Диплом: Романтические мотивы в поэзии Н. С. Гумилева

кровью»; желание «заворожить садов мучительную даль», в смерти найти «острова

совершенного счастья».

И здесь мы видим подлинно гумилевское – поиск страны счастья даже за чертой

бытия. Чем мрачнее впечатление, тем упорней тяготение к свету. Лирический

герой стремится к предельно сильным испытаниям: «Еще один раз отпылаю

упоительной жизнью огня». Творчество – тоже вид самосожжения: «На, владей

волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ И погибни славной смертью,

страшной смертью скрипача».

Самый якобы «акмеистический» сборник «Чужое небо» (1912) был тоже логическим

продолжением предшествующих.

В «Чужом небе» снова ощущается беспокойный дух автора. В сборник были

включены небольшие поэмы «Блудный сын» и «Открытие Америки». Казалось бы, они

написаны на подлинно гумилевскую тему. Но как она изменилась!

Рядом с героем Колумба в «Открытии Америки» встала не менее значительная

героиня Муза Дальних Странствий. Автора теперь увлекаем не величие деяния, а

его смысл и душа избранника судьбы. Может быть, впервые во внутреннем облике

героев нет гармонии.

В «Чужом небе» – явственная попытка установить подлинные ценности сущего.

Гумилева влечет феномен жизни. В необычном и емком образе представлена она –

«с иронической усмешкой царь – ребенок на шкуре льва, забывающий игрушки

между белых усталых рук». Таинственна, сложна, противоречива и маняща жизнь.

Но сущность ее использует. Отвергнув зыбкий свет неведомых «жемчужин», поэт

все-таки оказывается во власти прежних представлений – о спасительном

движении к дальним пределам.

Мы идем сквозь туманные годы,

Смутно чувствуя веянье роз,

У веков, у пространств, у природы

Отвоевывать древний Родос. (208)

В «Чужое небо» включает Гумилев подборку стихов Теофиля Готье в своем

переводе. Среди них – вдохновенные строки о созданной человеком нетленной

красоте. Вот идеал на века:

Все прах. – Одно, ликуя,

Искусство не умрет.

Статуя

Переживет народ. (233)

У обоих поэтов были близкие принципы: избегать «как случайного, конкретного, так

и туманного, отвлеченного»; познать «величественный идеал жизни в искусстве и

для искусства».[21]

В сборнике «Колчан» (1906) много военных стихов, но в стихах по прежнему

живет образ Муза Дальних Странствий.

«Муза Дальних Странствий» теперь пробуждается не зовом пространства или

времен, а самоуглублением, «огнедышащей беседой», «усмирением усталой плоти».

Гумилев обращается к мифологии, творчеству ушедших из жизни мастеров. Но лишь

за тем, чтобы выверить в чужом опыте свой поиск Прекрасного в человеческой

душе. И ее певцам сообщена высокая цель – слагать «окрыленные стихи,

расковывая сон стихий».

Стихи сборника насыщены говорящими контрастами дня и ночи, реального, зримого

и созданного фантазией мира. Точность поэтического восприятия и воображения

неповторима. Мы ясно чувствуем: запах «смол, и пыли, и травы», «пахнет

тлением заманчиво земля»; видим «ослепительную высоту», «дикую прелесть

степных раздолий», «таинство лесной глуши». А рядом – «зыбкие дали зеркал»,

«сатану в нестерпимом блеске», человечное в страданиях «когда-то страшные

глаза» мифической Медузы. И всюду: «краски, краски – ярки и чисты». Но все

это радужное «царство» строго организованно авторской чеканной мыслью.

«Теперь мой голос медлен и размерен» – признание самого поэта. И все-таки

высшие запросы души остаются без ответа.

Значительной вехой после «Колчана» стали произведения его парижского и

лондонского альбомов, опубликованные в «Костре» (1918). Уже здесь преобладают

раздумья автора о собственном мироощущении. Он исходит из самых «малых»

наблюдений за деревьями, «оранжево-красным небом», «медом пахнущим лучом»,

«больной» в ледоходе рекой и т. д. Редкая выразительность «пейзажа»

восхищает. Только отнюдь не сама природа увлекает поэта. Мгновенно, на наших

глазах, открывается тайное яркой зарисовки. Оно-то и проясняет подлинное

назначение стихов. Можно ли, например, сомневаться в смелости человека,

услышав его призыв к «скудной» земле: «И стань, как ты и есть, звездою, Огнем

пронизанной насквозь!»? Всюду ищет он возможности «умчаться вдогонку свету».

Будто прежний мечтательный, романтичный герой Гумилева вернулся на страницы

новой книги. Нет, это впечатление минуты. Зрелое, грустное постижение сущего

и своего места в нем эпицентр «Костра». Теперь, пожалуй, можно объяснить,

почему дальняя дорога звала поэта. Стихотворение «Про память» заключает в

себе антиномию:

И вот вся жизнь! Круженье, пенье,

Моря, пустыни, города,

Мелькающее отраженье

Потерянного навсегда.

