Диплом: Романтические мотивы в поэзии Н. С. Гумилева

Диплом: Романтические мотивы в поэзии Н. С. Гумилева

Брянский государственный университет имени академика И. Г. Петровского.

Брянск – 2004

Содержание.

Введение. 4

Глава I. Истоки романтизма в поэзии Н. С. Гумилева. 7

Глава II. Романтическая исключительность лирического

«Я» в поэзии Н. С. Гумилева. 21

Глава III. Экзотическая тема в поэзии Н. С. Гумилева. 39

Глава IV. Всеохватывающее чувство любви

в поэзии Н. С. Гумилева. 59

Использованная литература 77

Просторен мир и многозвучен,

И многоцветней радуг он,

И вот Адаму он поручен,

Изобретателю имен.

Назвать, узнать, сорвать покровы

И праздных тайн и ветхой мглы.

Вот первый подвиг. Подвиг новый –

Живой земле пропеть хвалы.

С. Городецкий. «Адам».

Гумилев живет в мире воображаемом и почти призрачном. Он как-то чуждается

современности, он сам создает для себя страны и населяет их им самим

сотворенными существами: людьми, зверями, демонами. В этих странах. явления

подчиняются обычным законам природы, но новым, которым повелел существовать

поэт.

В. Брюсов о книге «Жемчуга».

Я вежлив с жизнью современною,

Но между нами есть преграда,

Все, что смешит ее, надменную,

Моя единая отрада.

Победы, слава, подвиг – бледные

Слова, затерянные ныне,

Гремят в душе, как громы медные,

Как голос Господа в пустыне.

Н. Гумилев.

Введение.

До последнего времени – конца 80-х годов XX века – имя Николая Степановича

Гумилева (1886-1921) находилось под запретом цензуры, его произведения с 20-х

годов прошлого века в нашей стране не издавались.

Между тем, без знания творчества этого метра акмеизма, серьезного

исследователя Африки, великолепного поэта невозможно полноценно изучить всю

литературу серебряного века.

Поэзия Гумилева сравнительно мало изучена, и все-таки стоит назвать основные

издания, которые помогли нам в написании дипломной работы. В первую очередь

хочется отметить книги, посвященные воспоминаниям о поэте.

Автор работы «Николай Гумилев: Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи

Лукницких»[1] Вера Лукницкая дает

возможность широкому читателю наиболее полно познакомиться с жизнью и

деятельностью русского поэта. В этой увлекательной книге два основных героя –

Николай Гумилев и его биограф писатель Павел Лукницкий, два цельных и

мужественных человека. Они никогда не встречались, но это не помешало

Лукницкому в 20-е годы увлеченно и обстоятельно собирать все, что касалось

жизни и творчества Гумилева. П. Н. Лукницкий не дожил до публикации своей

работы. Его вдова представила документальное повествование по материалом этого

огромного архива, а также недавно открытые и расшифрованные их сыном документы

следствия по делу Гумилева.

Следующий сборник мемуаров – книга Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»

[2]. Автор воспоминаний – поэт и свидетель заката русского акмеизма. Книга

охватывает примерно 3 года (с ноября 1918) и посвящена целой плеяде русских

литературных деятелей. Работа содержит воспоминания о М. Л Лозинском, В. В.

Маяковском, А. А. Ахматовой, А. Белом, Г. Иванове, М. Кузине, А. А. Блоке, О.

Мандельштаме и других. Но все же большую часть книги Одоевцева посвятила своему

учителю, метру акмеизма Н. С. Гумилеву. Книга «На берегах Невы» впервые была

издана за границей в 1967 году.

В нашей работе мы опирались на мемуары таких авторов, как Бронислава Погорелова

и Вера Неведомская, которые были лично знаком с Н. С. Гумилевым и оставили о

нем и его окружении довольно занятные воспоминания, содержащиеся в книге

«Воспоминания о серебряном веке»[3]. В

этом сборнике мемуаров воссозданы атмосфера ренессансного русского серебряного

века, а авторы воспоминаний – сами творцы или очевидцы этой эпохи.

Мы не случайно обратились к мемуарной литературе о серебряном веке. Дело в

том, что одним из аспектов работы является изучение истоков романтизма в

поэзии Гумилева, связи личных качеств, образа жизни, мировоззрения поэта с

его творчеством.

Кроме того, очень помогли нам такие работы, в которых на ряду с описанием

жизни поэта содержится и серьезная оценка его творчества. Это, во-первых,

книга С. Бавина и И. Семибратовой «Судьбы поэтов серебряного века», изданная

в Москве в 1993 году, и , во-вторых, следует отметить работу сына известного

художника К. Маковского, блестящего критика и журналиста Сергея Маковского

«На Парнасе Серебряного века», выпущенную в свет Московским издательством

«Согласие» в 2000 году. Обе эти книги содержат статьи, посвященные поэту,

как, впрочем, и сборник «Герои и антигерои Отечества», составленный В. М.

Забродиным, где можно найти «работу В. Меньшикова «Поэт – гражданин Гумилев».

