Диплом: Образ Ив. Карамазова в романе Братья Карамазовы Ф.М. Достоевского

спасительнее их. Христос прошел через богооставленность, как проходи и мы. В

ней утвердилась свобода, свобода твари и человека.

Человек и его страдания находятся в центре религии богоборчества. В Евангелии

все связано с личностью самого Христа и непонятно без связи с Христом.

Иван утверждает: “Христова любовь к людям есть в своем роде невозможное на

земле чудо”. “Правда, Он был Бог. Но мы - то не боги” (I т. 14. 148). Герой

Достоевского склонен абсолютизировать разрыв между нами и Богом.

Как замечают многие религиозные философы, в основе Евангелия не закон, а сам

Христос, его личность. Такова новая этика искупления и благодати. Евангельские

заветы неосуществимы, как правило, но невозможное для человека возможно для

Бога. “Представление писателя о Христе как о Богочеловеке, совмещающем в

единстве своей личности две группы - Божественную и человеческую, является

общехристианским”[44]. Идеал в эстетики

Достоевского - та высшая точка эстетической программы, где сходится

эстетическое и этическое. Личность Христа, как его представляет себе писатель,

воплощает идеал, в котором сливаются красота, истина, высшая нравственность.

“После появления Христа, как идеала человека во плоти, стало ясно, как день,

что высочайшее последнее развитие личности именно и должно дойти до того,

чтоб человек нашел, осознал и всей силой своей природы убедился, что

высочайшее употребление, которое может сделать человек и своей личности, из

полноты развития своего Я, - это как бы уничтожить это я, отдать его целиком

всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастье. Таким

образом закон Я сливаются с законом гуманизма” (XXIV, 134). Можно считать

несомненным, что большая часть страданий и несчастий связана с поглощенностью

своим “я”. В пределе это ведет к сумашествию, которое всегда есть

поглощенность своим “я”, неспособность выйти из него. Величайшее таинство

есть таинство. Причастия, - считают религиозные философы. Для нас остается

непонятной судьба человека от рождения до смерти, непонятны выпавшие на его

долю страдания. “Но деточки ничего не съеме (яблока) и пока еще ни в чем не

виновны. Нельзя страдать неповинному за другого, да еще такому неповинному!”

- восклицает Иван, не понимая за что страдают дети (XIV, 258). Но нужно

помнить, что это лишь очень малый отрывок судьбы человека в вечности, его

прохождения через многие миры. Так же, как если бы мы взяли один день из

нашей жизни и без связи с другими днями ничего не поняли бы без него.

Именно поэтому христианство неотделимо от бессмертия. Многие ученые,

занимающиеся творчеством Достоевского, не раз подчеркивали, что для писателя

очень важна идея бессмертия. Счастье Захаровой “Три “приговора”, ставит эту

проблему”[45].

“Если убеждение в бессмертие так необходимо для бытия человеческого, то,

стало быть, оно и есть нормальное состояние человечества, а коли так, то и

само бессмертие души человеческой существует несомненно” - так писал

Достоевский в дневнике (XXI, 126). Так же рассуждают и Алеше, и Зосима. “В

боге и бессмертие” (XIV, 147).

Совершенно неверно думать, что страдание выпадет на долю человека

пропорционального его вине и греху. Бердяев замечает, что думая так, мы

уподобляемся утешителям Иова, которые говорили ему, что Бог посылает

страдания из-за греховности. На самом деле же Бог Яхве хвалился перед Сатаной

преданностью своего слуги Иова, а Сатана подбил испытать его. Иов становится

жертвой проверки. Бог посылает на Иова бедствия. Вместо того, чтобы отречься

от Бога, Иов вызывает Бога на открытое объяснение лицом к лицу. Бог говорит о

невозможности для человека познать мироздание, Иов кается, Бог прощает его и

наделяет новыми детьми и благополучием.

Книга Иова, которая произвела на Достоевского неизгладимое впечатление (он не

раз замечает это в письмах, в дневниках), является великим свидетельством о

существовании невинного страдания.

Главные идеи, выделенные Зосимой в Книге Иова, по мнению Пономаревой Г.,

Ефимовой Н., довольно близки взглядам Достоевского

[46].

Именно они и противопоставлены взглядам Ивана, объясняют причины его

умонастроений. Очень часто Ивана спрашивают с образом Иова, в частности Г.Б.

Пономарева. Их бунты якобы близки по схеме. “Вот, - говорит Иов, - я завел

судебное дело; знаю, что буду прав< ... >. Я желал бы, только отстоять

пути мои перед лицем Его! И это уже в оправдание мне; потому, что лицемер не

пойдет пред лице Его”[47]. Но бунт Ивана

отвергает Бога, Иван не желает судиться с Богом, он дал окончательный ответ ему

- “возвращаю билет”, поэтому жизнь библейского героя, хотя и может иметь нечто

общее с образом Ивана, несовместима с жизнью Карамазова по сути. Неслучайно

Достоевский приписывает интерпретацию книги о Иове Зосиме - идейному оппоненту

Ивана. “Тут творец, как и в первые дни творения, завершая каждый день похвалою:

“Хорошо то, что я сотворил”, - смотрит на Иова и вновь хвалится созданием

своим... Перед правдой земною совершается действие вечной правды”. “С тех пор

... не могу читать эту пресвятую повесть без слез” (XIV, 316).

