смерть поэт, с отрочества падкий на волшебства Денницы, но с совестью

религиозной, оглядывающийся на Христа, поэт с упорной волей, но жалостливой и

нежной, как Мерлин из Броселианы, – мечтал об одном, о вечном союзе со своей

Вивианой.

Напомним еще раз одно из самых молодых его стихотворений – «Балладу» (сборник

«Романтические цветы»). Оно помещено первым после вводного сонета с

заключительными строками:

Пусть смерть приходит, я зову любую!

Я с нею буду биться до конца.

И, может быть, рукою мертвеца

Я лилию добуду голубую.(77)

Гумилеву было всего лет двадцать, когда он сочинил эту «балладу», похожую

романтическим подъемом на его предсмертную «Деву – птицу». Да и вся

«декорация» стихотворения разве не из той же сказки?

Не будем перечислять других стихотворений, где упорно повторяется тот же

образ, тот же символ из «святая-святых» встревоженной души поэта, те же зовы

к любви недостижимой, те же предчувствия безвременной смерти, та же печаль,

переходящая в отчаяние (это слово он пишет с прописной буквы), печаль

броселианского «грубого» «пастуха», убившего своим поцелуем Деву – птицу, за

что «злая судьба» не даст ему наслаждения, а «шестой конь», подаренный

Люцифером, унесет во тьму, в смерть.

Через все его книги проходит мысль о смерти, о «страшной» смерти. Это

навязчивый его призрак. Недаром первое же, вступительное стихотворение

«Жемчугов», сравнивая свою поэзию с волшебной скрипкой, он кончает строками:

На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза

чудовищ,

И погибни славной смертью, страшной смертью

скрипача! (106)

Продолжим перелистывание «Жемчугов». В «Поединке» выделяются такие строфы:

Я пал. и молнии победной

Сверкнул и в тело впился нож.

Тебе восторг – мой стон последний,

Моя прерывистая дрожь

. . . . . . . . . . . . .

И над равниной дымно-белой,

Мерцая шлемом золотым,

Найдешь мой труп окоченелый

И снова склонишься над ним. (112)

Стихотворение «В пустыне» – начинается с той же гибели:

Давно вода в лесах иссякла,

Но как собака я умру. (116)

Мечтая о прошлых столетиях, видит он какого-то старого «товарища», «древнего

ловчего», утонувшего когда-то, и кончает стихотворение обращением к нему:

Скоро увижусь с тобою, как прежде,

В полях неведомой страны. (117)

Эту страну в другом стихотворении («В пути») он окрестит «областью уныния и

слез» и «оголенным утесом». Тут же стихотворение, посвященное «светлой памяти

И. Ф. Анненского», «Семирамида», он заключает признанием более чем

безотрадным:

И в сумеречном ужасе от лунного взгляда,

От цепких лунных сетей,

Мне хочется броситься их этого сада

С высоты семисот локтей. (124)

Поэт воистину вправе с полной истинностью утверждать:

В мой мозг, в мой гордый мозг собрались думы,

Как воры ночью в тихий мрак предместий.

и в заключение:

И думы, воры в тишине предместий,

Как нищий во мгле, меня задушит. (120)

Единственное утешение от этих злых дум было для Гумилева искусство, поэзия, а

родоначальником ее представлялся ему дух печально-строгий, учитель красоты,

принявший имя утренней звезды. Отсюда – языческое его восприятие жизни «по ту

сторону добра и зла». Не даром, как Адам, что «тонет душою в распутстве и

неге», но «клонит колено и грезит о Боге», молясь «смерти, богине усталых»,

он хочет быть как боги, которым «все позволено», хоть и задумывается подчас о

христианском завете, – напомним заключительное шестистишие сонета «Потомки

Каина» (из «Жемчугов»):

Но почему мы клонимся без сил,

Нам кажется, что кто-то нас забыл,

Нам ясен ужас древнего соблазна,

Когда случайно чья-нибудь рука

Две жердочки, две травки, два древка

соединят на миг крестообразно? (107)

Сергей Маковский называет Ахматову «единственной настоящей любовью» Гумилева:

«Что она была единственной – в этом я и теперь убежден, хотя за десять

последних лет столько «возлюбленных» оказалось на пути Гумилева; его

переходящим увлечениям и счета нет!

