Реферат: Произведения Солженицына- монументально-публицистическое исследование репрессивной системы

антигуманной она не казалась, прежде всего для того, чтобы не повторить

всего сначала, пройти стороной подводные камни. Честь и хвала автору, который

первый сумел изобразить то, о чем тогда и подумать было страшно. «Архипелаг»

- это памятник не только всем погибшим в лагерном аду, это ещё и символ

безрассудства властей, беспамятства нас самих. И если данное монументальное

творение является общей картиной, то произведение, речь о котором пойдет

далее, более подробно затрагивает именно внутренний мир человека, попавшего

по ту сторону стены по нелепому обвинению.

"Один день" зэка и история страны.

Сегодня читатель иными глазами смотрит на многие события и этапы нашей

истории, стремится более точно и определенно их оценить. Возросший интерес к

проблемам недавнего прошлого не случаен: он вызван глубинными запросами

обновления. Сегодня настала пора сказать, что самые страшные преступления XX

века были совершены германским фашизмом и сталинизмом. И если первый обрушил

меч на другие народы, то второй - на свой собственный. Сталин сумел

превратить историю страны в серию чудовищных преступлений против нее. В

строго охраняемых документах немало позора и горя, немало сведений о

проданной чести, жестокости, о торжестве подлости над честностью и

преданностью.

Это была эпоха настоящего геноцида, когда человеку приказывали: предай,

лжесвидетельствуй, рукоплещи казням и приговорам, продай свой народ...

Жесточайший прессинг сказывался во всех областях жизни и деятельности,

особенно в искусстве и науке. Ведь именно тогда уничтожали и сажали в лагеря

талантливейших русских ученых, мыслителей, писателей (в основном тех, кто не

подчинился «верхушке»). Во многом это происходило потому, что власть боялась

и ненавидела их за истинное, ограниченное намерение жить для других, за

жертвенность.

Именно поэтому многие ценные документы прятались за толстые стены архивов и

спецхранов, из библиотек изымались неугодные издания, уничтожались храмы,

иконы и другие культурные ценности. Прошлое для народа умерло, перестало

существовать. Взамен была создана искаженная история, которая соответственным

образом сформировала общественное сознание. Ромен Ролан в своем дневнике так

написал об идеологической и духовной атмосфере в России в те годы: « Это

строй абсолютного бесконтрольного произвола, без малейшей гарантии,

оставленной элементарным свободам, священным правам справедливости и

человечности».

Действительно, тоталитарный режим в России уничтожил на своем пути всех

сопротивляющихся и несогласных. Страна превратилась в единый огромный ГУЛАГ.

О страшной его роли в судьбах русского народа впервые заговорила наша

отечественная литература. Здесь необходимо назвать имена Лидии Чуковской,

Юрия Бондарева и Трифонова. Но в числе первых заговорил о нашем трагическом

прошлом А. И. Солженицын. Его повесть « Один день Ивана Денисовича» стала

книгой жизненной и художественной правды, возвестившей будущий конец эпохи

Сталина.

Путь «неугодных» тем к читателю тернист в любые времена. И даже сегодня

продолжают существовать примеры, когда одну ложь подменяют другой. Дело еще и

в том, что тоталитарное сознание не способно к какому-либо просветлению.

Вырваться из цепких клещей догматического мышления очень непросто. Вот почему

долгие годы серость и единомыслие считались нормой.

И вот, с позиций этого слившегося опыта—интеллигенции и народа, прошедших

крестный путь нечеловеческих испытай ГУЛАГа, Солженицын выносит в советскую

печать свою «лагерную»

повесть - «Один день Ивана Денисовича». После долгих переговоров с властями

А.Т. Твардовский получает в октябре разрешение Н.С. Хрущева на публикацию

"Одного дня...". В 11-номере "Нового мира" за 1962 год повесть была

опубликована, автор ее в одночасье становится всемирно известным писателем.

Ни одна публикация времен "оттепели", да и много лет продолжившей ее

горбачевской "перестройки" не имела резонанса и силы воздействия на ход

отечественной истории.

Приоткрывшаяся щелка в "совершенно секретный" мир сталинской душегубки не

просто раскрыла одну из самых страшных тайн XX века. Правда о ГУЛАГе (еще

очень маленькая, почти интимная, по сравнению с будущим монолитом

«Архипелага») показала "всему прогрессивному человечеству" органическое

родство всех отвратительных разновидностей тоталитаризма, будь то

гитлеровские "лагеря смерти" (Освенцим, Майданек, Треблинка), или сталинский

Архипелаг ГУЛАГ -те же лагеря смерти, направленные на истребление

собственного народа и осененные коммунистическими лозунгами, лживой

пропагандой создания "нового человека" в ходе ожесточенной классовой борьбы и

беспощадной "перековки" человека "старого".