Природа и Божий мир, считает Зосима, так же нужны человеку для нахождения

пути к Богу, как и Священное писание. Сам Зосима понял свое призвание монаха

однажды утром “вижу, восходит солнышко, тепло, прекрасно, зазвенели птички,

уже начинается день” (XIV, 323). И при этом благообразии в душе его произошел

переворот. И понял он, что “все божие хорошо и чудесно!” Нужна любовь.

Иван отвергает любовь, Бога, бессмертие, но на этом его бунт не кончается. Во

имя чего ему остается жить (а жить он будет “вопреки логики”)? Если нет жизни

вечной, то нет ни награды, ни кары, ни добра, ни зла. Дальнейшее развитие

бунта прослеживается в следующих главах.

Глава II.

В данной главе будет рассмотрен второй этап карамазовского бунта -нигилизм.

Романтический бунт Ивана превратился в революцию нигилизма, во “все дозволено”.

“Нигилизм - это не только отчаяние и отрицание, но главное - это воля к

отрицанию и отчаянию”[48].

Поэма “Великий Инквизитор” представляет новую ступень в развитии

мировоззрения Ивана. Это нигилистическая революция. Комментируя главу

“Великий Инквизитор”, Достоевский писал, что в лице Ив. Карамазова он

изобразил представителя той молодежи, которая “отрицает изо всех сил” “мир

божий и смысл его” (XXIII, 228). В советской литературе утвердилась традиция:

связывать философию нигилизма с философией Ницше. Особенное внимание уделял

данной проблеме (проблеме нигилизма) в творчестве Достоевского Фридлиндер,

сравнивая философию героев Достоевского с философией Ницше. Тема близости

философов разрабатывалась Д.С. Мережковским в книге “Лев Толстой и

Достоевский” и Л. Шестовым в книге “Достоевский и Ницше”. Чем вызвано

внимание ученых к данной теме?

Начинается поэма с пришествия Бога - Христа. В легенде противопоставляются

два образа - Бог и Инквизитор. Данная антитеза не случайна. Путь, на который

вступил Инквизитор в прошлом, мыслится Иваном как путь идейного

отступничества от Христа: “Мой старик инквизитор, который сам ел коренья в

пустыне и бесновался, побеждая плоть свою, чтобы сделать себя свободным и

совершенным, всю жизнь свою любивший человечество и вдруг прозревший и

увидевший, что невелико нравственное блаженство достигнуть совершенства воли

с тем, чтобы в то же время убедиться, что миллионы... остались устроенными

лишь в насмешку, что никогда не в силах они будут спрашиваться со своею

свободою... . Поняв все это, он воротился и примкнул к умным людям” (XIV,

284).Здесь мы видим, что Иван отчасти ставит себя на место и того, и другого

героя своей поэмы, в этом важнейший поисковый момент.

Христос оказывается перед судом инквизитора, который и есть личностное

воплощение того голоса в Иване, что не примет Бога и Христа. Миропонимание

инквизитора означает постановку нового земного Божества на место Бога. Это

очень важный и характерный момент любого бунта. Поскольку трон Всевышнего

опрокинут, - пишет Камю, - бунтовщик признает, что “ту справедливость, тот

порядок, то единство, которое он тщетно искал в своей жизни, ему теперь

предстоит созидать своими собственными руками, а тем самым оправдать низложение

Бога. Тогда-то и начинаются отчаянные усилия основать царство людей, даже ценой

преступления...”[49].Итак, бунтарский

дух поставил перед собой цель переделать творение, чтобы утвердить господство и

божественность людей.

Великий Инквизитор берет на себя ответственность “сделать людей счастливыми”. Но

нельзя организовывать счастье, как нельзя организовывать истины”

[50]. Великий Инквизитор утверждает, что люди не могут выносить своей

свободы, и Бог, давший ее несчастным, глубоко заблуждался. Инквизитор с первых

страниц признает, что он не с Богом, а “с ним”, “вековечным” и “абсолютным”.

Только он мог задать такие вечные вопросы. “Ты идешь в мир с голыми руками”, а

человечество, утверждает Великий Инквизитор, провозгласит: “Нет греха, а есть

лишь голодные” (XIV, 275) Нужно накормить людей, а уж потом спрашивать с них

добродетели. “Мы достроим башню, ибо достроим тот, кто накормит, а накормим

лишь мы... и солжем, что во имя твое. О никогда, никогда без нас они не

накормят себя,” - утверждает Инквизитор.(XIV, 275) “Эти жалкие” люди будут

благодарны Им - лжебогам за то, что они согласились господствовать над ними.

Для человека важно знать: “пред кем преклониться?” и непременно “все вместе.” В

них живет потребность “общности” преклонения. Человек слаб, объявляет

Инквизитор, его нужно вести, как стадо. Таким образом, мы видим отрицается не

только Бог, но и все общепринятые ценности: идеала человека свободного,

моральные нормы, определенная культура.