И вот опять восторг и горе,

Опять, как прежде, как всегда,

Седою гривой машет море,

Встают пустыни, города. (318)

Вернуть «потерянное навсегда» человечеством, не пропустить что-то настоящее и

неведомое во внутреннем бытии людей – хочет герой. Поэтому называет себя

«хмурым странником», который «снова должен ехать, должен видеть». Под этим

знаком предстают встречи со Швецией, норвежскими горами, Северным морем,

садом в Каире. И складываются на вещной основе емкие, обобщающие образы

печального странничества: блуждание – «как по руслам высохших рек», «слепые

переходы пространств и времен». Даже в цикле любовной лирики читаются те же

мотивы. Возлюбленная ведет «сердце к высоте», «рассыпая звезды и цветы».

Нигде, как здесь, не звучал такой сладостный восторг перед женщиной. Но

счастье – лишь во сне, в бреду. А реально – томление по недостижимому:

Вот стою перед дверью твоею,

Не дано мне иного пути.

Хоть я знаю, что не посмею

Никогда в эту дверь войти. (325)

Неизмеримо глубже, многограннее и бесстрашнее воплощены уже знакомые духовные

коллизии в произведениях лучшего сборника Гумилева – книге «Огненный столп»

(1921)

Стихотворения рождены вечными проблемами – смысла жизни и счастья,

противоречия души и тела, идеала и действительности. Обращение к ним сообщает

поэзии величавую строгость, чеканность звучания, мудрость притчи,

афористическую точность.

В богатое, казалось бы, сочетание этих особенностей органично вплетена еще

одна. Она исходит от теплого, взволнованного человеческого голоса. Чаще

самого автора в раскованном лирическом монологе. Иногда –

объективизированных, хотя весьма необычно, «героев». Эмоциональная окраска

сложного философского поиска делает его частью живого мира, вызывая

сопереживание.

Чтение «Огненного столпа» побуждает чувство восхождения на разные высоты.

Невозможно сказать, какие повороты авторской мысли больше тревожат в

«Памяти», «Лесе», «Душе и теле».

Уже вступительная строфа «Памяти» магнетизирует горьким обобщением:

Только змеи сбрасывают кожи,

Чтоб душа старела и росла.

Мы, увы, со змеями не схожи,

Мы меняем души, не тела. (415)

Но затем воображение потрясено конкретной исповедью поэта о своем прошлом. И

одновременно – понимаем несовершенство людских судеб. Эти первые девять

проникновенных четверостиший подводят к преобразующему тему аккорду:

Я – угрюмый и упрямый зодчий

Храма, восстающего во тьме,

Я возревновал о славе Отчей

Как на небесах, и на земле. (416)

А от него – к мечте о расцвете земли, родной страны. Здесь, однако, еще не

поставлена точка. Заключительные строки, частично повторяющие изначальные,

несут новый грустный смысл – ощущение временной ограниченности человеческой

жизни. Симфонизмом развития обладает небольшое стихотворение, как и многие

другие в сборнике.

Редкой выразительности достигает Гумилев соединением несоединимых элементов.

Лес в одноименном лирическом произведении неповторимо причудлив. В нем живут

великаны, карлики и львы, появляются «женщина с кошачьей головой». Это

«страна, о которой не загрезишь и во сне». Однако кошачьеголовому существу

дает причастье обычный кюре. Рядом с великанами упоминаются и рыбаки и. пэры

Франции. Что это – возвращение к фантасмагории ранней гумилевской романтики?

Нет, фантастическое снято автором: «Может быть, тот лес – душа моя.» Для

воплощения сложных запутанных внутренних порывов и предприняты столь смелые

ассоциации. В «Слоненке» с заглавным образом связано трудно связуемое –

переживание любви. Она предстает в двух ипостасях: заточенной «в тесную

клетку» и сильной подобной тому слону, «что когда-то нес к трепетному Риму

Ганнибала».

«Шестое чувство» сразу увлекает контрастом между скудными утехами людей и

подлинной красотой поэзии. Кажется, что эффект достигнут. Как вдруг в

последней строфе мысль вырывается к иным рубежам:

Так, век за веком – скоро ли, Господь? –

Под скальпелем природы и искусства,

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для шестого чувства. (429)

И построчные образы чудесным совмещением простейших слов-понятий уводят нашу

душу к дальним горизонтам. Невозможно иначе реагировать на такие находки, как

«скальпель природы и искусства», «билет в Индию Духа», «сад ослепительных

планет», «персидская больная бирюза».

Тайн поэтического колдовства в «Огненном столпе» не счесть. Но они на одном

пути, трудном в своей главной цели – проникнуть в несовершенство человеческой

природы. предсказать желанные перспективы ее перерождения.

Несмотря на переломы революционного времени, на разочарование Гумилева в

своей судьбе («Заблудившийся трамвай»), «Огненный столп» дарит и светлое,

прекрасное чувство, преклонения перед красотой, любовью, поэзией. Мрачные

силы всюду воспринимаются недопустимой преградой духовному подъему:

Там, где все сверканье, все движенье,

Пенье все, – мы там с тобой живем.

Здесь не только наше отраженье

Полонил гниющий водоем. (445)

Сама по себе мечта представить героическую душу была светлой и очень нужной

эпохе 20-х годов.