По обыкновению всех партийных руководителей Советского Союза, Хрущев пытался

и Солженицына использовать вместе с повестью в качестве "колесика и винтика"

партийного дела. В своей известной речи на встрече с деятелями литературы и

искусства 8 марта 1963 г. он представил открытие Солженицына как писателя

заслугой партии, результатом мудрого партийного руководства литературы и

искусства в годы своего собственного правления.

Партия поддерживает подлинно правдивые художественные произведения, каких бы

отрицательных сторон жизни они ни касались, если они помогают народу в его

борьбе за новое общество, сплачивают и укрепляют его силы.»

Условие, при котором партия поддерживала произведения, касающиеся

"отрицательных сторон жизни", было сформулировано Хрущевым отнюдь не

случайно: искусство и литература - "с партийных позиций" - нужны для того,

чтобы помогать в "борьбе за новое общество", а не против него, чтобы

сплачивать и укреплять силы коммунистов, а не раздроблять их и разоружать

перед лицом идеологического противника. Далеко не всем партийным деятелям и

писателям, аплодировавшим Хрущеву в 1962-1963 гг., было ясно, что Солженицын

и Хрущев преследовали разные цели, утверждали взаимоисключающие идеи. Если

Хрущев хотел спасти коммунистический режим за счет проведения половинчатых

реформ, идеологической либерализации умеренного толка, то Солженицын

стремился сокрушить его, взорвать правдой изнутри.

В то время это понимал один Солженицын. Он верил в свою правду, в свое

предназначение, в свою победу. И в этом у него не было единомышленников: ни

Хрущев, ни Твардовский, ни новомировский критик В. Лакшин, боровшийся за

Ивана Денисовича, ни Копелев...

Первые восторженные отзывы о повести "Один день Ивана Денисовича" были

наполнены утверждениями о том, что «появление в литературе такого героя, как

Иван Денисович, - свидетельство дальнейшей демократизации литературы после XX

съезда партии» ; что какие-то черты Шухова «сформировались и укрепились в

годы советской власти»; что «любому, кто читает повесть, ясно, что в лагере,

за редким исключением, люди оставались людьми именно потому, что были

советскими по душе своей, что они никогда не отождествляли зло, причиненное

им, с партией, с нашим строем".

Возможно, авторы критических статей делали это для того, чтобы поддержать

Солженицына и защитить его детище от нападок враждебной критики сталинистов.

Всеми силами те, кто оценил по достоинству "Один день...", пытались доказать,

что повесть обличает лишь отдельные нарушения социалистической законности и

восстанавливает "ленинские нормы" партийной и государственной жизни (только в

этом случае повесть могла увидеть свет в 1963 г., да еще и быть выдвинутой

журналом на Ленинскую премию).

Однако путь Солженицына от "Одного дня..." к "Архипелагу ГУЛАГ" неопровержимо

доказывает, как уже к тому времени был далек автор от социалистических

идеалов, от самой идеи «советскости». "Один день..." - лишь маленькая

клеточка огромного организма, который называется ГУЛАГ. В свою очередь ГУЛАГ

- зеркальное отражение системы государственного устройства, системы отношений

в обществе. Так что жизнь целого показана через одну его клеточку, притом не

самую худшую . Разница между "Одним днем..." и "Архипелагом" прежде всего в

масштабе, в документальной точности. И "Один день...", и "Архипелаг" - не об

"отдельных нарушениях социалистической законности", а о противозаконности,

точнее - противоестественности самой системы, созданной не только Сталиным,

Ягодой, Ежовым, Берия, но и Лениным, Троцким, Бухариным и другими

руководителями партии.

Человек ли?.. Этим вопросом задается читатель, открывающий первые страницы

повести и будто окунающийся в кошмарный, беспросветный и бесконечный сон. Все

интересы заключенного Щ-854, кажется, вращаются вокруг простейших животных

потребностей организма: как «закосить» лишнюю порцию баланды, как при минус

двадцати семи не запустить под рубаху стужу на этапном шмоне, как сберечь

последние крохи энергии в ослабленном хроническом голодом и изнуряющей

работой теле - словом, как выжить в лагерном аду.