Стоит упомянуть учебные пособия, в которых представлен неплохой анализ

творчества поэтов серебряного века, в том числе и Н. Гумилева. Это пособие

Пинаева С. М. «Над бездонным провалом в вечность. Русская поэзия серебряного

века», а также книга для учителя «Поэзия серебряного века в школе»,

составленная Е. М Бондаревой и А. В. Леденевым.

В нашей дипломной работе мы будем ссылаться и на журнальные статьи, посвященные

творчеству Гумилева[4], а также на

вступительные статьи сборников поэзии[5].

Все отмеченные и неназванные работы были изучены нами с целью раскрыть тему

дипломной работы – «Романтические мотивы в поэзии Н. С. Гумилева».

В работе мы преследовали следующие цели:

1) исследовать различные преломления романтических мотивов в лирике Гумилева

разных периодов жизни;

2) увидеть эволюцию романтизма в творчестве поэта;

3) определить связь характера личности Гумилева и романтической

направленности его произведений;

4) дать целостный анализ характерных для поэта-романтика произведений;

5) рассмотреть художественные особенности лирики Гумилева.

В связи с этим структура работы такова: она состоит из введения, четырех глав

и заключения.

Первая глава посвящена истокам романтизма в поэзии Н. С. Гумилева. Эта часть

работы содержит анализ причин обращения поэта к романтическим мотивам. Мы

берем во внимание как личные качества Гумилева, его мировоззрение, так и

факты жизни поэта, повлиявшие на его творчество.

Вторая глава носит название «Романтическая исключительность лирического «Я» в

поэзии Н. С. Гумилева» и посвящена анализу своеобразия лирического героя

произведений поэта. Здесь мы отметим основные черты героя Гумилева, проследим

за эволюцией лирического персонажа стихотворений поэта – романтика.

Третья часть нашей работы посвящена экзотической теме в поэзии Н. С.

Гумилева. Экзотическая тема в этой главе рассмотрена в разрезе всего

творчества поэта. Даны анализы произведений всех сборников Гумилева, а,

следовательно, прослежена эволюция экзотических мотивов. В этой главе также

представлен анализ художественных особенностей экзотических стихотворений

поэта и подробно рассмотрено характерное для экзотической лирики Гумилева

произведение. Последняя глава работы посвящена теме любви в поэзии метра

акмеизма. Рассмотрены различные преломления этого мотива лирики Гумилева, дан

анализ одного из основных стихотворений о любви.

Заключение содержит основные выводы по содержанию дипломной работы.

Романтические мотивы занимают центральное место в творчестве Гумилева.

Безусловно, его поэтический мир прошел свою эволюцию, однако Гумилев

оставался романтиком, искателем приключений, мечтателем до конца жизни.

Именно такое, своеобразное и не всеми понятое, отношение к действительности

отразилось в поэзии и прозе Гумилева. Основой же нашей работы стал анализ

романтических мотивов поэтического наследия Н. С. Гумилева.

Глава I. Истоки романтизма в поэзии Н. С. Гумилева.

Общепринятый – после работ К. Чуковского и Ю. Тынянова о Блоке, Б. Эйхенбаума

и В. Жирмунского об Ахматовой – подход к стихам как к личному дневнику поэта,

как к своего рода духовной автобиографии его лирического героя мало что дает

для представления о творчестве Н. С. Гумилева. Лишь единожды – в позднем

стихотворении «Память» – предложивший сжатый очерк своего духового развития,

он никак не может быть назван и летописцем современной ему эпохи.

Стихов о России, о времени у Гумилева действительно так мало, что это

способно озадачить. Да и те, что есть («Туркестанские генералы», «Старые

усадьбы», «Старая дева», «Почтовый чиновник», «Городок», «Змей», «Мужик»),

при всей точности в деталях и всей обычной ля Гумилева картинности видятся

скорее легендами, «снами» о России и русских людях, русской истории, нежели

свидетельством очевидца.

Реальность словно бы не заботила поэта. Или выразимся точнее – была скучна,

неинтересна ему именно как поэту.

Почему? Гумилев сам ответил на этот вопрос:

Я вежлив с жизнью современною,

Но между нами есть преграда,

Все, что смешит ее, надменную,

Моя единая отрада.

Победа, слава, подвиг – бледные

Слова, затерянные ныне,

Гремят в душе, как громы медные,

Как Голос Господа в пустыне.[6]

И корень, видимо, в этом. В роковой несоотносимости личных понятий поэта о

правах, обязанностях, призвании человека и навязываемых, предписываемых

современностью условий и требований. В том, что в душе Гумилева – и

гимназиста, и путешественника, и воина, и литератора – действительно громче

всех прочих, действительно заглушая и шум повседневности, и творчество, что

Блок называл «музыкой революции», гремели «слова, затерянные ныне».

Я вижу иногда очень ясно картина и события вне круга нашей теперешней жизни; они

относятся к каким-то давно прошедшим эпохам, и для меня дух этих старых времен

гораздо ближе того, чем живет современный европеец. В нашем современном мире я

чувствую себя гостем», – говорил поэт[7].

По-видимому, это как раз те самые переживания, которые Гумилев передал в

стихотворной форме:

Я, верно, болен – на сердце туман.