В «Костре» и «Огненном столпе» находи «касания к миру таинственного»,

«порывания в мир непознаваемого». Имелось, наверное, ввиду обращения Гумилева

к сокрытому в глубине «его невыразимому прозванью» и пр. Но тут скорее

противоположность ограниченным силам слабого человека, символическое

обозначение возвышенных идеалов. Им сродни образы звезд, неба, планет. При

некоторой «космичности» ассоциаций, стихи сборников выражали взгляд на вполне

земные процессы. Но, несмотря на это, поэт сохраняет и здесь романтическую

исключительность своего лирического «Я».

В заключении данной главы мы хотим представить вашему вниманию анализ одного

из стихотворений сборника «Жемчуга». Герои данного произведения – подлинно

гумилевский тип романтика, искателя приключений, поэтому и само творение

поэта можно смело назвать одним из ярких примеров романтической лирики.

Анализ стихотворения «Старый конквистадор» Н. С. Гумилева.

Старый конквистадор.

Углубясь в неведомы горы,

Заблудился старый конквистадор,

В дымном небе плавали кондоры,

Нависали снежные громады.

Восемь дней скитался он без пищи,

Конь издох, но под большим уступом

Он нашел уютное жилище

Чтоб не разлучаться с милым трупом.

Там он жил в тени сухих смоковниц,

Песни пел о солнечной Кастилье,

Вспоминал сраженья и любовниц,

Видел то пищали, то мантильи.

Как всегда, был дерзок и спокоен

И не знал ни ужаса, ни злости,

Смерть пришла, и предложил ей воин

Поиграть в изломанные кости.

Стихотворение «Старый конквистадор» было написано в 1908 году и входит в

сборник стихов «Жемчуга» (1910), третий по счету. В самом начале анализа

этого стихотворения следует обратить внимание на два следующих факта. Во-

первых, книга «Жемчуга» знаменует завершение первого периода творчество

Гумилева, это своего рода элегическое прощание с символами и романтическими

декорациями ранних стихов. Во-вторых, образ конквистадора не нов для

Гумилева: символ первого сборника поэта, герой стихотворения «Я конквистадор

в панцире железном.», завоеватель жизни, покоритель судьбы изменяется в

«Жемчугах». В центре анализируемого нами произведения – «старый конквистадор»

(словосочетание вынесено в заглавие стихотворения). Возникает вопрос: как

изменился герой ранней лирики Гумилева, остался ли он тем же покорителем,

завоевателем, отважным героем, поклоняющимся мечте, любви, «звезде», не

страшащийся преград? Или конквистадор теперь действительно «старый», не

только телом, но и душой?

Стихотворение «Старый конквистадор» органично сливается с другими

произведениями сборка. От прославления романтических идеалов поэт не случайно

пришел к теме исканий, собственных, и общечеловеческих. «Чувством пути»

(определение Блока) проникнут сборник «Жемчуга». Вот и старый конквистадор,

путешествуя, заблудился. Первое четверостишие проникнуто тяжелым, мрачным

настроением:

Углубясь в неведомые горы,

Заблудился старый конквистадор,

В дымном небе плавали кондоры,

Нависали снежные громады.

Эпитеты в этом отрывке («неведомые горы», «дымное небо», «снежные громады»)

создают чувство тревоги. В четверостишии ощутим трагический мотив неведомых

врагов, мотив власти окружающего: поэт не случайно использует образ кондора,

хищной, огромной, страшной птицы. Глагол «нависали» и деепричастие «углубясь»

как бы нагнетают тяжелое чувство опасности, гибели. Целый лексический ряд

существительных первой строфы содержит сему «огромный», «большой»,

«гигантский»: горы, кондоры, громады; они словно давят на лирического героя,

окружают его со всех сторон. Аллитерация на [р], [к], [д], ассонанс на [о]

также работает на создание общего чувства опасности. Гумилев писал: «Под жестом

в стихотворении я подразумеваю такую расстановку слов, подбор гласных и

согласных звуков, ускорение и замедление ритма, что читающий стихотворение

невольно становится в позу героя <.> испытывает тоже, что сам поэт.»

Таким мастерством владел Гумилев. Хорей, осложненный пиррихием, доносит до

читателя охватившую конквистадора тревогу.

Во второй строфе повествуется о дальнейшей судьбе героя:

Восемь дней скитался он без пищи,

Конь издох, но под большим уступом

Он нашел уютное жилище,

Чтоб не разлучаться с милым трупом.

Настроение тревоги сменяется в этом четверостишии чувством безысходности: на

это работают глаголы «скитался», «издох». И даже светлый эпитет, слова с

положительной коннотацией «уютное жилище», вносящее в общие контекст сему

«тепла», даже сему «надежды» (ведь во второй строке возникает противительный

союз но: «Скитался.Конь издох, но. он нашел уютное жилище»), меркнет, когда в

последней строке возникает оксюморон, страшное словосочетание «милый труп».

Конквистадору больше ничего не остается, как предаться воспоминаниям о

прежней кипучей жизни:

Там он жил в тени сухих смоковниц,

Песни пел о солнечной Кастилье,

Вспоминал сраженья и любовниц,

Видел то пищали, то мантильи.

Лексические ряды сраженья («война») – пищали («оружие»), любовниц – мантильи

(«женская накидка») дают представление о прошлом лирического героя, о прошлом

героическом, увлекательном. Лексическая близость слов сраженье – пищали и

любовниц – мантильи подчеркивается параллелизмом синтаксического строения

последних двух строк отрывка:

Вспоминал сраженья и любовниц,

Видел то пищали, то мантильи.