Поэтому никогда не верил я в серьезность его парижской неудачной страсти к

«Елене» из «Синей звезды», хотя посвящено ей 25 стихотворений.

Ахматовой (насколько помню) он посвятил открыто всего одно стихотворение, зато

сколько стихотворений, куда более выразительных, сочинил, не называя ее, но они

явно относятся к ней и к ней одной.»[37]

Перечитывая эти стихи, можно восстановить драму, разлучившую их так скоро после

брака, и те противоречивые чувства, какими Гумилев не переставал мучить и ее и

себя; в стихах он рассказал свою борьбу с ней и несравненное ее очарованье,

каясь в своей вине перед нею, в вине безумного Наля, проигравшего в кости свою

Дамоленти:

Сказала ты, задумчивая, строго:

«– Я верила, любила слишком много,

А ухожу, не веря, не любя,

И пред лицом Всевидящего Бога,

Быть может, самое себя губя,

Навеки отрекаюсь от тебя.»

Твоих волос не смел поцеловать я,

Не даже сжать холодных, тонких рук.

Я сам себе был гадок, как паук,

Меня пытал и мучил каждый звук.

И ты ушла, в простом и темном платье,

Похожая на древнее распятье. (138)

Не станем слишком уточнять перипетий семейной драмы Гумилевых. К тому же

каждому, знающему стихи, какими начинается «Чужое небо» и каких много в

сборниках Ахматовой – «Вечер» и «Четки», не трудно восстановить эту драму и

судить о том, насколько в этих стихах все автобиографично. Но несмотря на

«камуфляж» некоторых строф, стихи говорят сами за себя. Напомним только о

гумилевском портрете «Она», который он мог написать, конечно, только с

Ахматовой:

Я знаю женщину: молчание,

Усталость горькая от слов,

Живет в таинственном мерцании

Ее расширенных зрачков.

Не слышный и неторопливый,

Так странно плавен шаг ее,

Назвать ее нельзя красивой,

Но в ней все счастие мое. (190)

И наконец:

Она светла в часы томлений

И держит молнии в руке,

И четки сны ее, как тени

На райском огненном песке. (190)

Этот портрет дополняется другим, насмешливо-ироничным, и рисуя

неидеализированную, а бытовую Ахматову, он выдает уже наметившуюся трещину в

их любви. Приведем лишь первую и последние строфы:

Из логова змеева,

Из города Киева,

Я взял не жену, а колдунью,

А думал забавницу,

Гадал, – своенравницу.

Веселую птицу – певунью.

. . . . . . . . . . . .

Молчит – только ежится,

И все ей не можется,

Мне жалко ее, виноватую,

Как птицу подбитую,

Березу подратую,

Над участью, Богом заклятую (192)

Эти стихи (вошедшие в сборник «Чужое небо») написанные вскоре после

возвращения Гумилева из африканского путешествия. Он был одержим

впечатлениями от Сахары и подтропического леса и с мальчишеской гордостью

показал свои «трофеи» – вывезенные из «колдовской» страны Абиссинии слоновые

клыки, пятнистые шкуры гепардов и картины – иконы на кустарных тканях,

напоминающие большеголовые романские примитивы. Только и говорил об опасных

охотах, о чернокожих колдунах и о созвездиях южного неба – там, в Африке,

доисторической родине человечества, что висит «исполинской грушей» «на дереве

древней Евразии», где

.Солнце на гладе воздушных зеркал

Пишет кистью личистой миражи. (140)

Но житейской действительности никакими миражами не заменить, когда «дома»

молодая жена тоскует в одиночестве, да еще такая «особенная», как Ахматова.

Нелегко поэту примирять поэтическое «своеволие», жажду новых и новых

впечатлений с семейной оседлостью и с любовью, которая тоже, по-видимому,

была нужна ему, как воздух. С этой задачей Гумилев не справился, он

переоценил свои силы и недооценил женщины, умевшей прощать, но не менее

гордой и своевольной, чем он.

Отстаивая свою «свободу», он на целый день уезжал из Царского, где-то

пропадал до поздней ночи и даже не утаивал своих «побед».

Анна Андреевна неизменно любила мужа, а он? Любил и он. насколько мог. Но

занятый собою, своими стихами и успехами, заперев в клетку ее, пленную птицу,

он свысока утверждал свое мужское превосходство, следуя Ницше, сказавшему:

«Мужчина – воин, а женщина для отдохновения воина.» Подчас муж – воин

проявлял и жестокость, в которой потом каялся.