Мне скучно все: и люди, и рассказы.

Мне снятся королевские алмазы

И весь в крови широкий ятаган.

Мой предок был татарин косоглазый

Или свирепый гунн. Я веяньем заразы,

Через века дошедший, обуян.

Я жду, томлюсь и отступают стены.

Вот океан весь в клочьях белой пены,

Закатным солнцем залитый гранит

И Город с золотыми куполами,

С цветущими жасминными садами.

Мы дрались там. Ах да, я был убит. (С. 188)

Он чужаком пришел в этот мир. Но он – так, во всяком случае, кажется – еще и

культивировал свою чужеродность миру, свою несовместимость и с «толпою», ее

интересами, нуждами, идеалами, и с «пошлой», по его оценке, реальностью – вне

зависимости от того, шла речь о предреволюционной рутине или о революционной

смуте.

Эту несовместимость, оригинальность поэт всячески подчеркивал к своим внешним,

очень необычным видам. Вспоминает Вера Неведомская, художница, знакомая

Гумилева и Ахматовой: «На веранду, где мы пили чай, Гумилев вошел из сада; на

голове – феска лишенного цвета, на ногах – липовые носки и сандалии и к этому

русская рубашка. Впоследствии я поняла, что Гумилев вообще любил гротеск и в

жизни, и в костюме»[8]. А вот впечатления

Ирины Одоевцевой от первых встреч с Гумилевым: «.Высокий, узкоплечий, в оленьей

дохе с белым рисунком по подолу, колыхавшейся вокруг его длинных худых ног.

Ушастая оленья шапка и пестрый африканский портфель придавали ему еще более

необыкновенный вид»; «трудно представить себе более некрасивого, более

особенного человека»; «. некрасивый, но очаровательный»

[9].

Очень необычно было и лицо Николая Степановича, что не раз подчеркивали его

современники. «Продолговатая, словно вытянутая вверх голова, с непомерно

высоким плоским лбом. Волосы, стриженные под машинку, неопределенного цвета.

Жидкие . брови. Под тяжелыми веками совершенно плоские глаза», – вспоминает

Одоевцева.[10] «У него было очень

необычное лицо: не то Би-Ба-Бо, не то Пьеро, не то монгол, а глаза и волосы

светлые, умные, пристальные глаза слегка косят. При этом подчеркнуто церемонные

манеры, а глаза и рот слегка усмехаются; чувствуется, что ему хочется

созорничать и подшутить», – писала Неведомская.

[11] Литератор Б. М. Погорелова в своем очерке «Валерий Брюсов и его

окружение» не смогла не упомянуть о «незабываемом впечатлении», которое

произвело на нее знакомство с Гумилевым: «Все в нем изумляло. Казалось он

как-то шире и выше обыкновенных людей. Происходило это, вероятно, от иного, не

московского, и даже не российского покроя одежды. Разговор его тоже не был

похож на то, что обычно интересовала писателей, по-будничному беседовавших

между собой. Гумилев. неожиданно и сразу заговорил о. буре, которая поднялась,

когда он плыл в последнее воскресенье на заокеанском пароходе, об острове

Таити, о совершенстве телосложения негритянок, о парижском балете».

[12]

Несовместимость Гумилева с реальностью была такого рода, что исключала не

только похвалы реальности, но и порицания ее. Вот почему стихи с самого

начала стали для Гумилева не способом погружения в жизнь, а способом защиты,

ухода от нее. Не средством познания действительности, а средством восполнения

того, что действительность не дает. Совершенство стиха рано было осознано

Гумилевым как единственно приемлемая альтернатива жизненным несовершенствам,

величавость и спокойствие искусства противостояли в его глазах всяческой

(политической, бытовой и прочей) суете, а пышная яркость и многоцветье

поэтических образов контрастировали с грязновато-серенькой обыденностью.

Гумилев не был бы Гумилевым, если бы и жизнь свою не попытался построить на

контрасте с тем, чем удовлетворяется и что жует большинство. Его путешествия

в Африку, его хлопоты о цеховой солидарности поэтов и даже его участие в

боевых действиях на Восточном и Западном фронтах первой мировой войны тоже

можно расценить как своего рода бегство от предписываемой обществом линии

поведения и томящей скуки.

Африка занимала особое место в жизни и творчестве поэта. Стремление к

неведомому, сопряженному подчас с опасностями, сопровождало Гумилева всю

жизнь. С ранних лет его манит Восток, Африка, путешествия в тропические

страны и даже желание достать парусный корабль и плавать на нем под черным

флагом.

В детстве Гумилев читал много приключенческой литературы: произведения Жюля

Верна, Майн Рида, Фенимора Купера. Все эти книги влекли его в дальние страны,

манили романтикой подвига.

В. И. Немирович-Данченко в очерке, посвященном памяти Гумилева, вспоминал, что

поэт всегда тосковал по солнечному югу, вдохновившему его «заманчивыми далями».