Настроение этой строфы приподнятое, а эпитет «солнечная Кастилья» озаряет все

стихотворение светом, блеском, но словосочетание «тень сухих смоковниц» не

дают забыть о трагическом положении героя, о месте его пленения,

контрастирует с содержанием отрывка.

Получается (после анализа трех первых строф), что конквистадор действительно

пал духом, потерял былое мужество, отвагу, способность к борьбе, зачах, как

старая смоковница, стал «стар» сердцем? Нет, это не так. Стоит только

прочесть последнее четверостишие, заключающее в себе лирическое обобщение:

Как всегда, был дерзок и спокоен,

И не знал ни ужаса, ни злости,

Смерть пришла, и предложил ей воин

Поиграть в изломанные кости,

чтобы убедиться: по-прежнему лирический герой поэта неиссякаемо мужественен.

Слова с, казалось бы, отрицательной коннотацией («ужас», «злость», «смерть»)

«перечеркиваются» отрицательной частицей не («не знал»), усилительными

частицами ни-ни, прилагательными «дерзок», «спокоен», глаголом «поиграть»: даже

перед лицом смерти конквистадор не утратил прежнего азарта, отваги, остался

покорителем, завоевателем, «воином». Стихотворение имеет неожиданный финал. В

последних двух строчках («. Смерть пришла, и предложил ей воин Поиграть в

изломанные кости») между двумя предикативными частями хочется в место союза

и поставить противительный союз но, подчеркнувший бы непримиримость

конквистадора, его готовность сражаться с судьбой до конца.

Итак, стихотворение «Старый конквистадор» по идейному содержанию традиционно

для романтической лирики конквистадора: мотивы пути, неведомых стран,

героического, мотивы исканий, смерти здесь налицо. Традиционно стихотворение

и в художественном оформлении: оно наполнено экзотизмами, столь свойственными

поэзии Гумилева (конквистадор, кондор, смоковница, Кастилья, мантильи), что

создает конкретный колорит произведения, поэт наполняет свое стихотворение

знакомыми по прежним сборникам ассоциативными образами (полет, солнце); можно

смело сказать, что это произведение, как и большинство творений Гумилева,

безупречно по форме: его слог как всегда отточен (например, для всех четырех

строф характерна женская, чаще точная рифма: уступом – трупом, злости –

кости, смоковниц – любовниц).

Глава III. Экзотическая тема в поэзии Н. С. Гумилева.

Любовь к Африке, страсть к путешествиям, жажда приключений определили темы и

мотивы творчества Гумилева, среди которых одним из ведущих является мотив

экзотики. Экзотическая тема присутствует во всех книгах поэта. Попытаемся

проследить, как экзотическая тема, мотив Музы Дальних Странствий

эволюционировали в поэзии Гумилева от сборника к сборнику, какую роль играют

экзотические мотивы в стихах поэта – романтика.

Первый сборник стихов «Путь конквистадоров»

[22], выпущенный Гумилевым – гимназистом в 1905 году, молодой поэт в

последствии считал незрелым. Но выход этой первой книги был принципиально важен

для самоутверждения Гумилева, начинающего поэтическую деятельность. Ему

необходим был образ, и Гумилев, никогда не отличавшийся ни здоровьем, ни

красотой, но имевший волю и любивший экзотику, этот образ создал: образ

конквистадора – завоевателя жизни, покорителя судьбы:

Я конквистадор в панцире железном,

Я весело преследую звезду,

Я прохожу по пропастям и безднам

И отдыхаю в радостном саду. (33)

Уже в этой первой книге стихов появились многие характерные для Гумилева

мотивы, заключенные «в оправу звонких слов»: вера в чудо, влюбленность «в

чары красоты». В стихах его действовали персонажи экзотические, неординарные:

гордые короли и насмешливые тролли, заколдованные девы и бесстрашные рыцари.

Произведения поэта отмечены романтическим мировосприятием, стремлением

противопоставить будничному миру обыкновенных людей свой мир «пропастей и

бурь», битв и горячих губ, свою поэтическую маску «конквистадора в панцире

железном».

И если нет полдневных слов звездам,

Тогда я сам мечту свою создам

И песней битв любовно зачарую. (33)

Во втором сборнике поэта «Романтические цветы» (1908) Брюсов отметил упорную

работу Гумилева над стихом. Говоря о включенных автором в книгу

произведениях, отмечал, что «фантастика еще свободней, образы еще призрачней

здесь, психология еще причудливее. Но это не значит, что юношеские стихи

полнее выражают его душу. Напротив, надо отметить, что в своих новых поэмах

он в значительной мере освободился от крайностей своих первых созданий и

научился замыкать свои мечты в более определенные очертания. Его видения с

годами приобрели больше пластичности, выпуклости. Вместе с тем явно окреп и

его стих. . Гумилев медленно, но уверенно идет к полному мастерству в области

формы. Почти все его стихотворения написаны прекрасно, обдуманным и утонченно

звучащим стихом. Н. Гумилев не создал никакой новой манеры письма. Но,

заимствовав приемы стихотворной техники у своих предшественников, он сумел их

усовершенствовать, развить, углубить, что может быть, надо признать даже

большей заслугой, чем искание новых форм, слишком часто ведущие к плачевным

неудачам.»