В “Дневнике писателя” мы находим: “Они прямо объявляют, что для себя ничего

не хотят, а работают лишь для человечества, хотят добиться нового строя вещей

для счастья человечества. Но тут их ждет буржуа на довольно твердой почве и

им прямо ставит на вид, что они хотят заставить его стать братом пролетариата

и поделить с ним имение кровью и палкой. Несмотря на то, что это довольно

похоже на правду, коноводы отвечают им, что они вовсе не считают их

способными стать братьями народу... вы сто миллионов обреченных к истреблению

голов, и с вами покончено, для счастья человечества (XXIII, 63). Однако

несостоятельность этого научно - атеистического способа устранения жизни

человечества обнаружится слишком скоро и чересчур явно: “Начав возводить свою

“вавилонскую башню” без Бога и без всякой религии, человек кончит

“антропафагею”, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собою”

(XXIII, 269). Поэтому отец лжи создает для человека соблазн более утонченный:

лжебога и ложную религию так, чтобы совесть человека была усыплена мнимым

согласием с заветами Бога. Следуя “великому” уму, Великий Инквизитор,

объявляет, что “Ты взял все, что есть необычайного, гадательного и

неопределенного, взял все, что было не по силам людей, а потому поступил как

бы и не любя их вовсе...” “Вместо твердого древнего закона свободным сердцем

должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в

руководстве твой образ перед собою” (XIV, 277).

Ты обещал им хлеб небесный, но, вытворяю опять, может ли он сравниться в

глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагодарного людского племени с

земным? И если за тобою во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч,

то что станется с миллионами..., которые не в силах будут пренебречь хлебом

земным для небесного? Или тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных, а

остальные миллионы, многочисленного, как песок морской, слабых, но любящих

Тебя должны лишь послужить материалом для великих и сильных? Нет, нам дороги

и слабые.”(1. XIV,275-276)

Итак, перед нами великий гуманист, восставший не только против Бога, но и

против всех ценностных критериев, присущих христианству, отвергающий весь

миропорядок, созданный Богом во имя любви к человечеству, и решивший

“исправить подвиг” Христа.

Он не требует от человека величия духа, поднятия на себя креста Господня,

свободного подвига. За то и обещает он человеку не бесконечное блаженство

обладания абсолютным добром, а “тихое, смиренное счастье, счастье

слабосильных существ, какими они и созданы.” (XIV, 282) “Неужели мы не любили

человечество, столь смиренно сознав его бессилие, с любовью облегчив его ношу

и разрешив слабосильной природе его хотя бы и грех, но с нашего

позволения?”(XIV, 281).

Здесь мы видим гордый замысел дьявола (хотя Иван и не акцентирует внимание пока

еще на этом определении, а лишь употребляет “с ним”), создать свое царство,

лучшее, чем мир Божий. Мотивируется он не неизменной завистью (хотя и

подсознательной), а мнимой любовью к добру. Бунт Ивана происходит в сотворении

своего ценностного мира, так как нигилизм - отрицание прежнего мира, прежних

ценностей. Но как замечает Лосский, “Всякая попытка созидания, если она, хотя

бы временно, ведет к устранению какого-то царства, возможна не иначе как путем

использования бытия уже сотворенного Богом, и принципов жизни, заповедных им,

взятых, однако, не в абсолютной широте, а в такой относительности, которая

искажает их основную цель и ведет в результате не к полноте бытия царства

Божия, а к умалению и стеснению бытия”[51]

.

Путь дьявола насквозь пропитан лживостью. На словах и в средствах добро, а в

конечном - зло. Или в конечном - добро, а в средствах - злою Сам Иисус Христос

говорит: Он лжец и отец лжи”[52].

Случаен ли выбор Достоевским образа - символа, того, на чью сторону встает

Инквизитор? Конечно, это неслучайно, ибо в произведении не может быть ничего

не замеченным, ничего, чтобы не несло на себе идейную нагрузку. Также и

эпитет - Великий как бы приравнивает значимость инквизитора к Богу,

происходит идейная подмена. Для Достоевского идеал этический и эстетический -

Христос, отсюда можно вывести, что все, не соответствующее идеалу писателя,

противостоящее ему, находящееся в оппозиции к нему, обозначается “сатаной”.

Идеи вступают в противоборство и получают свое воплощение в образе Бога и

сатаны. Вроде бы, Инквизитор хочет добра людям, все это он делает из

сострадания, очень похоже на утопические идеи Маркса, о чем речь пойдет

впереди. Идеи, которым суждено было сыграть жестокую роль в жизни целых

обществ. Мог ли знать об этом Достоевский? Мы утверждаем да, знал и

предчувствовал, и предупреждал. Только ли с идеей всеобщего равенства путем

временного закабаления был знаком Достоевский, только ли ее подвергает

оценке? “Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончают тем,

что зальют мир кровью, ибо кровь зовет, а извлекший меч погибнет мечом.”

(XXIII, 340).

Достоевский не только предупреждает о невозможности объединиться силой, но и

о убийственной замене Бога - человекобогом, о идее “сверхчеловека”.

