На основе этой “Риторики” была написана в конце 17 века “Риторика” Усачева, дополненная новыми наблюдениями и выводами. Она представляет собой своеобразную энциклопедию лингвистических и стилистических знаний своего времени.

Древнерусское красноречие рождается на основе взаимодействия развитой народной устно-речевой традиции и античных, византийских риторических образцов.

Риторический идеал Древней Руси:

1. Беседуй только с достойным. Это правило ведения беседы приводится в русских риториках вплоть до 20-х гг. ХХ века. “Лучше с умным камни носить, чем с глупым вино пить”.

2. Выслушай собеседника. Достойный собеседник – старший или мудрый человек – достоин и почтения к своему слову, такого полагается выслушать кротко и внимательно.

3. Кроткость в беседе. Иначе нельзя беседовать с достойным человеком. Осуждаются как большой грех нарушения этого правила: словесная брань, пустословие, многословие, несдержанность в речи.

4. Доброе слово всегда желанно и благотворно, решительно противопоставлено лести и лжи.

Истоки русского речевого идела восходят к античному этическому риторическому идеалу Сократа, Платона, Аристотеля.

В XYIII веке при Петре I сделан был новый шаг в развитии ораторского искусства в России. Видными ораторами петровской эпохи были служители церкви – Стефан Яворский (1658-1722) и Феофан Прокопович (1681-1736).

Речи Стефана Яворского отличались изысканностью форм, большим количеством отступлений от основной темы. Исполнение его проповедей отличалось театральностью: неожиданные переходы, подчеркнутая интонация, широкий жест, резкие телодвижения. Но этот прекрасный оратор резко выступал против реформ Петра. В отличие от него – Феофан Прокопович был убежденным сторонником петровских преобразований. Избегал искусственных аллегорий, туманных символов, отходов от основной темы (что было характерно для Яворского), в речах Прокоповича – талантливого ученого, публициста, общественного и церковного деятеля – содержалось немало сатирических выпадов против врагов петровских преобразований. Первым выступлением, снискавшим ему громкую ораторскую славу, была торжественная проповедь при встрече Петра – победителя в Полтавской битве. Это был пламенный панегирик русским воинам, победителям шведов и их могучему полководцу. В 1716 г. Прокопович переезжает в Петербург, где становится главным советником Петра по вопросам духовного управления. Он пишет в 1721 г. «Духовный регламент», в котором отстаивает простоту, доступность и в то же время наглядность и образность речи. Эта работа (создание речи) требует от автора прежде всего честности и прилежания, изучения образцов лучших ораторских выступлений прошлого, скромности, чувства меры, советует воздерживаться в публичных выступлениях от поучительного, назидательного тона, избегая злоупотребления местоимением «Вы», особенно если речь идет об ошибках слушателей. В этом случае этика публичной речи требует ( и сегодня тоже) включения оратора в число критикуемых: «мы не сумели, мы не добились…». Недопустимым полагает Прокопович упоение оратора собственным красноречием. Много внимания уделяет манере поведения проповедника за кафедрой: «не надобно проповеднику шататься вельми, будто в судне веслом гребет. Не надобно руками всплескивать, в боки упираться, подскакивать, смеяться, да не надо бы и рыдать, но хотя бы и возбудился дух, надобе, елико можно, унимать слезы, вся бо сия лишняя и неблагообразна суть, и слушателей возмущает».

Вскоре после «Духовного регламента» в 1724 г. Петр издал указ, в котором категорически запрещал чтение доклада по тексту: «господам сенаторам… запретить речь читать по бумажке, токмо своими словами, чтобы дурость каждого всем явна была».

Духовно-риторические сочинения этого периода все же были скованы традициями и предписаниями, ориентированными на тяжелый и архаичный стиль церковнославянских речений. Подлинное же искусство светского публичного слова в России связано с развитием университетского красноречия. Это объясняется прежде всего тем, что Россия была лишена парламентских форм демократии, столь обычных для Западной Европы, и именно в университетской аудитории живое слово имело возможность свободно развиваться, совершенствоваться.

Решительный шаг на этом пути сделал создатель Московского университета и Академии наук М.В.Ломоносов (1711 – 1765). Именно он предпринял труднейшую реформу русского языка, заложил основы современной литературной речи. Ломоносов положил начало русской научной риторике, написав «Краткое руководство к красноречию» (1748 г.). Первую же свою книгу по риторике он написал в 1743 году. Она была отвергнута немцами-академиками. При обсуждении рукописи академик Миллер высказался так: «…следует написать книгу на латинском языке…и, присоединив русский перевод, представить ее Академии». Невзирая на подобные поучения, Ломоносов и новый, расширенный вариант книги написал на русском языке. В этой книге, выдержавшей девять изданий, не потерявшей своей актуальности и сегодня, была заложена программа дальнейшего развития русского ораторского искусства. Благодаря доходчивому, простому и образному языку «Руководство» стало настольной книгой для образованных людей. По мнению Ломоносова, «красноречие есть искусство о всякой данной материи красно говорить и тем преклонять других к своему об оной мнению». Рассматривает красноречие как искусство убеждения, где все аспекты воздействия речи оратора на слушателя важны и значимы. В своем труде Ломоносов выделяет собственно риторику, то есть учение о красноречии вообще, ораторию, то есть наставление к сочинению речей в прозе, и поэзию, то есть наставление к сочинению поэтических произведений. Ломоносов был одним из тех, кто заложил основы современного русского литературного языка. Он создал жанр русской оды философского и патриотического звучания, является автором поэм, трагедий, сатир, фундаментальных филологических трудов и научной грамматики русского языка.