Мифологических Кухулин, исторический Помпей, Синдбад-Мореход, Фея Маб,

Люцифер, Змей, рыцари, принцессы, императоры, жрецы, пираты и, естественно,

конквистадоры заполнили собой страницы сборника.

Детский страх. Олицетворенный в злом зверьке («Крыса»), Медведица-ночь,

убегающая от преследования («В небесах»), нежная и бледная гостья в пепельной

одежде («Смерть»), красавица, заблудившаяся в лесу («Принцесса»), бледный

рыцарь, проскакавший на вороном коне («Влюбленная в дьявола»), юный маг и

царица беззаконий («Заклинание»), удивительные животные («Гиена», «Ящер»,

«Носорог»), – трудно перечислить оживленные и преображенные фантазией

Гумилева эмоции, понятия, символы и образы, возникшие на страницах этой

книги. Здесь и веяния потустороннего мира («Пещера сна», «За гробом»), и

кошмарные видения («Ужас»), экзотические образы («Невеста льва»), кровавые

забавы («Игры»).

Картинно обставлен уход из жизни («Самоубийства»), романтична история жены

могучего вождя, полюбившей европейца («Озеро Чад»), эффектны исторические

сцены («Основатели», «Каракалла», «Помпей у пиратов»). Стихи эти – ответ на

потребность человека в необычайном, не здешнем, уводящем от серой скуки

повседневности.

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далеко, далеко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,

И шкуру его украшает волшебный узор,

С которым равняться осмелится только Луна,

Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,

И бег его плавен, как радостный птичий полет.

Я знаю, что много чудесного видит Земля,

Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных стран

Про горную деву, про страсть молодого вождя,

Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,

Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,

Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.

Ты плачешь? Послушай. Далеко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф. (98)

В этом сборнике Гумилев, по мнению критика А. Павловского, медленно сводит

«поэзию по золотой лестнице символизма на землю», пытается «насытить слово,

уставшее от эфира и иносказаний предметностью, плотью и твердым смыслом».

[23] Исследователи отмечали, что поэт говорит о мире «подчеркнуто

нереальном», но почему-то воспринимаемом «осязаемым и зримым», что сказочная

декоративность стихов ощущается как большая реальность по сравнению с самой

действительностью. Новая, «сотворенная» реальность выступает у Гумилева в

экзотическом, карнавально-театральном виде («Маскарад», «Сада-Якко»); нарочито

красочен, экстравагантен фон (Содом, «Тростники медлительного Нила», Каир,

озеро Чад, Древний Рим).

Однако уже здесь некоторые исследователи усматривают формирование

«специфического чувства историзма в акмеистической поэтике,

характеризующегося личной привязанностью к ценностям иных эпох»,

воспринимаемых свежо и непосредственно.

Книга «Жемчуга» (1910) знаменуем завершение первого периода творчества

Гумилева. Это своего рода элегическое прощание с символизмом и романтическими

декорациями ранних стихов. Вряд ли следует соглашаться с критиками, которые,

подобно А. Павловскому, утверждали, что «Жемчуга» – «мало интересная» книга,

стихи которой переполнены «романтическими штампами» и «кажутся едва ли

непреднамеренно оторванными от какой-либо живой конкретности. представляя

собой игру насквозь книжного воображения». Здесь нет ничего надуманного,

искусственного, вторичного. Дело в том, считает В. Брюсов, что поэт «сам

создает для себя страны и населяет их им самим сотворенными существами:

людьми, зверями, демонами. В этих странах, – можно сказать, в этих мирах, –

явления подчиняются не обычным законам природы, но новым, которым повелел

существовать поэт.» И если встречаются нам в этом мире имена, знакомые нам по

другим источникам: античные герои, как Одиссей, Агамемнон, Ромул,

исторические личности, как Тимур, Данте, Дон Жуан, Васко-де-Гама, некоторые

местности Земного шара, как степь Гоби, или Кастилия, или Анды, – то все они

как то странно видоизменены, стали новыми, неузнаваемыми, неповторимо

«гумилевскими», отнюдь не похожими на трафаретные книжные картинки из

«Библиотеки приключений».

Брюсов, которому была посвящена книга, писал: «Страна Гумилева – это какой-то

остров, где-то за «водоворотом» и «клокочущими пенами» океана. Там есть

пленительные, всегда «ночные» и вечно «вечереющие» горные озера. Кругом «рощи

пальм и заросли алоэ», но они полны «мандрагорами, цветами ужаса и зла». По

стране бродят вольные дикие звери: «царственные барсы», «легкие волки»,

«блуждающие пантеры», «слоны-пустынники», «седые медведи», «вепри»,

«обезьяны». По временам видны «драконы», распростершиеся на оголенном утесе.

Герои Н. Гумилева или какие-то томные рыцари, в гербе которых «багряные

цветы» и которых даже женщины той страны называют «странными паладинами», или

старые конквистадоры, заблудившиеся в неизведанных цепях гор, или капитаны,

«открыватели новых земель», в высоких ботфортах, с пистолетом за поясом, или

царица, царствующая над неведомыми народами чарами своей небывалой красоты,

или мужчины, «отмеченные знаком высшего позора», или, наконец, просто бродяги

по пустыням, в смерти соперничающие с Гераклом. Тут же. рядом с ними стоят

существа совсем фантастические или, по крайней мере, встречаемые весьма

редко: «угрюмые друиды», повелевающие камнями, «девушки-колдуньи», ворожащие

у окна тихой ночью, некто «привыкший к сумрачным победам», и таинственный

скиталец по всем морям «летучий голландец». И удивительные совершаются

события в этом мире среди этих удивительных героев.»