«Если бы поверить в перевоплощение душ, – писал мемуарист, – можно было бы

признать в нем такого отважного искателя новых островов и континентов в

неведомых просторах великого океана времен, как Америго Веспуччи, Васко де

Гаму, завоевателя вроде Кортеса и Визарро. Он был бы на своем месте в средние

века. Он опоздал родиться лет на четыреста! Настоящий паладин, живший миражами

великих подвигов. Он пытал бы свои силы в схватках со сказочными гигантами, на

утлых каравеллах в грозах и бурях одолевал неведомые моря.»

[13]

В 1906 году после окончания гимназии Гумилев едет в Париж, где слушает в

Сорбонне курс французской литературы. Большое впечатление на Гумилева

произвела выставка живописных полотен Поля Гогена, французского художника,

большую часть жизни прожившего на островах Таити. Гумилев посвятил творчеству

Гогена статью «Два салона» и еще больше загорелся мечтой побывать в краю, о

котором давно грезил, – в Африке. Тайно от родителей он отправляется в первое

свое путешествие, собравшись посетить Стамбул, Измир, Порт-Саид, Каир. С этих

пор Африка заняла чрезвычайно важное место в его судьбе и творчестве. Она

наполнила его душу новыми, необычайно острыми впечатлениями, укрепила

уверенность в себе, подарила редкостные ощущения и образы. Во время второго

путешествия (1908 г.) Гумилев побывал в Египте, в третьем достиг (1909г.)

Абиссинии, где собирал местный фольклор, преображая его в самобытные песни

(«Пять быков», «Занзибарские девушки»). Наиболее значительной была последняя,

четвертая поездка. В 1913 году поэт был руководителем экспедиции, посланной в

Абиссинию Российской Академией Наук; Гумилев привез оттуда этнографические

коллекции. Существует и «Африканский дневник» Гумилева.

Даже близкие поэту люди порой иронизировали над его «африканскими страстями».

Между тем никто из русский поэтов не воспел, как он, Африку, не передал так

зримо и необычайно рельефно ее неповторимый колорит. Помимо стихотворений,

рассеянных по разным сборникам (цикл «Абиссинские песни», «Африканская ночь»

и др.), Гумилев посвятил африканской теме книгу «Шатер» (1921). В

стихотворении открывающем сборник он писал:

Оглушенная ревом и топотом,

Облеченная в пламя и дымы,

О тебе, моя Африка, шепотом

В небеса говорят серафимы.

....

Про деяния свои и фантазии,

Про звериную душу послушай,

Ты, на древе древней Евразии

Исполинской висящей грушей.

Обреченный тебе, я поведаю

О вождях в леопардовых шкурах,

Что во мраке лесов за победою

Водят полчища воинов хмурых;

О деревнях с кумирами древними,

Что смеются улыбкой недоброй,

И о львах, что стоят над деревнями

И хвостом ударяют о ребра. (385)

Критика ехидно назвала сборник «рифмованным путеводителем по Африке,

игнорируя изумительную образность и глубокую поэтичность каждого

стихотворения, где простое географическое название влечет за собой целую цепь

разнообразных картин и ассоциаций. Даже отдельные строфы из этих

стихотворений дают представление о многокрасочной палитре автора:

Целый день над водой, словно стая стрекоз,

Золотые летучие рыбы видны

У песчаных, серпами изогнутых кос

Мели, точно цветы, зелены и красны.

(«Красное море».) (387)

Сфинкс улегся на страже святыни

И с улыбкой глядит с высоты

Ожидая гостей из пустыни,

Которых не ведаешь ты.

(«Египет») (389)

Блещут скалы, темнеют под ними внизу

Древних рек каменистые ложа,

На покрытое волнами море в грозу,

Ты промолвишь, Сахара похоже.

(«Сахара») (392)

Полный тайн и экзотики, знойного солнца и неведомых растений, удивительных

птиц и животных, африканский мир в стихах Гумилева пленяет щедростью звуков и

буйной яркостью цветов («Судан», «Абиссиния», «Замбези», «Экваториальный

лес», «Нигер» и др.).

Африканская поэма «Мик» – еще одно выражение любви поэта к далекому

континенту. История маленького абиссинского пленника по имени Мик, его дружба

со старым павианом и белым мальчиком Луи, их совместный побег в город

обезьян, где Луи избирают царем, дальнейшие приключения Мика – все это

воссоздано Гумилевым в полусказочной форме.

Если в стихах Гумилева Африка предстает в поэтически приподнятом виде

(иногда, правда, не без добродушно-иронической интонации), то «Дневник»

писателя представляет собой репортерски четкое и вместе с тем колоритное

изложение деталей путешествия. Здесь и рассказ о ловле гигантской акулы в

Красном море, и описание судопроизводства в Дире-Дауа, и впечатление от

театрального действа в Хараре. Местами это изумительные по стилю образцы

художественной прозы.