Достоевского иногда называют первым, кто поставил проблему “сверхчеловека”,

но это несправедливо. Как считает Фридлендер, он лишь показал ее последствия,

ибо знал о ней из драм Шиллера, поэм Байрона, произведений Пушкина, романов

Бальзака, Гофмана. Мотивы индивидуалистического “титанизма”, образ личности,

одиноко и дерзко восстающий против освященных веками авторитетов и смиренных

моральных предрассудков “толпы”, имели весьма широкое хождение также в

философии первой половины XIX века от Карлейля до Макса Штирнера. Поэтому в

поэме “Великий Инквизитор” органично сплелись идеи не только марксизма, но и

ницшеанства, философии абсурда.

Подобно Заратустре, Инквизитор провозглашает неравенство людей, их деление на

“высших” и “низших”. “Высшие” приближаются к богам, ибо несут на себе бремя

управления “стадом.”

Два героя заявляют, что свобода для “стада” лишь тяжкое бремя.

Иван в своем нигилистическом бунте идет дальше, подобно нигилистическим

философам, объявляя, наконец, что “все позволено.”

Если бессмертия нет и бытие не имеет смысла, нет также и объективной

нравственности, - заключает Иван. Четкое следствие из всего этого звучит

буквально: “Все дозволено!” Как пишет Лаут, так как объективного

нравственного закона не существует, не может быть ни проступков, ни

преступлений. Любое действие, внушенное моим духом как полезное, есть благо

для меня, если оно ведет к моему удовольствию, будь то даже людоедство.

Каждый может спокойно распоряжаться жизнью и смертью другого, каждому

позволено желать смерти ближнего, если она ему полезна или угодна, - вот

вывод Ивана, сделанный из смерти Бога у бессмысленности мира. Знаменитое

ницшеанское “все позволено!” Как логический вывод из нигилистического

определения мира. Что же понимается под нигилизмом в XX веке? Где его истоки?

Верно ли Достоевский определил это явление?

Нигилизм (от лат. ничто) - в широком смысле слова социально-нравственное

явление, выражающееся в отрицании общепринятых ценностей: идеалов, моральной

норме, культуры. Впервые появившейся у Ф. Якоби понятие, но в своем

действительно культурно-историческом значении оно выступает у Ницше, который

определил нигилизм: “Что обозначает нигилизм? То, что высшие ценности теряют

свою ценность. Нет ответа на вопрос “зачем?”

[53]

Непосредственной причиной, вызвавшей нигилизм, является согласно Ницше,

“обезбожение мира”, разложение христианской религии. “Бог умер” говорит

Ницше. И его смерть тотчас обнаружила, что весь тот нравственный миропорядок,

который покоился на религиозном основании, потерял свою опору: оказалось, что

сам человек создал этот миропорядок, а стало быть, сам же человек может и

разрушить его. Однако разложение религиозного сознания является по Ницше лишь

непосредственной причиной нигилистического умонастроения. Более глубокий

источник - в самой христианской религии, которая расколола мир на

потусторонний - истинный, и посюсторонний - неистинный. После того, как

обнаруживается “искусственный характер” этого высшего мира, нам остается

только один “отвергнутый” мир, и это высшее разочарование ставится ему в счет

его негодности. Покончить с христианством - с его “делением мира на бытие и

смысл” - значит согласно Ницше “покончить и с нигилизмом, что приведет к

торжеству новой эры, эры “сверхчеловека”, для которого нет больше добра и

зла”, ибо нет раздвоенности мира.

То же духовное явление отметил и Кьеркегор, назвав его “отчаянием”. Однако

Кьеркегор видит кризис мировоззрения в отсутствии подлинного христианского

мировоззрения. “Отчаяние” Кьеркегора парализует человека, ибо в этом

состоянии обнаруживается, что вся действительность не имеет смысла. Однако

Кьеркегор видит источник “отчаяния” - в “эстетическом” мироощущении

(природное в противоположность нравственному; языческое - истинно

христианскому). В рамках “эстетического”, т.е. “природного” отношения к

жизни, по Кьеркегору, не может быть поставлен вопрос о свободе, ибо

“эстетик”, делающий основным мотивом своего поведения эстетическое

наслаждение, лишь теряет себя и в результате приходит к выводу, что все есть

отчаяние.

В современной западной философии проблема нигилизма разрабатывается прежде

всего в экзистенциализме, особенно Хайдеггером. Во французском

экзистенциализме проблема нигилизма рассматривается как проблема абсурдности

существования и наиболее подробно проанализирована Камю, именно поэтому мы

стараемся разобраться в проблеме нигилизма и бунта, учитывая его позиции.

В главе “Абсолютное утверждение” Камю рассматривает стадию бунта, когда

доведена до предела : ”мораль - это последняя ипостась Бога, которую

необходимо разрушить, перед тем как отстроить заново. Бога тогда уже нет, и

он уже не является гарантом нашего бытия; человеку надо решиться действовать,

чтобы быть”, - так рассуждает бунтарь, который находится на этапе

нигилистического бунта. Так рассуждает герой Достоевского. Но не только он, и

в этом поразительное видение художника.