В «Жемчугах» в духе романтических традиций автор живописует кровавые сцены

мести («Камень»), гибели в сражении («Поединок») или под натиском стихии

(«Лесной пожар»). Смерть – подвиг («Орел»), Любовную муку («Это было не

раз.»), бездомность сердца («Старина») и собственный погребальный костер

(«Завещание») поэт воспевает с явным тяготением к декоративности, сгущенной

преувеличенности события и чувства.

И, кажется, в мире, как прежде, есть страна,

Куда не ступала людская нога,

Где в солнечных рощах живут великаны

И светят в прозрачной воде жемчуга. (167)

В этом стихотворении небольшого цикла «Капитаны» звучит еще один существенный

для поэта мотив, присущий всем, «кто дерзает, кто хочет, кто ищет», –

следование зову Музы Дальних Странствий.

Зов Музы Дальних Странствий отчетливо слышится в поэме «Открытие Америки»,

вошедшей в сборник «Чужое небо» (1912):

Свежим ветром снова сердце пьяно,

Тайный голос шепчет: «Все покинь!»

Перед дверью над кустом бурьяна

Небосклон безоблачен и синь,

В каждой луже запах океана,

В каждом камне веянье пустынь.

.....

Веселы, нежданны и кровавы

Радости, печали и забавы

Дикой и пленительной земли;

Но всего прекрасней жажда славы;

Для нее родятся короли,

В океанах ходят корабли. (226-227)

К моменту выхода «Чужого неба» Гумилев путешествовал по Италии, а год спустя

отправился в Африку, собственной биографией подтверждая тягу к «дивным

странам, заповедным кущам».

Сборник «Колчан» (1916) содержит стихи, посвященные войне, в которой Гумилев

сам участвовал. Но стихи о войне занимают не столь уж большое место в

«Колчане».

Здесь немало произведений об Италии («Венеция», «Фра Беато Анджелико», «Рим»,

«Пиза», «Падуановский собор», «Генуя», «Болонья», «Неаполь»). Эти стихи как

бы пронизаны воздухом прекрасной страны, напоены ароматом ее искусства,

проникнуты сознанием исторической судьбы.

Поэт воссоздает старинные легенды («Юдифь», «Леонард»), творит легенды сам

(«Птица», «Видение»).

В 1918 году вышел сборник Гумилева «Костер».

Да, я знаю, я вам не пара,

Я пришел из иной страны,

И мне нравится не гитара,

А дикарский напев зурны.

Не по залам и по салонам

Темным платьям и пиджакам –

Я читаю стихи драконам

Водопадам и облакам.

.....

И умру я не на постели,

При нотариусе и враче,

А в какой-нибудь дикой щели,

Утонувшей в густом плюще. (305)

Так звучала поэтическая декламация автора – романтически приподнятая в духе

раннего творчества Гумилева. Однако стихи в книге значительно более земные по

мысли и форме. Есть и традиционные гумилевские темы. Снова устремляется его

мысль и к чужим странам («Швеция», «Норвежские горы», «На северном море»,

«Стокгольм»).

Седою гривой машет море,

Встают пустыни, города. (318)

Измученный любовью к женщине поэт стремится обрести покой в прекрасном

каирском саду:

Я женщиною был тогда измучен,

И не соленый, свежий ветер моря,

Не грохот экзотических базаров –

Ничто меня утешить не могло.

О смерти я тогда молился Богу

И сам ее приблизить был готов.

Но этот сад, он был во всем подобен

Священным рощам молодого мира:

Там пальмы тонкие взносили ветви,

Как девушки, к которым Бог не сходит;

На холмах, словно вещие друиды,

Толпились величавые платаны.

......

И, помню, я воскликнул: «Выше горя

И глубже смерти – жизнь! Прими, Господь,

Обет мой вольный: чтобы не случилось,

Какие бы печали, униженья

Не выпали на долю мне, не ранее

Задумаюсь о легкой смерти я,

Чем вновь войду такой же лунной ночью

Под пальмы и платаны Эзбекие. (329)

Почти в одно время с «Костром» вышел сборник «китайский стихов» «Фарфоровый

павильон» (1918), содержащий вольные переложения из восточных авторов.

Изящные и тонкие, это еще и очень гумилевские стихотворения, созвучные его

чувствам:

Из красного дерева лодка моя,

И флейта моя из яшмы.

Водою выводят пятно на шелку,

Вином – тревогу из сердца.

И если владеешь ты легкой ладьей,

Вином и женщиной милой,

Чего тебе надо еще? Ты во всем

Подобен гениям неба. (339)

В своем поэтическом наследии Гумилев оставил семь сонетов (они разбросаны по

разным сборникам): «Сонет» («Как конквистадор в панцире железном.»), «Потомки

Каина» (1909), «Дон Жуан» (1910), «Попугай» (1909), «Сонет» («Я, верно,

болен: на сердце туман.»), «Ислам» (1913), «Роза».