Следует особо оговориться, что не в стихах Гумилева, не в его прозе не

проглядывает, как это не раз отмечалось в тенденциозной критике

[14], поза колонизатора, ницшеанца и пр. Что же касается приводимого в этой

связи четверостишия из «Африканской ночи»:

Завтра мы встретимся и узнаем,

Кому быть властелином этих мест;

Им помогает черный камень,

Нам – золотой нательный крест (268),

То это лишь стилизация настроения тех, кто пришел в Африку с амбициями

завоевателя и хозяина. Истинная же позиция Гумилева проявляется в последних

строках «Невольничьей», и в его суждении о намечающемся позорном разделе

европейскими государствами «древней прославленной Абиссинии», которая все же

«остается независимой еще много веков, чего, конечно, заслуживает вполне».

Можно только восхищаться любовью русского поэта, путешественника к великому

Югу, его людям и культуре. До сих пор в Эфиопии сохраняется добрая память о

Н. Гумилеве. Африканские стихи Гумилева, вошедшие в сборник «Шатер», и точная

проза дневника – дань его любви к Африке.

Конечно, нельзя не упомянуть о литературной деятельности Гумилева, о его

творческих взглядах, говоря об истоках романтизма в его поэзии. Акмеизм,

безусловно повлиял на развитие романтических мотивов в творчестве поэта.

В начале 1910-х годов Н. Гумилев стал вместе с С. Городецким основателем

новой литературной школы.

Будучи новым поколением по отношению к символистам, Гумилев и его

единомышленники (А. Ахматова, С. Городецкий, О. Мандельштам, М. Зенкевич, В.

Нарбут) были сверстниками футуристов, поэтому их творческие принципы

формировались в ходе эстетического размежевания с теми и с другими.

Из разных предложенных поначалу названий прижилось несколько самонадеянное

«Акмеизм» (от греч. acme – высшая степень чего-либо, расцвет, вершина,.

острие). Во многом принципы акмеизма родились в результате теоретического

осмысления Гумилевым собственной поэтической практики. Помимо дореволюционной

лирики принципы акмеизма воплотились в стихотворениях предпоследнего сборника

поэта «Шатер».

Акмеизм, по мысли Гумилева, есть попытка заново открыть ценность человеческой

жизни, отказавшись от «нецеломудренного» стремления символистов познать

непознаваемое. Действительность самоценна и не нуждается в метафизических

оправданиях. Простой предметный мир должен быть реабилитирован, он значителен

сам по себе, а не только тем, что являет высшие сущности.

Главное значение в поэзии приобретает, по мысли теоретиков акмеизма,

художественное основание многообразного и яркого земного мира. Отразить

внутренний мир человека, его телесные радости, отсутствие сомнений в себе,

знание смерти, бессмертия, Бога и пророка, а также облечь жизнь в достойные и

безупречные формы искусства – такова мечта акмеистов.

«Место действия» лирический произведений акмеистов – земная жизнь, источник

событийности – деятельность самого человека. Лирический герой акмеистов – не

пассивный созерцатель жизненных мистерий, а устроитель и открыватель земной

красоты.

Акмеисты избегали туманных иносказаний, мистики символистов и стремились к

точности и четкости изображаемого, объективности, мужественности, реализму

подробностей и деталей.

Новое течение принесло с собой не столько новизну мировоззрения, сколько

новизну вкусовых ощущений: ценились такие элементы формы, как стилистическое

равновесие, живописная четкость образов, точно вымеренная композиция,

отточенность деталей.

Противоположность символизму, проникнутому «духом музыки», акмеизм был

ориентирован на перекличку с пространственными искусствами – живописью,

архитектурой, скульптурой. Тяготение к трехмерному миру сказалось в увлечении

акмеистов предметностью: красочная, порой даже экзотическая деталь, могла

использоваться в чисто живописной функции.

Все особенности акмеистической поэзии отразились в творчестве Н. Гумилева, и

особенно в его романтических произведениях. Многоцветность, описательность,

совершенство формы, экзотичность стихов Гумилева – прямое следствие его

принадлежности к акмеистическому течению.

Создание нового литературного движения, акмеизма, это тоже (как и путешествие а

Африку, и участие в мировой войне) своего рода риск, очень смелый жизненный

шаг, а когда представляешь жизнь Гумилева, то трудно освободиться от ощущения

неких фантастических его склонностей. В Африке он пролезал через узкий ход

пещеры, застрять в котором значило замуровать себя заживо. На войне участвовал

в самых страшных маневрах. Вспоминает Вера Неведомская: «В характере Гумилева

была черта, заставлявшая его искать и создавать рискованное положение хотя бы

лишь психологически. Помимо этого у него было влечение к опасности чисто

физической. В беззаботной атмосфере нашей деревенской жизни эта тяга к

опасности находила удовлетворение только в головоломном конском спорте. Позднее

она потянула его на войну. Гумилев поступил добровольцем в лейб-гвардии

Уланский полк. Не было опасной разведки, в которую он бы не вызвался. Для него

война была тоже игрой – веселой игрой, где ставкой была жизнь.»

[15]

Многочисленные поездки в Африку, загадочные, нецивилизованные земли, сражения

на фронтах первой мировой войны, активнейшее участие в литературной жизни

начала XX века – все это, конечно, обогатило и расцветило яркими красками и

судьбу, и поэзию Гумилева.