У Штирнера “нигилизм самодовольный, - так начинает Камю главу о бунтарях -

нигилистах. У него есть лишь одна свобода - “моя сила” и лишь одна правда -

“сиятельный эгоизм звезд”. Подлинной жизнью является одиночество,

индивидуализм достигает своей вершины.

Он является отрицанием всего, что отрицает индивид, и прославлением всего, что

возвышает индивида и служит ему. Штирнер, по словам Камю, (а как мы замечали

выше Достоевский был знаком, или мог быть знаком с его философией) стремится

дойти до последних границ, хмелея от разрушения. “Тебя (немецкий народ)

похоронят. Вскоре твои братья, другие народы, последуют за тобой. Когда все они

уйдут, человечество будет погребено, и на его могиле Я, его наследник,

наконец-то буду смеяться”[54]. Но

пустыня открыта, говорит Камю, нужно учиться выживать в ней. Ницше начинает

свой поиск. С Ницше нигилизм не только выделяется как понятие, но и становится

пророческим. Вместо методического сомнения Ницше использовал методическое

отрицание, усердное разрушение всего, что еще маскирует нигилизм, идолов,

скрывающих смерть Бога. Хайдегер, который считает Ницше духовным учителем

экзистенциализма, писал: “... истолкование нигилизма сводится к краткому

тезису: “Бог умер”[55]. Ницше восклицает

сверхчеловеку: “Вперед! Ввысь! Вы высшие люди! Только теперь горы человека -

Будущего мучится в родах. Бог умер! Теперь хотим мы - чтобы жил сверхчеловек”

[56]. Сверхчеловек, которого провозгласил Иван - Великий Инквизитор. Они

знают, что есть ”чернь”, а есть “высшие” люди, они знают, что пришел черед

управлять им и диктовать свои условия, ибо нет морали, она умерла со смертью

Бога.

И Ив. Карамазов и Заратустра говорят о принципиальном неравенстве людей,

подвергают критик рационалистическую философию, традиционную этику и

христианскую религию.

А. Игнатов и многие другие исследователи сравнивают “черта” Ив. Карамазова и

“сверхчеловека” Заратустры. Критик прибегает к таким определениям, потому что

они “ символизируют те поэтические миры, которые создали сами писатели и к

которым они по-разному относятся: “чертом” Достоевский произносит однозначный

приговор, в то время как родственный “черту” “сверхчеловек” вызывает у Ницше

безграничное восхищение”[57]. И Ивану

Карамазову и Сверхчеловеку Ницше существует Бог или нет, не так уж важно, хотя

они и считают, что его нет.

Главное для них, что вера в Бога вредна, что она порабощает и парализует.

Лучше всего сущность подобного атеизма выразил Кириллов у Достоевского. На

прямой вопрос рассказчика в “Бесах”: “Стало быть, тот Бог есть же, по -

вашему?”, отвечает “Его нет, но Он есть...” (X, 63).

Смысл и высшая цель, считает Игнатов, с которой сверхчеловек Ницше и черт

Достоевского объявили войну христианству, - упразднение морали, поскольку она

обуздывает человека. “Всякому, осознающему уже и теперь истину... все

позволено”, - уверяет черт Ив. Карамазова в горячечном бреду. (XIV, 343). Тем

самым черт излагает основной принцип в воображаемом универсуме зла, созданном

Достоевским: освободившиеся от норм морали избранники получают одобрение и

награждаются привилегией знания. То же и для сверхчеловека Ницше. Для него

также, считает А. Игнатов, аморализм является атрибутом его превосходства. “Эта

книга для немногих - для тех, кто стал свободным, для кого нет запретов...”

[58].

Так у Ницше и Достоевского неограниченное господство будущих властелинов,

которые от большинства людей, обладают “истиной” и свободой, легитимируют

разрешение христианской морали.

Хотя и у черта, и у сверхчеловека цель и мировоззренческие основы одинаковы,

их “позитивные идеалы” разнятся. Эти различия кроются в том. Что связано с

отношениями индивида и массы. Между сверхчеловеком и чернью кроется

радикальное противоречие.

Философ не отступает перед тем, чтобы разделить человечество на господ и

рабов и исповедовать презирающую мораль господ. Позиция героев Достоевского,

как замечает Игнатов, сложнее.

Ядром планируемый героями утопии, а в частности утопии Ивана, является

подчинение индивида безликому целому, нивелировка общества, приказное и

принудительного существования, социального муравейника.

Со своего рода “зловещей пластичностью” она высказывается в словах

Верховенского: “... Каждый принадлежит всем, и все каждому. .Все рабы и в

рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное - равенство.

Первым делом понижается уровень образования, наук талантов... Шекспир

побивается каменьями, Копернику выкалываются глаза ... “ (X, 124). Эта

мрачная тирада против всего выдающегося и этот хвалебный гимн серой

монотонности “равенства” в рабстве диаметрально противоположны ведению

сверхчеловека.

Но говорит А. Игнатов, черт Достоевского и сверхчеловек Ницше, бросающие в глаза

точки соприкосновения завораживают, однако. Сверхчеловек Ницше безгрешно и

открыто “царит над массой, презирая равенство” ликвидируя его. Черт

Достоевского, тоже неограниченно господствующий над массой и как иногда он

проговаривается, - ее также презирающий, все же управляет во имя счастья и

равенства этой массой. Сверхчеловек последовательнее. Дьявол же хитрее”

[59].