Уже задолго до войны Гумилев почувствовал, что теряет жену, почувствовал с

раскаянной тоской и пил «с улыбкой» отравленную чашу, приняв ее как

«заслуженную кару, ощущая ее смертельный хмель», обещал покорность и

соглашался на счастье жены с другим:

Знай, я больше не буду жестоким,

Будь счастлива, с кем хочешь, хоть с ним.

Я уеду далеким, далеким,

Я не буду печальным и злым. (193)

Теперь, стоя у догорающего камина и говоря ей о своих подвигах, он отдается

одной печали:

Древний я открыл храм из под песка,

Именем моим названа река,

И в стране озер, семь больших племен

Слушались меня, чтили мой закон.

Но теперь я слаб, как во власти сна,

И больна душа, тягостно больна.

Я узнал, узнал, что такое страх,

Заключенный здесь в четырех стенах;

Даже блеск ружья, даже плеск волны

Эту цепь порвать ныне не вольны.

И тая в глазах злое торжество,

Женщина в углу слушала его. (196)

Во многих его стихах звучат обида и зов к ней, развенчанной любви, и

стремления преодолеть ее всепримиряющей правдой иного мира. С этой мыслью

написаны последние стихотворения «Костра» (может быть, лучшие из всех – «Юг»,

«О тебе», «Эзбекие»).

Так, стихотворение «О тебе» Н. Гумилева относится к 1918 году и входит в

сборник «Костер» (1918). Сборник «Костер» при жизни автора не переиздавался,

да и вообще прошел незамеченным, между тем как произведения, входящие в эту

книгу (такие, как «Я и вы», «Рабочий», «Змей», «Про память», «Юг», «О тебе»,

«Эзбекие»), один из ярчайших в творчестве поэта.

Мы не раз повторяли, что тема любви к женщине, да и ко всему земному, к жизни

вообще, – это главный мотив в поэзии Н. С. Гумилева. Именно любовь к женщине,

восхищение возлюбленной пронизывает все стихотворение «О тебе», одно из

лучших произведений поэта. В центре творения Гумилева – образ любимой

женщины, и не какой-то конкретной дамы, а возлюбленной вообще. Недаром в

заглавие стихотворения вынесено не имя девушки и не образное выражение,

характеризующее возлюбленную, а краткая, но при этом очень емкая, яркая,

зовущая, запоминающееся сочетание местоимение с предлогом «О тебе». Это

название также определяет и доминирующий в произведении образ. Лирический

герой, пишущий этот гимн любимой, как бы отходит на задний план, отдавая

главную позицию «ей», милой и единственной. Об этом же факте свидетельствует

и Рефрен, создающий кольцевую композицию стихотворения:

О тебе, о тебе, о тебе,

Ничего, ничего обо мне! (327)

Эти строки представляют собой риторическое восклицание, обогащенное

повторами. Читатель с первых строк проникается настроением произведений

Гумилева, настроением приподнятым, радостным, даже где-то торжественным. Сема

«приподнятости», «полета» присутствует как основная, главная в первой строфе:

О тебе, о тебе, о тебе,

Ничего, ничего обо мне!

В человеческой темной судьбе

Ты – крылатый призыв к вышине. (327)

Мысль о значимости возлюбленной, о ее светлой, высокой миссии на земле

подчеркнута, во первых, контрастом третьей и четвертой строки (сравним эпитеты:

«темная судьба» и «крылатый призыв к вышине»), а во-вторых, тире, стоящим после

местоимения ты. Тире подчеркивает и другой прием, использованный

автором в этой строфе, – метафорическое сравнение («Ты – крылатый призыв к

вышине»). Вся эта строфа словно глядит ввысь, рвется в небо: восклицательный

знак во второй строке этому тоже очень содействует.

Читаем следующее четверостишие:

Благородное сердце твое –

Словно герб отошедших времен.