По мнению С. И. Кормилова, «в содержательном плане сонеты Гумилева экзотичны в

несколько большей степени, чем остальная его лирика. Любовная тема как таковая,

в противоположность мировой традиции, в его сонетах почти не представлена.

Стихотворение, обращенное к Е. И. Дмитриевой, трактует о ее жажде любви и

греха, а авторское отношение завуалировано. Герои сонетов – либо литературные

(Дон Жуан, Дездемона и Отелло), либо близкие к литературным (конквистадоры,

капитаны-пираты, потомки татарина и гунна). «Попугай» и «Ислам» непосредственно

экзотичны, хотя и очень по-разному; к ним примыкает «В Бретани». По мнению

исследователя, «Судный день» (посвящается Вячеславу Иванову) и акмеистическая

«Роза» являются поэтическими декларациями. Литературность в них «резче и

обнаженнее, чем в других стихах»».[24]

«Огненный столп» (1921) – лучший сборник поэта, в котором критика отметила

совершенство формы, магию слов, «сильные, бодрые мотивы, свежей, не

надломленной, даже первобытной силы».

По мнению И. А. Панкеева, «в «Огненном столпе» есть только Гумилев».

[25] Как писал об этой книге А. О. Оцуп, «колдовской ребенок вырос и в нем

окрепло влечение к таинственному. Посмотрите «Жемчуга». Уже там мотивы, близкие

Кольриджу, – молитвы, вдохновляющие народы и племена, особенно кельтов, на

создание легенд, – очень заметны. И так во всех книгах. В «Огненном столпе»

стихи на ту же тему – маленькие шедевры. Одно стихотворение лучше другого. Не

те же ли в них лучи, которые убивают ребенка в «Лесном царе» Гете?»

В сборнике преимущественно представлена философская лирика человека,

воспринимающего бытие во всей его текучести, многообразии различных

метаморфоз. Экзотичность и здесь нашла свое отражение. Восточная теория

переселения душ воплотилась в стихотворении «Память». В стихотворении «Лес»

сказочное существо «женщина с кошачьей головой» выходит из таинственного

леса, как бы демонстрируя богатство авторской фантазии. И преследует охотника

дух убитого им зверя, согласно абиссинскому поверью («Леопард»).

Не мысля свою поэзию без изящного стилизаторства, Гумилев на этот раз создает

персидский цикл («Подражание персидскому», «Персидская миниатюра», «Пьяный

дервиш»). Находит он и необычный образ для выражения любви:

Моя любовь к тебе сейчас – слоненок,

Родившийся в Берлине иль Париже

И топающий ватными ступнями

По комнатам хозяина зверинца. (430)

* * *

Многие произведения, написанные на экзотическую тему, вышли уже после смерти

поэта. Среди них – цикл «Сентиментальное путешествие», стихотворения

«Приглашение в путешествие», «Акростих», «Тразименское озеро», «Вилла

Боргезе». И здесь автор рисует нам чудесные картины полные экзотики:

И будут приезжать к нам гости,

Когда весной пройдут дожди,

В уборах из слоновой кости

Великолепные вожди.

В горах, где весело, где ветры

Кричат, рубить я стану лес –

Смолою пахнущие кедры,

Платан, встающий до небес.

Я буду изменять движенье

Рек, льющихся по крутизне,

Указывая им служенье,

Угодное отныне мне.

(«Приглашение в путешествие»)[26]

Н. С. Гумилев начал свой путь в литературе в период расцвета символизма,

поэтому в ранней его лирике весьма ощутима зависимость от этого течения. Он

ориентировался на поэзию старших символистов К. Бальмонта и В. Брюсова. От

первого в ранних стихах Гумилева – декоративность пейзажей и общая тяга к

броским внешним эффектам, со вторым начинающего поэта сближало апология

сильной личности, опора на твердые качества характера.

Однако даже на фоне брюсовской поэзии, брюсовской лирической героике позиция

раннего Гумилева отличалась особой энергией. Гумилев утверждает авторитет

дерзкой мечты, причудливых грез, вольной фантазии. Лирическое переживание

передается в его мире зрительными образами, упорядоченными в стройную

«живописную» композицию.

В стихотворениях сборника «Чужое небо» (вершина гумилевского акмеизма) –

умеренность экспрессии, словесная дисциплина, равновесие чувства и образа,

содержания и формы.

От пышной риторики и декоративной цветистости первых сборников Гумилев

постепенно переходит к эпиграмматической строгости и четкости, к

сбалансированности лиризма и эпической описательности. «Его стихи бедны

эмоциональным и музыкальным содержанием: он редко говорит о переживаниях

интимных и личных . избегает лирики любви и лирики природы, слишком

индивидуальных признаний и слишком тяжелого самоуглубления, – писал в 1916 году

В. Жирмунский. – Для выражения своего настроения он создает объективный мир

зрительных образов, напряженных и яркий, он вводит в свои стихи

повествовательный элемент и придает им характер полуэпический – балладную

форму. Искание образов и форм, по своей силе и яркости соответствующих его

мировоззрению, влечет Гумилева и изображению экзотических стран, где в

сказочных и пестрых видениях находит зрительное, объективное воплощение его

греза. Муза Гумилева – это «муза дальних странствий».