«Риторика» М.В.Ломоносова состоит из трех частей: «Об изобретении», «Об украшении» и «О расположении» : «Риторика есть учение о красноречии вообще… В сей науке предлагаются правила трех родов. Первые показывают, как изобретать оное, что о предложенной материи говорить должно, другие учат, как изобретение украшать, третьи наставляют, как оное располагать надлежит, и посему разделяется Риторика на три части – на изобретение, украшение и расположение».

Основные теоретические положения риторики в книге Ломоносова сопровождаются цитатами из сочинений знаменитых писателей Древней Греции и Древнего Рима, средневековья, Возрождения и Нового времени, данные в авторском переводе. Много в учебнике примеров, написанных самим Ломоносовым, в том числе стихотворных.

По мнению Ломоносова, оратору присущи 5 основных качеств:

1.Природные дарования, которые он подразделяет на душевные и телесные. К первым относит автор остроумие (понимая под ним остроту, гибкость и самостоятельность мышления) и память, ибо «как семя на неплодной земле, так и учение в худой голове тщетно есть и бесполезно». К телесным дарованиям Ломоносов относит владение голосом, дыханием, внешний облик оратора (приятная внешность, осанка).

2. Наука, то есть «познание нужных правил», изучение законов красноречия, изучение античных риторик.

3. Изучение образцов выступлений ораторов прошлого («подражание авторов в красноречии славных»), что для учащихся едва ли больше нужно, нежели самые лучшие правила.

4. Упражнение в сочинении речей ( «от беспрестанных упражнений возросло красноречие древних великих витий»). Именно ежедневное упражнение в подготовке и произнесении речей, по мнению Ломоносова, позволяло ораторам быть готовыми к импровизированному выступлению в любой момент.

5. Знание других наук. Вслед за Цицероном Ломоносов утверждает, что только широкая образованность позволяет человеку стать хорошим оратором. «Материя риторическая есть всё, о чём говорить можно, т.е. все известные вещи в свете. Отсюда явствует, что ежели кто имеет большее познание настоящих и прошедших вещей, т.е. чем искуснее в науках, у того большее есть изобилие материи к красноречию».

Важным для публичного выступления Ломоносов считал выбор темы. Слово, обращенное к слушателям, должно воздействовать не только на разум, но и на чувства. Поэтому Ломоносов отводит специальную главу вопросам эмоционального воздействия ораторской речи. По его мнению, совершенство ораторского произведения достигается чистотой стиля, который «зависит от основательного знания языка, от частого чтения хороших книг и от обхождения с людьми, которые говорят чисто».Советуя прилежно изучать грамматические правила, выбирать из достойных книг изречения и пословицы и заботиться о «чистом выговоре при людях, которые красоту языка знают», он подчеркивал: «Тупа оратория, косноязычна поэзия, неосновательна философия, неприятна история, сомнительна юриспруденция без грамматики». Вдохновенные строки посвящает Ломоносов могучей силе русского языка, который «имеет природное изобилие, красоту и силу, чем ни единому европейскому языку не уступает. И для того нет сумнения, что российское слово не могло приведено быть в совершенство, каковому в других удивляемся».

В ораторских произведениях Ломоносова можно проследить сочетание двух противоположных стилей. С одной стороны, яркий и живой язык образов, искреннее выражение чувств, с другой – пышность, витиеватость, изобилующая метафорами, гиперболами, риторическими фигурами. Когда Ломоносов говорит о близких и волнующих его темах, например, о развитии науки и просвещения, о расцвете России, он употребляет простые, убедительные образы, слова звучат доверчиво и непринужденно. Но совсем по-другому звучат торжественные Оды, Похвальные слова – они содержат огромное количество тропов и фигур риторики (антитезы, анафоры, олицетворения, риторические вопросы, обращения и т.п.).

Ломоносов считает, что каждое ораторское произведение должно состоять из четырех частей: вступления, истолкования, утверждения и заключения. По такой схеме построены почти все его произведения. Специальный раздел риторики посвящен произнесению ораторских произведений. Ломоносов утверждал, что мало иметь хорошую тему, мало образно изложить материал, умело его расположить, но очень важно красиво его произнести, повышая или понижая голос в соответствии с излагаемым текстом. Для выражения эмоций советует употреблять соответствующие жесты.

По дошедшим до нас воспоминаниям современников Ломоносов обладал прекрасной речью, слог его был «великолепен, чист, тверд, громок и приятен», «нрав он имел веселый, говорил коротко и остроумно, любил в разговорах употреблять острые шутки». Как отмечал Н.И.Новиков – автор первой биографии Ломоносова – этот величайший русский ученый-энциклопедист почитается в «числе наилучших лириков и ораторов». Сам Ломоносов свой вклад в развитие риторики в письме графу М.И.Воронцову 30 декабря 1759 г. оценивал так: «Через 15 лет нес я на себе четыре профессии, то есть в обоем красноречии, в истории, в физике и химии, и оные отправлял не так, чтобы только как-нибудь препроводить время, но во всех показал знатные изобретения: в красноречии ввел в наш язык свойственное стихов сложение и штиль исправил грамматическими и риторическими правилами и примерами в разных сочинениях…»