И это неплохо удается сноровистому и смекалистому русскому крестьянину Ивану

Денисовичу Шухову. Подводя итог пережитому дню, главный герой радуется

достигнутым удачам: за лишние секунды утреннего дрема его не посадили в

карцер, бригадир хорошо закрыл процентовку - бригада получит лишние граммы

пайка, сам Шухов купил табачку на два припрятанных рубля, да и начавшуюся

было утром болезнь удалось перемочь на кладке стены ТЭЦ.

Все события повести как будто убеждают читателя, что все человеческое

осталось за колючей проволокой. Этап, отправляющийся на работу, представляет

собой сплошную массу серых телогреек. Имена утеряны. Единственное, что

подтверждает индивидуальность, - лагерный номер. Человеческая жизнь

обесценена. Рядовой заключенный подчинен всем - от состоящих на службе

надзирателя и конвоира до повара и старшины барака, тихих же узников, как и

он. Его могут лишить обеда, посадить в карцер, обеспечив на всю жизнь

туберкулезом, а то и расстрелять.

И все же за всеми нечеловеческими реалиями лагерного быта выступают

человеческие черты. Они проявляются в характере Ивана Денисовича, в

монументальной фигуре бригадира Андрея Прокофьевича, в отчаянной непокорности

кавторанга Буйновского, в неразлучности «братьев» - эстонцев, в эпизодическом

образе старика-интеллигента, отбывающего третий срок и, тем не менее, не

желающего отказываться от приличных человеческих манер.

Бытует мнение, что пора прекратить вспоминать давно отошедшие в прошлое ужасы

сталинских репрессий, что мемуары очевидцев переполнили книжный рынок

политического пространства. Повесть Солженицына нельзя отнести к разряду

конъюнктурных «однодневок». Лауреат Нобелевской премии верен лучшим традициям

русской литературы, заложенным Некрасовым, Толстым, Достоевским. В Иване

Денисовиче и некоторых других персонажах автору удалось воплотить

неунывающий, несломленный, жизнелюбивый русский дух. Таковы крестьяне в поэме

«Кому на Руси жить хорошо». Все жалуются на свою судьбу: и поп, и помещик, -

а мужик (даже последний нищий) сохраняет способность радоваться уже тому, что

жив.

Так и Иван Денисович. И смекалка ему присуща: везде он успевает первым, все

добывает для бригады, не забывая, правда, при этом и себя. И уныние ему

чуждо. Радость доставляют Шухову маленькие бытовые удачи, когда его сноровка

и сообразительность помогают обвести вокруг пальца жестоких притеснителей и

победить суровые обстоятельства.

Нигде не пропадет «русский характер». Может быть, он умен лишь практическим

умом. Но душа его, которая, казалось бы, должна была ожесточиться,

зачерстветь, не поддается «коррозии». Заключенный Щ-854 не обезличивается, не

обездушивается. Он способен сострадать и жалеть. Переживает он за бригадира,

заслоняющего собой бригаду от лагерного начальства. Сочувствует безотказному

баптисту Алешке, не умеющего на своей безотказности заработать немного и для

себя. Помогает слабым, но не унизившимся, не научившимся «шакалить». Даже

ничтожного лагерного «придурка» Фетюкова иногда жалеет он, преодолевая

здоровое презрение человека, умудрившегося сохранить достоинство в скотских

условиях.

Иногда жалость Шухова достигает нереальных пределов: он часто замечает, что и

конвоирам, и сторожам на вышках не позавидуешь, ведь они вынуждены стоять на

морозе без движения, в то время как заключенный может согреться на кладке

стены.

Любовь к труду также роднит Шухова с персонажами поэмы Некрасова. Он так же

талантлив и счастлив в работе, как каменотес-олончанин, способный «гору

сокрушить». Иван Денисович не уникален. Это реальный, более того, типичный

персонаж. Способность замечать страдания отбывающих срок рядом с тобой роднит

заключенных, превращает в своеобразную семью. Неразрывная круговая порука

связывает их. Предательство одного может стоить жизни многим.

Возникает парадоксальная ситуация. Лишенные свободы, загнанные за колючую

проволоку, пересчитываемые подобно стаду овец заключенные образуют

государство в государстве. Их мир имеет свои неколебимые законы. Они суровы,

но справедливы. «Человек за решеткой» не одинок. Честность и мужество всегда

вознаграждаются. Угощает назначенного в карцер Буйновского «посылочник»

Цезарь, кладут за себя и неопытного Сеньку Шухов и Кильгас, грудью встает на

защиту бригадира Павло. Да, несомненно, заключенные смогли сохранить

человеческие законы существования. Их отношения, бесспорно, лишены

сантиментов. Они честны и по-своему гуманны.