Но вот парадокс: исключительные по характеру и по силе жизненные впечатления

и тут ложились в стих не непосредственно, а предварительно

трансформировались, очищались от «сора», от подробностей, претворялись в

легенду, в «сон» и о войне, и об Африке.

Стихи, написанные Гумилевым в Действующей армии, дают, конечно, представление

о патриотическом чувстве поэта. но – как, впрочем, и его прозаические

«Записки кавалериста» – почти ничего не говорят о страшном «быте» войны, ее

крови и грязи.

Равным образом не обязательно был и участвовать в научных экспедициях, в

пеших походах по Африке, чтобы рассказать о ней в стихах, мало с чем в

русской поэзии сравнимых по звучности и яркой живописности, но на удивление

лишенных эффекта личного присутствия:

Я на карте моей под ненужною сеткой

Сочиненных для скуки долгот и широт,

Замечаю, как что-то чернеющей веткой,

Виноградной оброненной веткой ползет.

А вокруг города. точно горсть

виноградин,

Эта – Бусса, и Гомба, и царь Тумбукту,

Самый звук этих слов мне, как солнце,

отраден,

Точно бой барабанов, он будит мечту. (282)

Похоже, что опыт – даже такой экзотический, и в самом деле не столько насыщал

поэта, сколько будил его мечту. Похоже, что в окопах, и под развесистой

сикоморой, и на улочках Генуи, и на собраниях «Цеха поэтов», и в

промороженных коридорах Дома искусств он грезил наяву – совсем так, как

грезил наяву «колдовской ребенок, словом останавливавший дождь» (Первое,

начальное «Я» поэта, по его признанию, в стихотворении «Память»), как грезили

наяву «бездомный, бродячий» певец в «Пути конквистадоров», «юный мак» в

«Романтических цветах», «странный паладин с душой, излученной нездешним» в

«Жемчужинах», «паломник» в «Чужом небе» и так далее и так далее – вплоть до

пассажира в «Заблудившемся трамвае», что мечется по Неве «через Нил и Сену»

прямиком «в зоологический Сад планет».

Стоит только дать волю грезе –

И кажется – в мире, как прежде, есть страны,

Куда не ступала людская нога,

Где в солнечных рощах живут великаны

И светят в прозрачной воде жемчуга.

.......

И карлики с птицами спорят за гнезда,

И нежен у девушек профиль лица.

Как будто не все пересчитаны звезды,

Как будто наш мир не открыт до конца! (303)

Стоит только дать волю грезе – и начинается карнавальная смена то ли масок,

то ли жребиев: «Я конквистадор в панцире железном.», «Однажды сидел я в

порфире златой. Горел мой алмазный венец.», «. я забытый, покинутый бог,

созидающий, в груде развалин старых храмов, грядущий чертог», «. Я попугай –

с Антильских островов.», «Древний я открыл храм из-под песка, Именем моим

названа река, И в стране озер пять больших племен Слушались меня, чтили мой

закон».

Гумилев был всю жизнь романтиком, искателем приключений, поэтому и романтические

мотивы (мотив «Музы Дальних Странствий», экзотическая тема, тема любви, тема

одиночества) не уходили из его творчества. Да, многие стихи поздних сборников

Гумилева выражали взгляд на вполне земные процессы. И все-таки вряд ли можно

говорить даже о позднем творчестве Гумилева как о «поэзии реалистичной».

[16] Он сохранил и здесь романтическую исключительность, причудливость

душевных процессов. Но именно таким бесконечно дорого нам слово Мастера.

Глава II. Романтическая исключительность лирического «Я» в поэзии Н. С.

Гумилева.

«По выбору тем, по приемам творчества автор явно примыкает к «Новой школе» в

поэзии. Но пока его стихи – только перепевы и подражания, далеко не всегда

удачные»[17], – писал В. Брюсов о первом

сборнике Н. Гумилева «Путь конквистадоров» (1905). Конечно, в какой-то мере

Брюсов был прав. И все-таки юношеские, «Конквистадорские» стихи имели свой

«нерв», свой настрой.

Н. Гумилев сразу заявил об особом подходе к миру:

Как смутно в небе диком и беззвездном!

Растет туман . но я молчу и жду,

И верю, я любовь свою найду.

Я конквистадор в панцире железном. (33)

«Конквистадор» завоевал не земли, не страны, а новую любовь, вметал «в

воинственный наряд звезду долин, Лилею голубую», проникал в «тайны дивных

снов» добывал звезды с «заснувшего небосклона». Будто очень знакомы по

символистической поэзии воспеваемые ценности: «голубая высота», «вечное

блаженство мечты», «чары красоты». Но они, утонченные, возвышенные,

отстаиваются дерзновенным мечом, «вихрем грозовым, и громом, и огнем».

Возникают «всегда живые, всегда могучие» «герои героев»: «сверкая доспехами»,

они подымают «меч к великим войнам» во имя «божественной любви». Мужественная

интонация, волевое начало становятся доминирующими. Вот оно – отличие Н.

Гумилева от его старших современников: К. Бальмонта, А. Белого, А. Блока.

Название «Путь конквистадоров» оттеняло новизну избранной порции. Идеалы

утверждались в «битве», огневой, даже кровавой.