Сам Ницше неоднократно замечает, что Достоевский имел на его творчество

влияние:”... свидетельство Достоевского- этого единственного психолога, кстати

говоря, от которого я многому научился, он принадлежит к прекраснейшим

случайностям моей жизни ...”[60]

Однако, как, замечают исследователи творчества Достоевского и Ницше едва ли

можно говорить о “единомыслии”, ибо “в решении основных вопросов бытия - в

отношении к Богу, к человеку, к истории - Достоевский и Ницше были скорее

антогонистами”[61]

В данной работе воззрения Ницше важны как очередной этап в развитии бунта. Как

отмечает Камю, в определенном смысле бунт у Ницше все еще заканчивается

превознесением зла. “Разница состоит в том, что зло больше не является

возмездием. Оно принимается как одна из возможных ипостасей добра, а еще точнее

- как фатальность”[62]

У Ницше речь шла только о гордом примирении души с тем, чего избежать

невозможно. Он верил в мужество в сочетании с разумом, именно это он и

называл силой. Однако, говорит Камю, прикрываясь именем Ницше, мужество

обратили против разума, а само мужество в насилие.

Ницше “несправедливо наказала судьба”, его мысль, целиком освещенная

благородством, была представлена миру парадом лжи и чудовищными грудами труппов

в концлагерях. Немыслимо, подчеркивал Камю, отождествление Ницше и Розенберга.

Ницше сам говорил это, заранее разоблачая своих грязных эпигонов: ”Тот, кто

освободил свой разум, должен еще и очиститься”

[63]. Бунт Ницше был протестом против лжи и преступления существования.

Ницшеанское “да” отрицает бунт как таковой, одновременно отрицая мораль,

которая отвергает мир, каков он есть, он говорит “да” и рабу, и господину. Но в

конечном счете сказать “да” обоим означает освятить сильнейшего из двух, т.е.

господина. Кесарь должен был неизбежно отказаться от власти духа ради царства

дела. “Когда цели велики, - к своему несчастью, писал Ницше,- человечество

пользуется иной меркой и уже не считает преступление таковым, пусть бы даже оно

приняло еще более страшные средства”[64]

Он умер в 1900 году, на пороге века, в котором этот принцип должен был стать

смертельным. Перед смертью Ницше сошел, он был одинок и покинут друзьями (об

этом свидетельствуют его письма к Овербеку). Невольно проводится параллель с

финалом Ив. Карамазова.

Во что об этом пишет Н. Бердяев: “Безумие Ницше объясняют его болезнью, но оно и

духовно должно было бы явиться результатом нечеловеческого, надрывного усилия

подняться на головокружительную высоту, в то время как высоты нет”

[65] Франк, рассуждая о нигилизме Ницше, приходит к выводу, что в его

философии подведен итог внутреннему крушению “профанного гуманизма”

(подготавливаемого Дарвиным, Марксом, Штирнером) и произнесен ему смертный

приговор. Требование Ницше “преодоления человека” означает здесь одновременно

низвержение самой идеи человека. Если некогда вера в бога противоестественно

была заменена слепой верой в человека, то крушение гуманизма приводит к еще

большей слепоте и безумию; вера в человека как носителя начал добра и разума, в

свою очередь, сменяется верой в творческую мощь злой силы, им владеющей.

Неслучайно мы заострили внимание именно на этом немецком философе. ”Ни о каком

случайном влиянии не может быть и речи, когда мы вспомним поразительные

предвосхищения мыслей Ницше в русской литературе”

[66]

Проблема бунта и нигилизма поставлены и Достоевским, и Ницше, хотя из одной

и той же проблемы делаются диаметрально противоположные выводы.

Биологический и аморалистический аристократизм учения Ницше, как пишет Камю,

сочетавшись с демагогической революционностью, выродился в учение о

творческой роли насилия, практические плоды которого человечество пожало во

всех пережитых ужасах.

“ ... пройдя горнило ницшеанской философии, бунт в своей безумной одержимости

свободой завершается биологическим и историческим цезаризмом.”

[67] Мятежник, которого Ницше поставил перед космосом на колени, отныне

будет поставлен на колени перед историей. Но это тема следующей главы.

Пока же нигилистический бунт Ивана приходит к выводу “все дозволено”. Иван

восстает против Бога-убийцы; замыслив свой бунт, он извлекает из него закон

убийства. Нет морали, нет бога, нет критериев, по которым можно определить

“что зло? что добро? что красота! Мы приходим к выводу, что опыт отрицания

его нерезультативен: его сознание до конца определяет неразрешенное и

напряженное противостояние, что в финале его поэмы выразилось так: после

молчаливого ответа Христа инквизитору, который “тихо целует его в его

бескровные девяностолетние уста”, об инквизиторе сказано: “Поцелуй горит на

его сердце, но старик остается в прежней идее” (XIV, 348)

Итак, со своим нерешенным вопросом о вере, со своим бунтом атеистических и

нигилистическим, Иван переходит на путь преступления.