Освещается им бытие

Всех земных, всех бескрылых племен. (327)

Вся строфа представляет собой развернутую метафору и содержит микротему

«сердце твое». В данном отрывке образ возлюбленной обретает более конкретные

очертания: на это обращает наше внимание эпитет «благородное сердце». Не раз

в нашей работе мы подчеркивали такую черту Гумилева (и поэта, и человека),

как склонность к уходу от действительности, склонность к идеализации

прошлого, дальних веков. Этот мотив творчества поэта имеет место в

стихотворении «О тебе», в частности во второй строфе рассматриваемого нами

отрывка: благородство, душевная красота, мужество ассоциируется у Гумилева с

древними веками, поэтому не случайно образное, яркое сравнение «благородного

сердца» лирической героини с «гербом отошедших времен», эту мысль

подчеркивает и благородный повтор в гласных – ассонанс на [о] в первых двух

строках. Вторая строфа одновременно созвучна и контрастирует с первым

четверостишием. Если первая строфа вся насквозь проникнута мотивом «высоты»,

«окрыленности», то второй отрывок как бы опускает читателя на землю: сема

«реальности», «бытия» присутствует в слова «бытие», «земных», «племен». В то

же время во второй строфе опять подчеркивается мысль о том, что образ

лирической героини облагораживает все земное, человеческое: бытие «бескрылых

племен» (а этот эпитет имеет один корень с лексемой первой строфы «крылатой»)

«освящает» (важно, что не освещает) душа, сердце любимой лирического героя.

В третьем четверостишии автор подчеркивает еще одну черту своей возлюбленной:

микротемой отрывка

Если звезды ясны и горды,

Отвернутся от нашей земли,

У нее есть две лучших звезды:

Это смелые очи твои (327)

являются глаза лирической героини, и не просто глаза, а «смелые очи», которые

сравнимы только со звездами небесными, «ясными» и «гордыми». И снова мотив

спасения человечества, земли здесь очевиден.

Важно заметить, что для стихотворения «О тебе» характерен такой прием, как

градация, реального красотой, женской красотой, красотой возлюбленной,

освященной небесами, и тема эта достигает своего апогея в двух последних

строфах, заключающих в себе лирическое обобщение:

И когда золотой серафим

Протрубит, что исполнился срок,

Мы поднимем тогда перед ним,

Как защиту твой белый платок.

Звук замрет в задрожавшей трубе,

Серафим пропадет в вышине.

. О тебе, о тебе, о тебе,

Ничего, ничего обо мне! (327)

И хоть в этих отрывках очевиден страшных мотив конца света, нет в них

угнетающего, тяжелого чувства тревоги, несчастья. Все стихотворение (и

конечно, обе эти строфы) проникнуты таким светлым, возвышенным, торжественным

настроением, настроением неиссякаемого оптимизма, надежды, которая, без

сомнения, неотделима от прекрасного чувства любви, что читатель ни на минуту

не сомневается в том, что красота и любовь победят все несчастья, невзгоды

человечества. В последних строфах настроение оптимизма поддерживают эпитеты

«золотой серафим», «белый платок», сравнение «поднимем. как защиту» и,

конечно, риторическое восклицание, начинающее это чудесное стихотворение и

теперь заканчивает его.

Это произведение Гумилева – гимн, гимн настоящей любви, способной преодолеть

любые преграды, даже смерть, любви, наверное, не только к женщине, к

человеку, но и любви вообще ко всему земному и небесному, к природе и Богу.

Читая это творение поэта, вспоминаешь строки из другого его стихотворения,

строки, которые, пожалуй, являются гимном всего его творчества, строки

поистине гениальные:

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,

А жизнь людей – мгновенна и убога.

Но все в себе вмещает человек,

Который любит мир и верит в Бога. (244)

В какой-то из своих статей Георгий Чулков говорит: «Понять поэта – значит

разгадать его любовь. О совершенстве мастера мы судим по многим признакам, но

о значительности его только по одному: любовь, страсть или влюбленность

художника определяет высоту и глубину его поэтического дара.» С этой точки

зрения Гумилев – несомненнейший из поэтов нашего века: его сущность – любовь

к поэзии, к женщине, к миру, к родине. Он не был мыслителем, он не обладал

умом в глуби стоящих перед человечеством вопросов. Как стихотворец он не был

одарен сверх меры: рифмованные строки переходят у него частенько в надуманное

рифмотворчество. Но рядом с этим иногда целое стихотворение достигает

прелести совершеннейших образов русской лирики.

Использованная литература.

Художественные тексты.

1. Гумилев Н. С. Избранное. /Сост., вступ. ст., комент. Панкеева И. А. –

М., 1990.