Чем владели и с кем сражался лирический герой Гумилева? Владел многим:

«Жаркое сердце поэта Блещет, как звонкая сталь». Перед жаждущим взором нет

преград: «Мне все открыто в этом мире – И ночи тень, и солнца свет.» Гумилев

не столько чувствовал себя первооткрывателем Прекрасного, сколько стремился

приблизить возможную гармонию. На этом пути фантазия подсказывала образы

богов, королей, царей и пророков – символы отнюдь не власти над людьми, а

противоположения их слабости.

Он как гроза, он гордо губит

В палящем зареве мечты,

За то, что он безмерно любит

Безумно – белые цветы. (49)

«Путь конквистадоров» состоит из разделов, озаглавленных «свечи и поцелуи»,

«Высоты и бездны», Сущее сложно, противоречиво. Много трудно совместимых

образов: гордый король и бродячий певец с «песней больной»; «дева солнца» и

суровый, гневный царь; юная дриада, «дитя греха и наслаждений», и «печальная

жена». Но все по-разному контрастные и фантасмагоричные картины овеяны одной

мечтой: «узнать сон вселенной» увидеть «лучи жизни обновленной», выйти «за

пределы наших знаний». В любом состоянии проявлена цельность мироощущения.

Даже когда сомнения теснят мужественную душу, раздается призыв к полному

самоотречению:

Жертвой бурь голубой, предрассветной.

В темных безднах беззвучно сгори.

.И ты будешь Звездою Обетной,

Возвещающей близость Зари. (73)

Страстная притяженность к грядущим зорям тесно связала «Путь конквистадоров» с

поэзией начала XX в. Гумилев писал о балладах английского поэта Роберта Саути:

«Это мир творческой фантазии, мир предчувствий, страхов, загадок, о котором

лирический герой говорит с тревогой»[18]

. Нечто подобное, хотя с многими акцентами, создал Гумилев в начале своих

творческих поисков. Многие стихотворения напоминали романтическую балладу с ее

причудливыми персонажами, прихотливым сюжетом, взволнованным лирическим

подтекстом.

Выраженные в первом, юношеском сборнике духовные запросы получили дальнейшее

развитие. Это особенно чувствуется во второй книге – «Романтические цветы»

(1908), при всем ее коренном отличии от первой. Новые впечатления (жизнь во

Франции, путешествие в Африку) Отлились в особую образную систему. Пережитое

вызвало к жизни другие эмоции. Тем не менее и здесь читается жажда предельно

сильных и прекрасных чувств: «Ты среди кровавого тумана к небесам прорезывала

путь»; «.пред ним неслась, белее пены, его великая любовь». Но теперь

желанное видится лишь в грезах, видениях, однако не зря Гумилев сказал: «Сам

мечту свою создам». И создал ее, обратившись к обычным, земным явлениям. О

своей способности заглянуть за черту обыденного говорит поэт:

Сады моей души всегда узорны,

В них ветры так свежи и тиховейны,

В них золотой песок и мрамор черный,

Глубокие, прозрачные бассейны.

Я не смотрю на мир бегущих линий,

Мои мечты лишь вечному покорны.

Пускай сирокко бесится в пустыне,

Сады моей души всегда узорны. (97)

Нет, Гумилев не был равнодушен к «миру бегущих линий». Но конкретное

преображал своей мечтой иль болью – угадывал «дальним зрением». Сборник

волнует грустными авторскими ощущениями непрочности высоких порывов,

призрачности счастья в скучной жизни – и одновременно стремлением к

Прекрасному.

В «Романтических цветах» драма неразделенной либо неверной любви дана

расширительно, как знак разобщения, отчуждения людей друг от друга. Потому

горечь обманутого лирического героя приобретает особую значимость. А вечная

тема – новые грани.

Большинство стихотворений обладают спокойной интонацией. Мы слышим рассказ,

диалог. Но необычайный, часто парадоксальный образный строй сообщает редкую

внутреннюю напряженность. В неповторимом облике «оживляет» поэт легендарные

мотивы, творит фантастические превращения. Обычно принято ссылаться на

экзотику (географическую, историческую) как определяющую феномен Гумилева.

Конечно, многое почерпнуто из впечатлений об Африке. Тем не менее обращение к

ней все-таки вторично. Оно только способствует воссозданию состояний, как бы

требующий небывалых зримых соответствий. Колоритные фигуры древности Востока

предстают в своем неожиданном облике. И это завораживает.

Памятная «пленительная и преступная царица Нила» вдруг «овеществляется» в

зловещей, кровожадной «гиене». Во взоре неверной возлюбленной улавливается.

утонувший корабль, «голубая гробница» предшествующей жертвы. «Ужас» воплощен

в страшном существе: «Я встретил голову гиены на стройных девичьих плечах». С

не меньшей зрелищностью и эмоциональностью запечатлены светлые явления –

«Много чудесного видит земля». Достаточно представить удивительного

«изысканного жирафа» – и скучная вера «только в дождь» рассеивается: «взоры в

розовых туманах мысль далеко уведут».