Выслушав поэму, Алеша совершенно правильно замечает: “Это не хула, а хвала

Иисусу .. и кто тебе поверит о свободе?” (XIV, 283).

Как отмечает Лосский, нельзя социально победить того основного трагического

конфликта, что человек “есть духовное существо, заключающее в себе

устремленность к бесконечности и вечности и поставленное в ограниченные условия

существования в этом мире”[68]

Сам Достоевский предостерегал от понимания свободы как утолении потребностей.

Неслучайно Зосима рассказывает в “Русском иноке” об одном “свободном”,

которого посадили в тюрьму и лишили табаку, как он от этого чуть не пошел и

не предал свою “идею”. А ведь “этакой” говорит: “За человечество бороться

иду” (XIV, 340). Вместо свободы, описанной в “Великом Инквизиторе”, все впали

в рабство и уединение, вместо служения братолюбию.

Бунт, по мнению Зосимы, “проклят, ибо жесток”. Необходимо помнить, что нельзя

удовлетворить потребности людей, дав им “хлебы”, ибо, замечает сам

Достоевский, “наедятся” и спросят: “Что же дальше?” Как пишет Н.Ф. Буданова,

писатель неустанно напоминал о приоритете духовного начала в человеке над

началом материальным.[69] Достоевский,

размышляя над проблемой “хлебов” и идеала Красоты, данным Христом, приходит к

выводу, что Бог не дал того и другого по причине: ”Тогда будет отнят у человека

труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего - одним словом,

отнята вся жизнь, идеал жизни. И потому лучше возвестить один свет духовный”

(XXIII, 11).

Иеромонах Серафим (Роуз) в книге “Человек против Бога” размышляет о нигилизме. И

приходит к выводу, что он не атеистична в точном смысле этого слова, она не

отрицает Абсолют, она его упраздняет”[70]

, заставляет человечество увидеть, что Бог если Он есть является врагом. Тому же

учит и Альберт Камю, по мнению Роуза, когда возводит “бунт” (а не безверие) в

первый принцип. Философский (ницшеанский) и экзистенциальный нигилизм столь же

антитеистичен, сколь революционный, ибо строится на убеждении, что современная

жизнь может далее продолжаться и без бога.

Нигилизм рассуждает Роуз далее, одушевляется верой, духовной по происхождению

по своему не менее сильной, чем вера христианская, которую он стремиться

уничтожить и вытеснить, иначе ничем нельзя объяснить его успех, а также

свойственные ему преувеличения.

Природа нигилистической веры ... прямо противоположна вере христианской ... в то

время как христианская вера радостна, уверенна, любяща ... нигилистическая

противница полна сомнений, зависти, нетерпимости, бунтарства, хулы”

[71]. Для нигилистической “веры” характерна неудовлетворенность собой,

миром, обществом. Нигилистический бунт, как и христианская вера, есть от начала

до конца отношение духовное, происходящее из себя самого и черпающее силу в

себе самом. Роуз говорит, что нигилистическое отрицание веры христианской и

установлений представляет собой не столько результат потери веры в них и их

божественное происхождение (и Ив. Кармазов и Заратустра Ницше не принимают не

столько Бога, а сколько его мировоззрение), сколько бунт против власти, которую

они представляют, и послушания, которого они требуют. Нигилистический бунтарь

смутно отрицает, что истина обретается в Православной вере, считает Роуз, и его

ревность и нечистая совесть не дадут уму покоя, пока полное упразднение Истины

не оправдает его позиции и не “докажет” его “правды”. Достоевский, по мнению

Роуз, в нигилистическое сознание”, он (писатель) говорил: воля ближе всего к

ничто, самые уверенные ближе всего к самым нигилистическим”

[72].

В этом ничто человека, живущего без Истины, находится самое сердце нигилизма.

Но в действительности ни один нигилист не видел в отрицании ничего, кроме

средства к достижению высшей цели, т.е. нигилизм преследует свои цели, причем

сатанинские, как пишет иеромонах, посредством позитивной программы. Свою

позитивную программу описал Иван в “Великом Инквизиторе,” но на этом его бунт

не кончился, он не преминул выразить свои последствиям обнаружить свои цели.

Конечная цель радикального нигилизма, - пишет Лаут, - есть уничтожения

человечества.”[73]

Особенность нигилизма, своего рода извращенная человечность, состоит в том,

что он ведет людей к уничтожению с завязанными глазами, чтобы они в пути

были немножко счастливы и не замечали, куда их ведут. Им важно, чтобы мир

лишился смысла и цели, смысла для них не только нет, но и не должно быть.

Новая система господства служит двум целям : она дает человеку мир и покой,

единственно возможный в его земном бытие; она служит гордому мятежу

избранников против Бога. Это царство “ для всех на самом деле - для

господства избранных, для счастливого стадного существования маленького

человека..

Главная идея Ивана Карамазова состоит в обосновании власти избранных,

знающих ее законы и тайны. Эта власть заботится не только о “хлебах,” она

также успокаивает совесть, дает исполненную тайны идею, сакральный авторитет

и всеобщее единение. Особое значение при этом имеет сакральность власти:

только она обладает необходимым духовным авторитетом, только она может

утверждать, что способна удовлетворить духовные потребности человека.