[27]

Поэтика поздней лирики Гумилева характеризуется отходом от формальных

принципов акмеизма и нарастанием интимно-исповедального лиризма. Пафос

покорения и оптимистических зерцаний сменяется позицией трагического

стоицизма, мужественного неприятия. Поэт не довольствуется теперь красочной

предметностью описаний, прозревает жизнь гораздо глубже ее наружных примет.

Поздняя лирика Гумилева значительно ближе символизму, чем акмеизму.

Хочется заметить, что обаяние поэзии Гумилева 1900 – начала 1910-х годов – в

умении автора заставить по-новому зазвучать старые, расхожие образы, штампы,

клише (ведь и сама его жизнь была наполнена «романтическими» штампами и

экстровагантностями), умение «оживить свою поэтическую маску. Многие критики

считают, что Гумилев жил в своем творчестве от некой заимствованной маски к

своему подлинному, исконному поэтическому «я», но будем объективными: маска

эта существовала всегда, сопровождала поэта на протяжении всего творчества.

Хрестоматийная строка из первого сборника – « Я конквистадор в панцире

железном». А это строфа из последней книги Гумилева «Огненный столп»:

Древних ратий войн отсталый,

К этой жизни затая вражду,

Сумасшедших сводов Валгаллы,

Славных битв и пиров я жду. (433)

Частично отказавшись со временем от маски конквистадора (лишь частично!), он

никогда не отказывался от внутреннего конквистадорства, что подтвердил и

переносом стихотворения – переработав его – в более позднее издание.

Романтика прекрасно уживалась в нем с трезвым отношением к поэзии, ибо одно

было формой существования, а второе – делом жизни, и в личности этого

человека они являли единый сплав.

Экзотическая лирика Гумилева пестрит многообразием зрительных образов.

Недаром В. Брюсов назвал Гумилева «поэтом зрительных картин, может быть не

всегда умеющим сказать новое и неожиданное, но всегда умеющего избежать в

своих стихах недостатков» за счет мастерского владения формой стиха, а также

переосмысливания, «перепрочувствования» привычных, уже введенных в

поэтический арсенал образов. Зрительность стоит на одном из первых мест в

творчестве поэта, но он не стремится приблизить поэзию к зрелищности

живописных полотен. В стихах Гумилева впечатляет зримость явлений души, их

«фантастическая достоверность».

Уже в «Романтических цветах» мы встречаем стихотворение, которое называется

«Сады души»:

Сады моей души всегда узорны,

В них ветры так свежи и тиховейны,

В них золотой песок и мрамор черный,

Глубокие прозрачные бассейны. (97)

Это напоминает строки из «Галантных праздненств» П. Вермна:

К вам в душу заглянув, сквозь ласковые глазки,

Я увидал бы там изысканный пейзаж,

Где бродят с лютнями причудливые маски,

С маркизою Пьеро и с Коломбиной паж.

Общее: зримость душевных движений, развернутость картин внутреннего мира,

причудливые пейзажи души, непредсказуемый полет ассоциаций.

А это стихотворение «Лес» из последнего сборника поэта «Огненный столп»:

Под покровом ярко-огненной листвы

Великаны жили, карлики и львы,

И следы в песке видали рыбаки

Шестипалой человеческой руки. (418)

Множится поток фантастический, зачаровывающих видений. Однако конечный эффект

все тот же:

Может быть, тот лес – душа Твоя,

Может быть, тот лес – любовь моя,

Или, может быть, когда умрем,

Мы в тот лес отправимся вдвоем. (419)

Гумилев, считающий поэтом «телесным», «вещным», оказывается, прекрасно умеет

воплотить беспредметное, абстрактное, незримое. Ему доступны картины

потустороннего мира:

Но в океане первозданной мглы

Нет голосов и нет травы зеленой,

А только кубы, ромбы, да углы,

Да злые, нескончаемые звоны. (292)

а также картины жизни на Венере:

На далекой звезде, Венере

Солнце пламенней и золотистей,

На Венере, ах, на Венере

У деревьев синие листья.

(«На далекой звезде Венере.»)[28]

Вяч. Вс. Иванов считает, что в этом, «одном из последних стихотворений .

написанном в июле 1921 года, Гумилев отдал дань – пусть в полушутливом тоне

иронической . фантазии – тем опытам осмысления гласных, которые восходят к

Рембо и нашли в русской поэзии его времени продолжение у Хлебникова. Гумилев

фантазирует:

Говорят ангелы на Венере

Языками из одних только гласных.

Если скажут «еа» или «аи»,

Это радостное обещанье,

«Уо», «ао» – о древнем рае

Золотое воспоминанье.[29]

Таким образом, «поэзия видений», как называет ее Вяч. Вс. Иванов, «по сути

своей выходила за рамки, очерченные ранним акмеизмом, и тяготела то к

образности великого символиста Блока, то даже к крайностям футуризма и

сюрреализма».

Гумилев создает свой поэтический мир весомостей и заполненностей, мир

конкретно-чувственный, в котором зримость явлений души и зримость реальных

картин мира, земных пейзажей и даже творений мастеров живописи («Фра Беато

Анджелико») воспринимаются как единое органическое целое.

Анализ первого стихотворения цикла «Капитаны» («На полярный морях и на южных.»).

На полярный морях и на южных,

Страницы: 1, 2, 3