Другая замечательная работа, оказавшая влияние на развитие теории красноречия – это «Правила высшего красноречия», написанные М.М.Сперанским (1772-1839) – знаменитый государственный деятель, реформатор российского законодательства. Он родился в селе Черкутино Владимирского уезда Владимирской губернии в семье простого сельского священника. Ни его отец, ни дед (тоже священники) не имели даже фамилии и писались только по отчеству. Фамилию «Сперанский» придумал Михаилу его дядя, священник Матвей Богословский, когда будущий великий реформатор поступал во Владимирскую духовную семинарию ( от латинского spero – надеюсь). Надежды вполне оправдались. В семинарии его любимыми предметами были философия и риторика. После блестящего завершения учебы во Владимирской семинарии, Сперанского отправили в 1788 г. в Санкт-Петербургскую семинарию для продолжения учебы. По окончании была предложена должность преподавателя математики, через три месяца - преподавание физики и красноречия. В 1795 г. в дополнение к должности преподавателя философии Сперанский назначен префектом семинарии. Поступив в гражданскую службу в 1797 г., Сперанский за 4 года сделал блестящую карьеру государственного деятеля, реформатора Российского законодательства. Уже в 1801 г. он стал действительным статским советником, а затем - графом Российской империи. Немало помогло ему и умелое владение риторикой, которую Михаил Михайлович знал и любил.

Влияние философии и веры в идеалы Века Разума и Просвещения весьма ощутимо в "«Правилах высшего красноречия"» написанных Сперанским в 1792 году в 20-летнем возрасте. Напечатаны они были лишь в 1844 году, через пять лет после смерти М.М.Сперанского. Сочинение отличают авторская наблюдательность, эрудиция, изысканность формы и выражения.

Сперанский пишет: «Красноречие есть дар потрясать души, переливать в них свои страсти и сообщать им образ своих понятий. Первое последствие сего определения есть то, что… обучать красноречию не можно, ибо не можно обучать иметь блистательное воображение и сильный ум. Но можно обучать, как пользоваться сим божественным даром... И вот то, что собственно называется риторикою…» Вслед за Цицероном и Ломоносовым указывает Сперанский на важность композиции речи, на роль каждой части выступления. Он отмечает, что «вступление должно быть просто», т.к. его задачей является познакомить слушателя со своим пониманием предмета речи, оно есть «приуготовление души к тем понятиям, которые автор ей хочет внушить, или к тем страстям, кои в ней он хочет возбудить». Слишком пышное и многообещающее вступление опасно – замечает Сперанский. «Сделать столь великолепное начало есть обязаться показать впоследствии еще большее… Заставить много от себя ожидать есть верный способ упасть». Вместе с тем «делать заключения сухие и холодные, значит терять плод своего слова. ..Речь не что иное есть как приготовление слушателей к совершенному убеждению. Слушатель в продолжение ее был движим вместе с вами страстию. Сердце его, ослабевшее от сего потрясения, готово уже сдаться – для чего не пользуетесь вы его расположением? Для чего погашаете вы огонь в то самое время, как он должен быть в величайшей своей силе? Вот что значит разрушить своими руками собственное свое творение». Сперанский исходит из триединой задачи оратора: изобретение, расположение и изложение речи. Расположение мыслей в речи подчиняется двум правилам: 1)все мысли должны быть связаны между собой так, чтобы одна вытекала из другой, что позволит сосредоточить внимание слушателей, легко переходить от одного предмета к другому; 2) все мысли должны быть подчинены главной, доминирующей. Доказательства в речи – «суть то же, что кости и жилы в теле». Их надо построить так, чтобы одно поддерживало другое, создавая единое целое. Все доказательства должны быть не только связаны между собой точными переходами, но и выстроены в перспективе так, чтобы в каждой части ясно виделась цель всего выступления. Содержанию должна соответствовать ясная и четкая речевая форма выступления. «Кто хочет иметь дело с людьми, - учит Сперанский, - тот необходимо должен мыслить хорошо, но говорить еще лучше».»Язык твердый, выливающий каждое слово, не стремительный и не медленный, дающий каждому звуку должное ударение» – вот, что необходимо оратору. Большое внимание удаляется внешнему виду оратора, его позе, жестам и мимике, а также эмоциям, т.к. все это оживляет и украшает речь.

Основная идея трактата – научить потенциального оратора нравиться публике, заинтересовать ее, и доказать ему, что для этого мало только обладать природным даром, необходимо еще и хорошо разбираться в предемете своего выступления, уметь ответить на любой, порой даже самый неожиданный вопрос слушателей по данной теме.