Брюсов воспринял лирику «Романтических цветов» как «объективную», где «больше

дано глазу, чем слуху», а внутренние переживания притуплены. Вряд ли можно с

этим согласиться. «Объективизация» душевных порывов поэзии Гумилева настолько

их сгущает, что об ослаблении впечатления говорить не приходиться. К тому же

опасно было оспаривать развивающиеся творческие принципы художника. Можно

наблюдать, как его дар сотворения «второй реальности» совершенствовался даже

в процессе переиздания «Романтических цветов».

В ряде новых стихотворений (как, впрочем, во многих прежних) поэт не только

«подчиняет» своему переживанию. Он доносит общее трагическое состояние мира.

Ироничная «Неоромантическая сказка» опосредованно и остроумно передала

угрожающие масштабы застоя: его с радостью принимают даже сказочные чудовища

– людоед. «Игры» открыли в конкретной сцене кровавых развлечений сущность

порочной «цивилизации», а в противовес ей – тайну природной гармонии. «Сонет»

(вариант вступительного стихотворения к «Пути конквистадоров») с помощь

ирреального образа выразил желание преодолеть ограниченность возможностей.

Пусть смерь приходит, я зову любую.

Я с нею буду драться до конца,

И, может быть, рукою мертвеца

Я лилию добуду голубую. (77)

Первые сборники Гумилева были встречены в печати критически.

«Жемчуга» (1910) тоже не остались без такого внимания. С мягкой иронией Вячеслав

Иванов заметил, что автор сборника «в такой мере смешивает мечту и жизнь, что

совершенное им одинокое путешествие за парой леопардовых шкур в Африку немногим

отличается от задуманного – в Китай – с метром Рабле.»

[19] А Брюсов вообще отказал Гумилеву в связях с современностью.

Гумилев находит одинаковую «нецеломудренность отношения» к художественному

творчеству в двух тезисах: «Искусство для жизни» и «искусство для искусства».

Но делал такой вывод: «Все же <.> в первом больше уважения к искусству и

понимания его сущности». И далее подводил итог своим раздумьям: «. искусство,

родившись от жизни, снова идет к ней, но никак грошовый поденщик, никак

сварливый брюзга, а как равный к равному.»

[20]

При всем максимализме этой точки зрения отказать ей в справедливости

невозможно. В поэзии Гумилев следовал этому же принципу. Веяние внешнего мира

он воспринимал сквозь «магический кристалл» внутреннего.

От прославления романтических идеалов поэт не случайно пришел к теме исканий,

собственных и общественных. «Чувством пути» (определение Блока) проникнут

сборник «Жемчуга». Самое его название исходит от образа прекрасных стран:

«Куда не ступала людская нога, Где в солнечных рощах живут великаны И светят

в прозрачной воде жемчуга». Открытие ценностей оправдывает и одухотворяет

жизнь. Символом этих ценностей и стали жемчуга. А символом поиска –

путешествия. Так реагировал Гумилев на духовную атмосферу своего времени,

когда определение новой позиции было главным для интеллигенции.

По-прежнему лирический герой поэта неиссякаемо мужественен. В пути: оголенный

утес с драконом – «вздох его – огненный смерч». Но покоритель вершин не знает

отступлений: «Лучше слепое Ничто, Чем золотое вчера.» Поэтому так влечет взор

полет гордого орла. Авторская фантазия как бы дорисовывает перспективу его

движения – «не зная тленья, он летел вперед»:

Он умер, да! Но он не мог упасть,

Войдя в круги планетного движенья,

Бездонная внизу зияла пасть,

Но были слабы силы притяженья. (130)

Небольшой цикл «Капитаны», о котором так много высказывалось несправедливых

суждений, рожден тем же стремлением вперед, тем же преклонением перед

подвигом: «Ни один пред грозой не трепещет, ни один не свернет паруса».

Гумилеву дороги деяния незабвенных путешественников: Гонзальво и Кука,

Лаперуза и де Гамма. С их именами входит в «Капитаны» поэзия великих

открытий, несгибаемой силы духа всех, «кто дерзает, кто хочет, кто ищет».

В «Жемчугах» есть точные реалии, скажем, в картине жизни моряков

(«Капитаны»). Однако, отвлекаясь от скучного настоящего, поэт ищет созвучие

с богатым миром свершений и свободно перемещает свой взгляд в пространстве и

времени. Вот почему возникают образы разных веков и стран, в частности

вынесенные в заглавия стихотворений: «Старый конквистадор», «Варвары»,

«Рыцарь с цепью», «Путешествие в Китай». Именно движение вперед дает

уверенность автору в избранной идее пути. А также – форму выражения.

Ощутимы в «Жемчугах» и трагические мотивы – неведомых врагов, «чудовищного

горя». Такова власть бесславного окружающего. Его яды проникают в сознание

лирического героя. «Всегда узорный сад души» превращается в висячий сад, куда

так страшно, так низко наклоняется лик луны – не солнца.

Испытания любви исполнены глубокой горечи. Теперь пугают не измены, а потеря

«умения летать»: знаки «мертвой томительной скуки»; «поцелуи – окрашены

Страницы: 1, 2, 3