2. Гумилев Н. С. Избранное. /Сост., вступ. ст., комент. Смирновой Л. А. –

М., 1989.

3. Гумилев Н. С. Стихи; Письма о русской поэзии. – М., 1990.

Научная литература.

1. Воспоминание о серебряном веке. /Сост. В. Крейд. – М., 1993.

2. Дудин М. Охотник за песнями мужества: [О поэзии Гумилева].// Аврора. –

1987. – № 2. – С. 116-120.

3. Иванов Вяч. Вс. Звездная вспышка (Поэтический мир Н. С. Гумилева) //

Гумилев Н. С. Стихи; Письма о русской поэзии. – М., 1990. – С. 5-33.

4. Кормилов С. И. Сонеты Н. С. Гумилева. // Филологические науки. – 1999.

– № 4. – С. 11-19.

5. Лавренев Б. Поэт цветущего бытия. [О Н. С. Гумилеве]. // Звезда

Востока. – 1988. – № 3. – С. 148-152.

6. Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. – Томск, 2000.

7. Лекманов О. А. Н. Гумилев и акмеистическая ирония. // Русская речь. –

1997. – № 2. – С. 13-17.

8. Лукницкая В. Николай Гумилев: Жизнь поэта по материалам домашнего

архива семьи Лукницких. – М., 1990.

9. Маковский С. К. Николай Гумилев. // Маковский С. К. На Парнасе

Серебряного века. – М., 2000. – С. 292-333.

10. Меньшиков В. Поэт – гражданин Гумилев. // Герои и антигерои Отечества.

/Сост В. Н. Забродин. – М., 1992. – С. 218-243.

11. Мусатов В. В. История русской литературы первой половины XX века

(советский период). – М., 2001.

12. Одоевцева И. В. На берегах Невы. – М., 1988.

13. Пайман А. История русского символизма. – М., 2000.

14. Пинаев С. М. Над бездонным провалом в вечность. Русская поэзия

серебряного века. Пособие для старшеклассников и абитуриентов. – М., 2001.

15. Поэзия серебряного века в школе: Книга для учителя. / Сост. Е. М.

Болдырева, А. В. Леденев. – М., 2001.

16. Русская литература XX века. 11 кл.: Учебник для общеобразовательных

учебных заведений. – В 2 ч. Ч.1./ Под ред. Агеносова В. В. – М., 1997.

17. Семибратова И. Николай Гумилев // С. Бавин, И. Семибратова. Судьба поэтов

серебряного века. – М., 1993. – С. 141-155.

18. Скатов Н. Н. О Н. Гумилеве и его поэзии. // Литературная учеба. – 1988. –

№ 4. – С. 177-181.

19. Смирнова Л. А. «. Припомнить всю жестокую, милую жизнь.» // Гумилев Н. С.

Избранное. /Сост. Л. А. Смирнова. – М., 1989. – С. 5-31.

20. Соколов А. Г. История русской литературы конца XIX – нач. XX века:

Учебник. – М., 1999.

21. Чупринин С. Из твердого камня: Судьба и стихи Н. Гумилева. // Октябрь. –

1989. – № 2. – С. 196-202.

[1] Лукницкая В Николай Гумилев: Жизнь

поэта по материалам домашнего архива Лукницких.. – Л., 1990.

[2] Одоевцева И. В. на берегах Невы. – М., 1988.

[3] Воспоминания о серебряном веке. / Сост. В. Крейд. – М., 1993.

[4] Дудин М. Охотник за песнями мужества:

[О поэзии Гумилева] // Автора. – 1987. – № 2. – С. 116-120.

Корнилов С. И. Сонеты Н. С. Гумилева // Филологические науки. – 1999. – № 4.

– С. 11-19.

Лавренев Б. Поэт цветущего бытия. [О Н. С. Гумилеве] // Звезда Востока. –

1988. – № 3. – С. 148-152.

[5] Иванов Вяч. Вс. Звездная вспашка

(Поэтический мир Н. С. Гумилева) // Гумилев Н. С. Стихи; Письма о русской

поэзии. – М., 1990. – С. 5-33.

Смирнова Л. А. «. Припомнить всю жестокую, милую жизнь.» // Гумилев С. Н.

Избранное /сост. Л. А. Смирнова. – М. 1989. – С. 5-31.