Среди учебников 18-19 вв. особенно выделялся учебник А.Ф.Мерзлякова (1778-1830) – видного русского поэта и критика, возглавлявшего кафедру российского красноречия и поэзии и Московском университете. Его «Краткая риторика, или Правила, относящиеся ко всем родам сочинений прозаических» выдержала четыре издания с 1809 по 1828 г. Она была предназначена для воспитанников Московского университетского пансиона. В этот период там учился А.С.Грибоедов, лекции Мерзлякова слушал Ф.И.Тютчев, готовясь к поступлению в университет, у Мерзлякова брал домашние уроки М.Ю.Лермонтов. В основу своей теории Мерзляков положил учение о слоге и стиле, полагая найти в стилистических характеристиках речи общие правила для всех родов сочинений.Он пишет: «Слово, речь в тесном смысле означает рассуждение, составленное по правилам искусства и назначенное к изустному произношению. Сие рассуждение заключает в себе одну какую-нибудь главную мысль, которая объясняется или доказывается для убеждения слушателей». Именно Мерзляков первым представил роды и виды словесности в следующем разнообразии: письма; диалоги; учебные сочинения; история (характеры, биография, романы, подлинная история); речи (духовные, политические, судебные, похвальные и академические). Мерзляков отмечал, что «риторика подает правила к последовательному и точному изложению мыслей, к изящному и пленительному расположению частей речи…риторика включает полную теорию красноречия, под которой понимается способность выражать свои мысли и чувства в письме или на словах правильно, ясно и сообразно с целью оратора. Для образования истинного оратора не достаточно одних только общих правил риторики. Нужно познакомиться с лучшими образцами искусства древними и новейшими. В любой ораторской речи может быть три намерения: научение, убеждение и искусство тронуть слушателя. Оратор действует не только на разум, но и на душевные силы слушателей. Самым действенным способом считается новость, красота, возвышенность мыслей и одежды. Оратору важно возбуждать страсти, а для этого необходимо глубокое познание человеческого сердца. Оратор и писатель, по Мерзлякову, имеют одну цель: учить, занимать, трогать, доказывать. Красноречие пленяет наши сердца, возбуждает воображение, способствует распространению познания, открытию новых истин, при его помощи прошлое становится достоянием настоящего. Оно должно обязательно иметь благородную цель. Врожденными дарами оратора являются гений, наблюдательный взор, остроумие, вкус, воображение, память. Здравая философия, опыт в риторических правилах, знание истории и литературы, познание человеческой природы относятся к необходимым приобретаемым качествам успешного оратора.

Творчество Н.Ф.Кошанского (1785-1831) можно отнести к периоду расцвета русской риторики. С 1811 по 1828 г. он – профессор русской и латинской словесности Царскосельского лицея, один из учителей А. С. Пушкина. Его лекцией «О преимуществе российского слова» открылись занятия в лицее; как педагог он поощрял поэтические занятия лицеистов, приобщая их к античной поэзии. «Общая реторика» Кошанского выдержала 10 изданий ( 1829-1849), «Частная реторика» – 7 изданий (1832-1849). По этим учебникам учились несколько поколений российских учащихся. Живость изложения, множество дополнительных сведений по логике и эстетике, иллюстрация риторических указаний многочисленными примерами из древней и новой литературы снискали Кошанскому славу замечательного писателя-педагога. Если общая риторика излагала общие правила составления сочинений, то частная риторика предлагала правила к отдельным видам: как писать письма, как вести разговоры, как пишется художественная (изящная) проза, как строить учебные и ученые сочинения, каковы разновидности ораторского красноречия. Риторика Кошанского носит ярко выраженный прикладной характер.»Общая риторика» состояла из трех традиционных разделов: 1. «Изобретение»; 2. «Расположение»; 3. «Выражение мыслей». В первом разделе Кошанский стремится развить в своих учениках умение с разных сторон, как бы в разных аспектах увидеть или «хорошо понять» избранный предмет описания. Во втором разделе он ставит своей целью научить «располагать»,т.е. строить, формировать, составлять сочинения. В основе третьего раздела лежит категория стиля, определяемого как «способ выражать мысли, как искусство писать». Здесь же автор рассматривает все «роды риторических украшений» – тропы и фигуры. Предостерегает от чрезмерного, излишнего употребления украшений в любых сочинениях, они не должны становиться самоцелью в речи.

Общая цель риторики как учебного предмета, по мнению Кошанского, «состоит в том, чтобы, раскрывая источники изобретения, раскрыть все способности ума, - чтобы, показывая здравое расположение мыслей, дать рассудку и нравственному чувству надлежащее направление, - чтобы, уча выражать изящное, возбудить и усилить в душе учащихся живую любовь ко всему благоразумному, великому и прекрасному». Предпосылки и сущность красноречия состоят в работе мысли и нравственном чувстве.

Еще один прекрасный теоретик риторики - Зеленецкий К.П. (1812-1857) – профессор Ришельевского лицея в Одессе, автор ряда книг по теории словесности, общей филологии, риторике.В 1846 г. он написал «Исследование о реторике в ее наукообразном содержании и в отношениях, какие имеет она к общей теории слова и к логике», а также «Общая риторика» и «Частная риторика» в 1849 г. Именно такое написание вариантов «реторика/риторика» . По мнению Зеленецкого, «ораторское красноречие состоит в искусстве действовать даром слова на разум и волю других и побуждать их к известным, но всегда высоким и нравственным целям. Оратор достигает этого двумя средствами: силою и очевидностью доказательств он склоняет на свою сторону умы слушателей, а жаром чувства и красноречием, исходящим из душевного убеждения, побуждает их сочувствовать себе. Задача оратора состоит в том, чтобы согласить различные мнения в одну мысль и различные желания в одну волю». Ученый считает, что «основой ораторского красноречия может служить стремление ко благу человечества. Цели корыстные лишают оратора глубины собственных убеждений, а это не позволяет слушателям сочувствовать его основным мыслям и чувствам.».

Ораторская речь состоит из пяти частей, хотя это не всегда необходимо, возможно и изменение порядка расположения частей речи: приступ (введение), предложение, разделение, изложение обстоятельств предмета, доводы и опровержения, патетическая часть и заключение.