Глава III

В бунте Ивана наступает последний этап. Камю называет это явление

“историческим бунтом,” или “метафизической революцией,” если говорить о

философии одиночки. Или как называет его иероманах Серафим (Роуз).” Нигилизм

разрушения.”

Иван Карамазов, отвергнув мораль, переходит на путь преступления.

Преступления, которое идейно вытекает из убеждений Ивана.

Чтобы воспротестовать против зла и смерти, он предпочитает смело утверждать,

что добродетель не существует точно так же, как бессмертие, и допускает

убийство отца. “Он ясно осознает свою дилемму:” быть добродетельным и алогичным

или же быть логичным и преступным[74]

Камю утверждает, что бунт должен нести за собой никаких негативных последствий,

это есть лишь защита “себя такого, каков... есть.”

[75] Бунтующий человек борется за целостность своей личности.

“Бунтарь... принципиально ограничивается протестом против унижений, не желая их

никому другому.” [76] Как же тогда

проявить себя в бунте? Сам Камю осознает, что бунт несет на себе некоторую

озлобленность, но он “созидателен.”

Как созидать свои ценности, если не разрушить прежних? Сам же Камю и

анализирует то, к чему привел нигилизм в XIX-XX в. И тем не менее утверждает,

что жить нужно и можно в бунте. Сам таким образом встает на позиции “

добродетельные и алогичные.” Достоевский же всей нитью романа пытается

показать, к чему приводит отрицание Бога, бунт против него и установление

своих ценностей. Сразу же после беседы с Алешей (подсознательным

“положительным” двойником) Иван встречается со Смердяковым. (воплощением его

идей и чаяний) Он является как бы “чертом” во плоти перед появлением

настоящей нечистой силы.

Так же, как и последний, Смердяков пытается найти в своей “жертве,” своем

кумире все отрицательные стороны его убеждений и воплотить их дело. Не зря Иван

так сетует на своего двойника, ведь он понимает, что это он сам, его идеи, его

мысли, только без спасительной любви к человечеству, как причины первых. Иван

“сам приучил его говорить с собою.” [77]

Однако вскоре он почувствовал, что Смердякова вовсе не волнуют “философские

вопросы,” а нечто “совсем другое.” И Иван понял что - во всем было самолюбие

“необъятное и притом оскорбленное.” С этого и началось у Ивана отвращение.

(Данная ситуация воспроизводит отношения между философами-нигилистами и их

“двойниками,” воплощающими в “жизнь” их идеи. Ниже об этом пойдет речь) Иван

чувствовал по отношению к этому “существу” то ненависть, то призрение, то

робость и любопытство. Нет сомнений, он знал, что между ними существует самая

неразрывная связь. “И вдруг с отвращением понял, что чувствует сильнейшее

любопытство...” (XIV, 291) После продолжительного разговора со Смердяковым в

Иване происходит борьба - все та же борьба идей. Если “все дозволено,” Бога,

нравственности нет, почему же он, Иван, так волнуется: “убить отца можно или

нельзя?” То ему хочется “избить Смердякова,” как самого тяжкого “обидчика” на

свете, то его душу охватывает робость, от которой он терял физические силы.

Да, здесь не простые умозаключения и философствования - здесь твои убеждения

переходят в гнусное, тяжкое “преступление.” Оно неизбежно. Иван видит это и

остается безучастным - уезжает в Чермашню, ибо подсознательно чувствует, что

все так и должно быть. Хотя и бежит, бежит от себя, от преступления,

разрешенного им. Если все дозволено, он может убить своего отца или может, по

крайней мере, допустить, чтобы его отец был убит. Ненавидя смертную казнь,

Иван допускает преступление. Это противоречие душит Ивана Карамазова. Он

бежит. И дает такую характеристику своему поведению: “Я подлец!” (XIV, 305)

События набирают силу - страдает невиновный брат, отец убит, противоречие

снято. И здесь происходит самое невероятное, а, вернее, самое вероятное,

явление в жизни героя - бунтаря. Его мучает совесть - если нет добродетели -

то. Ведь совесть - это такое чувство, которое вызывается несоответствием

твоих действий и устремлений с Божьим идеалом, причем ты можешь отрицать их,

но изначально воспитанием, укладом жизни, культурой, государством они

заложены в тебе. Это присутствие в человеке изначальной нравственности,

данной святым духом.

Болезнь человеческой души определяется конфликтом сознательного и

бессознательного, живущего вопреки убеждениям Бога в душе. Как бы Иван ни

страдал от любви к человечеству, к “дальнему,” ближних он по-прежнему

презирает. Еще перед убийством он говорит про отца и брата, чтобы “один гад

съел другую гадину!” Иван прекрасно осознает, что Митя не виноват, но

называет его “убийцей” и “извергом”. На что Алеша очень болезненно реагирует.

“Слава “убийца” и “изверг” больно отозвались в сердце Алеши” (XIV, 645). Иван

Страницы: 1, 2, 3