Их честному сообществу противостоит бездушный мир лагерного начальства. Оно

обеспечило себе безбедное существование, обратив узников в своих личных

рабов. Надзиратели с презрением относятся к ним, пребывая в полной

уверенности, что сами живут по-человечески. Но именно этот мир имеет звериное

обличие. Таков надзиратель Волковскиий, способный забить плеткой человека за

малейшую провинность. Таковы конвоиры, готовые расстрелять опоздавшего на

перекличку «шпиона" - молдаванина, который заснул от усталости на рабочем

месте. Таков отъевшийся повар и его приспешники, костылем отгоняющие

заключенных от столовой. Именно они, палачи, нарушили человеческие законы и

тем самым исключили себя из человеческого общества.

Несмотря на страшные детали лагерной жизни, которые составляют бытийный фон,

повесть Солженицына оптимистична по духу. Она доказывает, что и в последней

степени унижения возможно сохранить в себе человека.

Иван Денисович вроде и не ощущает себя советским человеком, не отождествляет

себя с советской властью. Вспомним сцену, где кавторанг Буйновский объясняет

Ивану Денисовичу, почему солнце выше всего в час дня стоит, а не в 12 часов (по

декрету время было переведено на час вперед). И неподдельное изумление Шухова:

"Неуж и солнце ихним декретам подчиняется?" Замечательно это

"ихним" в устах Ивана Денисовича: я - это я, и живу по своим законам, а они -

это они, у них свои порядки, и между нами отчетливая дистанция.

Шухов, заключенный Щ-854, не просто герой другой литературы, он герой другой

жизни. Нет, он жил как все, точнее, как жило большинство, - трудно;. Когда

началась война, ушел воевать и воевал честно, пока не попал в плен. Но ему

присуща та твердая нравственная основа, которую так старательно стремились

выкорчевать большевики, провозглашая приоритет государственных, классовых,

партийных ценностей - ценностями общечеловеческими. Иван Денисович не

поддался процессу расчеловечивания даже в лагере, он остался человеком.

Что помогло ему устоять?

Кажется, все в Шухове сосредоточено на одном - только бы выжить: "В

контрразведке били Шухова много. И расчет был у Шухова простой: не подпишешь -

бушлат деревянный, подпишешь- хоть поживешь еще малость. Подписал». Да и сейчас

в лагере Шухов рассчитывает каждый свой шаг. Утро начиналось так: "Шухов

никогда не просыпал подъема, всегда вставал по нему - до развода было часа

полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь, всегда может

подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на рукавички; богатому

бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться

вокруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам, где кому надо услужить,

подмести или поднести что-нибудь; или идти в столовую собирать миски со столов

<...>". В течение дня Шухов старается быть там, где все: "...надо, чтоб

никакой надзиратель тебя в одиночку не видел, а в толпе только". Под

телогрейкой у него специальный карманчик пришит, куда кладет сэкономленную

пайку хлеба, чтоб съесть не наспех, "наспех еда не еда". Во время работы на ТЭЦ

Шухов находит ножовку, за нее "могли дать десять суток карцера, если бы

признали ее ножом. Но сапожный ножичек был заработок, был хлеб! Бросать было

жалко. И Шухов сунул ее в ватную рукавицу". После работы, минуя столовую (!),

Иван Денисович бежит в посылочную занять очередь для Цезаря, чтоб "Цезарь...

Шухову задолжал". И так - каждый день. Вроде бы живет Шухов одним днем, нет,

впрок живет, думает о следующем дне, прикидывает, как его прожить, хотя не

уверен, что выпустят в срок, что не "припаяют" еще десятку. Не

уверен Шухов, что выйдет на волю, своих увидит, а живет так, будто уверен.

Иван Денисович не задумывается над так называемыми проклятыми вопросами:

почему так много народа, хорошего и разного, сидит в лагере? В чем причина

возникновения лагерей? Да и за что сам сидит - не знает, вроде бы и не

пытается осмыслить, что с ним произошло: "Считается по делу, что Шухов за

измену родине сел. И показания он дал, что таки да, он сдался в плен, желая

изменить родине, а вернулся из плена потому, что выполнял задание немецкой

разведки. Какое ж, задание - ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь.

Так и оставили просто - задание". Единственный раз на протяжении повести

Шухов обращается к этому вопросу. Его ответ звучит слишком обобщено, чтобы

быть результатом глубокого анализа: "А я за что сел? За то, что в сорок

первом к войне не приготовились, за это? А я при чем?"