Приступ своей целью имеет,во-1-х, объяснить причину, по которой оратор начинает говорить об известном предмете, во-2-х, расположить слушателей к убеждению и привлечь внимание и благосклонность к себе. Приступ может быть естественный («прямо начинает свой предмет и объясняет дело») и искусственный («мало-помалу склоняет слушателей на свою сторону, побуждает внимание и приготавливает их к убеждению»). В предложении кратко, но ясно излагается основная идея, тезис речи. Изложение обстоятельств предмета принимает характер повествования или описания. Далее доказательство ( «доводы должны возрастать и усиливаться… не следует слишком увеличивать число доводов… иначе они теряют силу и убедительность»)и опровержение основной мысли речи( особенно в тех случаях, когда «противное мнение слишком укоренено в умах слушателей»). Патетическая часть обращена к чувствам, эмоциям слушателей, она должна основываться на истинном убеждении. Наконец, в заключении своей речи «оратор или выводит следствия из доказанной истины, или вкратце приводит основные мысли всего доказанного, или возбуждает сочувствие слушателей к истине, которую старался раскрыть»).

В 19 веке значительных успехов достигает академическое красноречие, оно становится ведущей разновидностью русского ораторского искусства. Грановский Т.Н., Соловьев С.Н., Ключевский В.О., Менделеев Д.И., Тимирязев К.А., Павлов И.П. и другие снискали себе славу не только среди студентов. Обладая ораторским даром, они не были похожи друг на друга, и в этой неповторимости заключалась одна из причин их успеха. «Один оратор могущественно властвует над толпой силою своего бурного вдохновения, другой – вкрадчивой грацией изложения, третий – преимущественно иронией, насмешкой, остроумием, четвертый – последовательностью и ясностью изложения и т.д.», - замечал Белинский В.Г.

4. Плеяда русских юристов 19 века. Расскажите об одном из них

Необходимо отметить значение и судебного красноречия, которое достигло высокого совершенства как в практической сфере, так и в области разработки теории ораторского искусства. Его расцвет связан с судебной реформой 1864 года и введением суда присяжных. Прения сторон в открытых судебных процессах обязывали к тому, чтобы и прокурор, и адвокат, и представитель суда выступали убедительно, доходчиво, ярко. Судебные ораторы осваивали и развивали речевую культуру, углубляли свои знания, стремились говорить красочно и остроумно. Выдающимися ораторами были Плевако Ф.Н., Кони А.Ф., Карабчевский Н.П., Андреевский С. А., Спасович В. Д.. Русское судебное красноречие своей практикой служило общественным интересам, оно было источником, из которого должны были «выносится уроки служения правде и уважения к человеческому достоинству». Речи известных русских судебных ораторов характеризует не только красочность языка, точность и меткость слова, мягкость и певучесть слога, но также стройность, логичность в изложении и анализе материала, глубина юридического исследования доказательств и всех обстоятельств дела. Всякие излишества, преследующие цель украшательства речи ради ее внешнего эффекта, отсутствовали в речах лучших представителей этого жанра.

Говоря о Ф.Н.Плевако, В.В.Вересаев в своих воспоминаниях пишет: «Главная его сила заключалась в интонациях, в подлинной, прямо колдовской заразительности чувства, которыми он умел зажечь слушателя…Судили священника, совершившего тяжкое преступление, в котором он полностью изобличался, не отрицал вины и подсудимый. После громовой речи прокурора выступил Плевако. Он медленно поднялся, бледный, взволнованный. Речь его состояла всего из нескольких фраз… «Господа, присяжные заседатели! Дело ясное. Прокурор во всем совершенно прав. Все эти преступления подсудимый совершил и в них сознался. О чем тут спорить? Но я обращаю ваше внимание вот на что. Перед вами сидит человек, который тридцать лет отпускал на исповеди все ваши грехи. Теперь он ждет от вас: отпустите ли вы ему его грех». И сел. Священника оправдали. Рассказывая о другом случае, Вересаев передает его так: «Прокуроры знали силу Плевако. Старушка украла жестяной чайник, стоимостью дешевле 50 копеек. Она была потомственная почетная гражданка и, как лицо привилегированного сословия, подлежала суду присяжных…Поднялся Плевако: «Много бед, много испытаний пришлось перенести России за ее больше чем тысячелетнее существование. Печенеги терзали ее, половцы, татары и поляки. Двунадесять языков обрушилось на нас, взяли Москву. Всё вытерпела, всё преодолела Россия, только крепла и росла от испытаний. Но теперь, теперь… Старушка украла старый чайник , стоимостью в 30 копеек.Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет безвозвратно!» . Смех… Старушку оправдали…

С середины XYIII столетия и вплоть до 1923 г., когда был издан последний учебник по теории словесности Д.Н.Овсяннико-Куликовского «Теория поэзии и прозы», в России было издано 175 названий учебников, учебных пособий, исследовательских работ по различным аспектам риторики и ораторского искусства. Некоторые учебники переиздавались десятки раз, вплоть до 1917 года.

Риторика читалась повсеместно, практически во всех учебных заведениях России: в торговых школах и низших технических училищах, в кадетских корпусах, в мужских и женских гимназиях, в коммерческих, реальных и военных училищах, в духовных семинариях и академиях, в университетах. Риторика стала фактом культурной жизни общества.