[6] Гумилев Н. С. Избранное. – М., 1989. –

С. 272. Далее цитируется по этому изданию.

[7] Неведомская В. Воспоминания о Гумилеве

и Ахматовой // Воспоминания о серебряном веке. / сост., авт. предисл. и

коммент. В. Крейд. – М., 1993. – С. 252-253.

[8] Неведомская В. Воспоминания о Гумилеве

и Ахматовой // Воспоминания о серебряном веке. – М., 1993. – С. 245.

[9] Одоевцева И. В. на берегах Невы. – М., 1988. – С. 15-36.

[10] Там же. – С. 21.

[11] Неведомская В. Воспоминания о

Гумилеве и Ахматовой // Воспоминания о серебряном веке. – М., 1993. – С. 245.

[12] Погорелова Б. М. Валерий Брюсов и

его окружение // Воспоминания о серебряном веке. – М., 1993. С. 38.

[13] Меньшико В. Поэт – гражданин Гумилев

// Герои и антигерои Отечества. / сост. В. М. Забродин. – М., 1992. – С. 231.

[14] С. И. Пинаев. Над бездонным провалом

в вечность. Русская поэзия серебряного века. Пособие для старшеклассников и

абитуриентов. – М. – 2001. – С. 89.

[15] Неведомская В. Воспоминания о

Гумилеве и Ахматовой // Воспоминания о серебряном веке. – М., 1993. – С.

247-248.

[16] Бронгулеев В. В. Африканский дневник

Н. Гумилева // Наше наследие. – 1988. – № 1. – С. 87.

[17] Цитируется по статье Л. А. Смирновой

«. Припомнить всю жестокую, милую жизнь.» // Гумилев Н. С. Избранное. / Сост.

Л. А. Смирново. – М., 1989. – С. 10.

[18] Цитируется по статье Л. А. Смирновой

«. Припомнить всю жестокую, милую жизнь.» // Гумилев Н. С. Избранное. / Сост.

Л. А. Смирново. – М., 1989. – С. 12.

[19] Аполлон. – 1910. – № 7. – С. 40.

[20] Гумилев Н. Жизнь стиха // Гумилев Н.

С. Стихи; Письма о русской поэзии. / составитель Н. Богомолов. – М., 1990.

[21] Гумилев Н. Теофиль Готье // Аполлон. – 1911. – № 11. – С. 53, 56.

[22] Конквистадоры (исп. conquistador –

завоеватель), исп. авантюристы отправлявшиеся в Америку после ее открытия (кон.

15в.) и завоевавшие там ряд территорий. Завоевания (Д. Писарро, Ф. Кортеса и

др.) сопровождались истреблением и порабощением коренного населения.

[23] Поэзия серебряного века в школе:

Книга для учителя. / Сост. Е. М. Болдырева, А. В. Леденев. – М., 2001. – С. 49.

[24] Кормилов С. И. Сонеты Н. С. Гумилева

// Филологические науки. – 1999. – № 4. – С. 18.

[25] И. Панкеев. Посредине странствия

земного. // Гумилев Н. Избранное. / Сост. И. А. Панкеев. – М. – 1990. – С.35.

[26] Гумилев Н. С. Избранное / Сост. И. А. Панкеев. – М., 1990. – С. 163.

[27] Жирмунский В. Г. Теория литературы.

Поэтика. Стилистика. – Л., 1977. – С. 129.

[28] Гумилев Н. С. Стихи; Письмо о русской поэзии. – М., 1990. – С. 320.

[29] Там же. – С. 321.

[30] Не только географические,

этнографические и предметно-бытовые экзотизмы, но и само слово «изысканный»

характерны для лексического строя ранней поэзии Гумилева.

[31] Маковский С. К. Николай Гумилев. //

Маковский С. К. На Парнасе Серебряного века. – М., 2000. – С. 292-333.

[32] Цитируется по книге Маковского С. К.

На Парнасе Серебряного века. – М., 2000. – С. 299.

[33] Там же. – С. 301.

[34] Гумилев Н. С. Стихи; Письма о русской поэзии. – М., 1990. – С. 359.

[35] Гумилев Н. С. Стихи; Письма о русской поэзии. – М., 1990. – С. 370.

[36] Там же. – С. 364.

[37] Маковский С. А. На Парнасе Серебряного века. – М., 2000. – С. 313-314.

Страницы: 1, 2, 3