Однако со второй половины XIX века риторика постепенно из разряда общеобразовательных дисциплин переходит в статус дисциплин специальных. С чем это связано? Дело в том, что в истории русской науки победила критика риторики, хотя университетские профессора пытались объяснить, что существует «истинное и ложное красноречие», что предубеждение против красноречия основано на его «злоупотреблении», но возобладал взгляд на риторику как на ложное ораторство, фразерство, «многословие не без пустословия», стремление скрыть за внешне красивыми словами какой-то обман для аудитории, умение строить тропы и фигуры, находить красивые слова безотносительно к содержанию речи. Во-2-х, риторика, описывая классические формы речи, никак не касалась обыденной речи и не успевала отражать общественные проблемы, чем занимались художественные литераторы. Революционно-демократическая критика во главе с «неистовым» Виссарионом Белинским выдвинула тезис о том, что главным видом речи является художественная литература, риторика же не нужна. Таким образом, в конце 19 века риторика как бы изжила себя. Появился новый предмет «Теория словесности». Новая дисциплина взяла из риторики ряд понятий и даже целых разделов, например, учение о композиции, стилях и фигурах речи. Но традиционный канон риторики нарушался, опускаются вопросы, связанные с изобретением речи, анализом аудитории и т.п. Задачей курса теории словесности становится формирование читателя художественной литературы. Затем от теории словесности отделяют стилистику, разрабатывающую учение о теории языка и стиля. Т.е. теория словесности также была разрушена.

6.Сергеич П. Искусство речи на суде: условия истинного пафоса.

П. Сергеич — псевдоним известного русского юриста Петра Сергеевича Пороховщихова. О чистоте и точности слога, простоте речи, о «цветах красноречия», риторических оборотах, поисках истины размышляет автор этой книги — содержательной, богатой наблюдениями и примерами. Впервые она была издана в 1910 году; переиздание в 1960 году имело большой успех. Многие рекомендации автора по методике построения судебной речи полезны и в наши дни.

Глава из книги

О ПАФОСЕ

Рассудок и чувство. Чувства и справедливость. Пафос как неизбежное, законное и справедливое. Искусство пафоса. Пафос фактов

РАССУДОК И ЧУВСТВО

«Обещаю и клянусь, что по каждому делу, по которому буду избран присяжным заседателем, приложу всю силу разумения моего и подам решительный голос по сущей правде и убеждению моей совести». Так клянутся судить наши присяжные заседатели; так наставляют их прокурор, защитник и председатель: по сущей правде и совести. А что, если правда говорит одно, а совесть — другое? Если рассудок твердит: он убил, а сердце молит: спаси его... Что тогда делать присяжному, как соблюсти присягу?

«Совесть судьи, — говорит в своем «Руководстве для присяжных» английский судья и ученый Стефен*, — отрешается от всяких житейских забот, страхов и желаний, отдается всецело своему делу, и дело это творится ею с молчаливым, настойчивым, непоколебимым вниманием». Эти слова с благодарностью может сказать о русских присяжных каждый русский человек. Но давно уже признано, что у всякого народа свой суд присяжных. На той же странице Стефен пишет: «Совесть судьи не знает уступок; она должна отвлечься от всяких слабостей, присущих природе человеческой, как от свойств, ей не только чуждых, но и вполне недопустимых; в ней нет благодушия; она сурова и бесчувственна.

Она живет потому, что наблюдает, рассуждает и решает, но во всех других отношениях жизнь ее не отличается от жизни жабы в глыбе мрамора». Могут ли так судить русские присяжные? Что если бы самый уважаемый судья предложил такую формулу нашим присяжным в напутственном слове? Он сразу потерял бы их доверие. И это было бы справедливо, потому что эта "формула не соответствует духу русского народа, а правосудие должно более отвечать народному духу, чем отвлеченным рассуждениям и требованиям теории.

«Присяжные судят более по впечатлениям, а не по логическим выводам», — говорил В. Д. Спасович*. Главная задача оратора, писал Цицерон**, заключается в том, чтобы расположить к себе слушателей и настроить их так, чтобы они более подчинялись волнениям и порывам чувства, чем требованиям рассудка. Mul-to plus proficit is qui inflammat judicem, quam il-le qui docet, — повторяет он в другом месте. Так думают и многие другие законники. Но сами присяжные утверждают другое. Вот что пишет в своих заметках, напечатанных несколько лет назад, один присяжный заседатель: «Главными факторами, действующими на ум и совесть присяжных, — говорит он, — всегда являются единственно суть дела и личность подсудимого; ни излишних цветов красноречия, ни банальных лирических обращений к сердцу присяжных не нужно; не какие-либо софизмы и теории, но сама реальная жизнь руководит умом и совестью присяжных. Именно из этой реальной жизни, а не из тиши кабинетов и не из книг выносят присяжные свои истины «житейской правды» и свое отрицательное отношение к положениям правды формальной. Это руководящее начало всегда сказывается в их деятельности»

Можно думать, что с этими словами согласилось бы значительное большинство русских людей, бывших присяжными. Итак, не чувства и не впечатления, а ум, совесть, житейская правда направляют решения присяжных в нашем суде.

Две тысячи лет тому назад судили одного человека присяжные, не наши полуграмотные крестьяне и мещане, а свободные граждане свободного народа, стоявшего во главе современного ему человечества. Обвинение было тяжкое: подсудимый обвинялся в том, что не верил в богов и публично развращал народ. Обвинителей было несколько, защитников не было; подсудимый защищался сам. Вот что он говорил:

«В речах моих обвинителей, афиняне, нет ни слова правды; я же ничего, кроме правды, вам говорить не буду. Их речи блещут изяществом и остроумием; я буду говорить просто, не подбирая красных слов. В мои годы непристойно являться к вам с заранее составленной речью, да я и не привык говорить на суде. Поэтому убедительно прошу вас не обращать внимание на мои выражения, а рассудить внимательно, справедливо ли то, что я говорю, или нет. В этом долг судьи, а мой долг — говорить правду».

Доказав после этого своими обычными приемами логическую несостоятельность обвинения его в неверии, Сократ предлагает своим обвинителям назвать хотя бы одного совращенного им человека, указать хоть одного свидетеля, в присутствии которого он отрицал существование богов. Ни свидетелей богохульства, ни совращенных на суде не оказалось.

«Того, что я сказал, афиняне, — продолжает Сократ, — довольно, чтобы доказать вам, что я не виновен в тех преступлениях, в которых меня обвиняют... Не возмущайтесь моими словами. Будьте уверены, что, осудив меня к смерти, вы сделаете больше зла себе, чем мне. Я и защищаюсь здесь не ради себя, а ради вас: боюсь, чтобы вы не оскорбили бога, не оценив дара, сделанного им вам в моем лице. Судите сами: я никогда не думал о себе; всю свою жизнь я посвятил вам; как отец или старший брат, я учил вас добру. Может ли человек сделать больше для вас? Оцените и мое бескорыстие: самые ярые обвинители мои не решились упрекнуть меня в том, что я с кого-нибудь брал деньги за свое учение. У меня есть на это и достоверный свидетель: бедность. Быть может, кто-нибудь из вас обидится на меня, припомнив, как он сам под угрозой меньшего наказания плакал и унижался перед судьями, приводил на суд своих детей, родных и друзей и молил о прощении, и видя, что я даже под страхом смерти ничего подобного не делаю. Я скажу на это, что и у меня есть родственники, есть трое сыновей; но я не привел их сюда.

Не из гордости и высокомерия, афиняне; напротив, из уважения к себе и к вам. Я считаю недостойным прибегать к таким приемам. Стыдно было бы людям, выдающимся среди вас мудростью, честностью или иною добродетелью, унижаться, как иные, которые слывут за важных людей, а сами пресмыкаются на суде, как будто, отпустив им казнь, вы дарите им бессмертие. Такие люди — позор для государства, и иностранцы, глядя на них, вправе думать, что лучшие люди в Афинах слабы и трусливы, как женщины. Вы должны доказать, что скорее склонны обвинять тех, кто, чтобы разжалобить вас, играет на суде непристойную комедию, чем того, кто со спокойным достоинством ожидает вашего приговора».

«Я думаю, что не следует просить судью об оправдании. Надо убедить его, доказав ему свою невиновность. Судья судит во имя справедливости и не должен поступаться ею в угоду обвиняемому; он дал присягу служить закону, а не людям. Не должно поэтому нам приучать вас к нарушению присяги, а вам не следует к этому привыкать... Теперь предоставляю вам и богу вынести мне тот приговор, который лучше для вас и для меня».

С точки зрения логики это идеальная защита. Спокойное, ясное, неопровержимое доказательство невиновности — и только. Сократ все время напоминает судьям, что они должны решить дело только по справедливости, что милости он от них не хочет и они не должны давать ему ее, что приговор, постановленный под влиянием тщеславия, жалости, раздражения, недостоин истинного судьи, что справедлив только приговор, основанный на истине. Доказав, что истина — его невиновность, он заявляет, что ни извиняться, ни плакать, ни льстить не хочет, и предоставляет гелиастам постановить приговор, какой они признают справедливым. Это — безусловное преклонение перед свободой совести судей, и свобода совести приводит их к сознательному присуждению к смерти невиновного.

В книге Цицерона «De oratore» несколько выдающихся общественных деятелей рассуждают об ораторском искусстве. Между ними находится Марк Антоний, бывший консул республики и дед триумвира . Собеседники просят Антония открыть им тайну его удивительных успехов на трибуне. Антоний вспоминает две свои речи: одну по делу консула Мания Аквилия, другую по делу трибуна Гая Норбана. Маний Аквилий судился в 98 году за взяточничество и был оправдан всадниками, несмотря на его вполне доказанные злоупотребления. Трибун Гай Норбан судился по делу другого рода. В 103 году до Р. X. он привлек к суду бывшего консула Цепиона за разгром храма Аполлона в Галлии и за неудачную битву с кимврами, где римские войска потерпели жестокие потери. Чтобы добиться осуждения Цепиона, Норбан вызвал ряд самых дерзких угроз и насилий против судей и должностных лиц со стороны черни. Народное возмущение на суде было величайшим преступлением в Риме, и девять лет спустя молодой Сульпиций Руф, только что вступивший на общественную деятельность, потребовал суда над Норба-ном за эти беспорядки. Он обвинял его по закону Апулея de majestate, как seditiosem et inutilem ci-vem197. Речь, произнесенная по этому делу Сульпици-ем, отличалась необыкновенной силой и страстностью. По собственным его словам, он вызвал против Норбана поп judicium, sed incendium и так был уверен в победе, что Антоний, казалось, мог только искать почетного отступления.

По поводу дела Аквилия Антоний говорит: «Я рассуждал не о мифических героях, не о вымышленных ужасах; я не играл, как актер, когда хотел спасти М. Аквилия от позора и изгнания. Я был самим собой и страдал не чужим, а собственным страданием. Без искреннего, неподдельного волнения разве мог бы я что-нибудь сделать? Человек, которого я видел на высших должностях государственных, окруженного почетом и славой, стоял предо мной униженный, оскорбленный, уничтоженный. Повторяю, я сам был глубоко взволнован, и мне нетрудно было вызвать такое же волнение в других. Я видел, как вздрогнули судьи, когда я сорвал одежду с убитого горем старика и показал им рубцы его старых ран. Тебе это кажется ловко рассчитанным приемом, Красе, но, уверяю тебя, я сделал это почти безотчетно, под влиянием мгновенного порыва. Между зрителями сидел Гай Марций, старый боевой товарищ Аквилия. Он плакал, и его слезы немало помогали мне. Я несколько раз обращался к нему, напоминал давнюю дружбу его с Аквилием, призывал его в защиту всех славных полководцев наших; я плакал и сам, не скрывая своих слез, взывал к жалости богов и людей, сограждан и союзников... Если ты, Сульпиций, и вы, друзья, хотите учиться у меня — вот вам мой совет:

умейте в речи и негодовать, и терзаться, и плакать. Впрочем, тебя ли учить? Я не забыл, как ты обвинял Норбана; помню, какую бурю ты поднял тогда на суде не речью, не словами, а именно силой убежденности и искреннего негодования. Я едва мог решиться на попытку смирить раздраженных судей. Все в этом деле было на твоей стороне: ты говорил о явно пристрастном возбуждении самого дела и о грубых насилиях черни над несчастным Цепионом; установлено было, что толпа бросала каменьями в первого сановника государства — в главу сената Марка Эмилия, что консулы, хотевшие протестовать против обвинения, были силой сброшены с трибуны; при этом ты, юноша, выступал защитником государственного порядка; я, старик и бывший цензор199, являлся заступником наглого бунтовщика, проявившего такую жестокость к несчастному консулу. Достойнейшие граждане сидели между судьями, лучшие люди наполняли форум200. Самое появление мое на ростре201 было дерзким вызовом народному негодованию и достоинству судей. Только давняя дружба могла сколько-нибудь извинить в их глазах одно то, что я решался говорить за него».

«Что мне распространяться перед вами о каком-то искусстве? Я расскажу, что сделал; хотите — ищите в этом ораторские приемы. Я начал с того, что напомнил судьям все народные волнения, бывшие у нас в государстве с давних времен, не жалея ни слов, ни красок на описание всех бедствий и ужасов, их сопровождавших, но указал, что хотя эти возмущения народные были великими несчастиями, однако некоторые из них были естественны и, пожалуй, необходимы. Не будь этих беспорядков, мы не изгнали бы царей, не создали бы народных трибунов, не могли бы постепенно ограничить консульскую власть, не имели бы права провокации к народу — этой незаменимой защиты свободы и неприкосновенности гражданина. Потом я сказал, что если народные восстания в некоторых случаях могли служить на пользу государства, то прежде, чем обвинять Гая Норбана как бунтовщика, надо было обсудить причины, вызвавшие бунт, и что если вообще когда-либо можно оправдывать народные беспорядки, то более законного повода к возмущению народ римский не видал никогда. Здесь от защиты я перешел в наступление. Я стал укорять Цепиона за его позорное бегство и возмущался потерями, понесенными нами по его вине. Этим я расшевелил еще не застывшее горе тех, кто оплакивал друзей и родных, погибших в бою с кимврами, и тут же кстати напомнил судьям, которые все были из всадников, что Цепион сделал все возможное, чтобы ограничить их судебную власть. После этого я уже чувствовал, что дело в моих руках — и народ, и судьи на моей стороне: народ видел во мне защитника его прав и вольностей, судьи были растроганы воспоминаниями о погибших родственниках и друзьях и в достаточной мере озлоблены против Цепиона, посягавшего на их власть. Тогда я стал понемногу переходить от обличения к смирению и вкрадчивой мольбе. Я говорил судьям, что хочу спасти от позора и ссылки старого друга, товарища моих боевых трудов и лишений, того, кто по заветам предков был близок мне как родной сын; что в этом деле решался вопрос о моей собственной чести, о всем самом священном для меня как для истинного римлянина; говорил, что я, не раз спасавший от бесчестия и казни людей мне чужих, не только потерял бы друга, но утратил бы право на уважение всех граждан, сам никогда не простил бы себе своего позора, если бы оттолкнул от себя человека, настолько мне близкого и дорогого. Я указал судьям на свой преклонный возраст, свою прежнюю службу, безупречное прошлое и умолял их ради всего этого извинить мое безмерное, законное и всем понятное отчаяние, просил их вспомнить, что хотя часто молил о пощаде друзьям моим, но никогда не искал снисхождения к самому себе. Вы видите теперь, что во всей этой речи я менее всего говорил о том, что составляло существо дела, то есть о том, подходил ли проступок Норбана под закон Апулея о государственных преступлениях. Вся защита была проведена такими приемами, о которых почти не говорится в наших книжках. Я волновал и увлекал судей, громил Цепиона, чтобы раздражить их против него, напоминал о собственных заслугах, чтобы расположить их в свою пользу. Ты видишь, Сульпиций, что я обращался не к рассудку судей, а к их сердцу, не разъяснял им дело, а играл на их чувствах»*.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12