Почему так? Очевидно, потому, что Иван Денисович принадлежит к тем, кого

называют природным, естественным человеком. Природный человек, к тому же

всегда живший в лишениях и недостатке, ценит прежде всего непосредственную

жизнь, существование как процесс, удовлетворение первых простых потребностей

- еды, питья, тепла, сна. "Начал он есть. Сперва жижицу одну прямо пил. Как

горячее пошло, разлилось по его телу - аж нутро его все трепыхается навстречу

баланде. Хор-рошо! Вот он, миг короткий, для которого и живет зэк". "Можно

двухсотграммовку доедать, можно вторую папироску курить, можно и спать.

Только от хорошего дня развеселился Шухов, даже и спать вроде не хочется".

"Пока начальство разберется - приткнись, где потеплей, сядь, сиди, еще

наломаешь спину. Хорошо, если около печки, - портянки переобернуть да согреть

их малость. Тогда во весь день ноги будут теплые. А и без печки - все одно

хорошо". "Теперь вроде с обувью приналадилось: в октябре получил Шухов

ботинки дюжие, твердоносые, с простором на две теплых портянки. С неделю как

именинник, все новенькими каблучками постукивал. А в декабре валенки

подоспели - житуха, умирать не надо". "Засыпал Шухов вполне удоволенный. На

дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок

бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, с ножовкой на шмоне не попался,

подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся. Прошел

день, ничем не омраченный, почти счастливый".

И в Усть-Ижме прижился Иван Денисович, хоть и работа была тяжелее, и условия

хуже; доходягой был там - и выжил.

Естественный человек далек от такого занятия, как размышление, анализ; в нем

не пульсирует вечно напряженная и беспокойная мысль, не возникает страшный

вопрос: зачем? почему? Дума Ивана Денисовича "все к тому ж возвращается, все

снова ворошит: нащупают ли пайку в матрасе? В санчасти освободят ли вечером?

Посадят капитана или не посадят? И как Цезарь на руки раздобыл себе белье

теплое?".

Природный человек живет в согласии с собой, ему чужд дух сомнений; он не

рефлексирует, не смотрит на себя со стороны. Этой простой цельностью сознания

во многом объясняется жизнестойкость Шухова, его высокая приспособляемость к

нечеловеческим условиям.

Природность Шухова, его подчеркнутая чуждость искусственной, интеллектуальной

жизни сопряжены, по мысли Солженицына, с высокой нравственностью героя.

Шухову доверяют, потому что знают: честен, порядочен, по совести живет.

Цезарь со спокойной душой прячет у Шухова продуктовую посылку. Эстонцы дают в

долг табаку, уверены - отдаст.

Высокая степень приспособляемости Шухова не имеет ничего общего с

приспособленчеством, униженностью, потерей человеческого достоинства. Шухову

"крепко запомнились слова его первого бригадира Куземина : "В лагере вот кто

подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется, да кто к куму ходит

стучать"".

Эти спасительные пути ищут для себя люди нравственно слабые, пытающиеся

выжить за счет других, "на чужой крови". Физическая выживаемость

сопровождается, таким образом, моральной гибелью. Не то Шухов. Он всегда рад

запастись лишней пайкой, раздобыть табаку, но не как Фетюков - шакал, который

"в рот смотрит, и глаза горят", и "слюнявит": "Да-айте разок потянуть!" Шухов

раздобудет курево так, чтобы не уронить себя: разглядел Шухов, что

"однобригадник его Цезарь курил, и курил не трубку, а сигарету - значит,

подстрельнуть можно. Но Шухов не стал прямо просить, а остановился совсем

рядом с Цезарем и вполоборота глядел мимо него". Занимая очередь за посылкой

для Цезаря, не спрашивает: «Ну, получили?» - потому, что это был бы намек,

что он очередь занимал и теперь имеет право на долю. Он и так знает, что

имеет. Но он не был шакалом даже после восьми лет общих работ - и чем дальше,

тем крепче утверждался. Очень точно заметил один из первых доброжелательных

критиков повести В. Лакшин, что "слово "утверждался" не требует тут

дополнений - "утверждался" не в чем-то одном, а в общем своем отношении к

жизни".

Отношение это сложилось еще в той, другой жизни, в лагере оно лишь получило

проверку, прошло испытание.

Вот читает Шухов письмо из дома. Пишет жена о красилях: "А промысел есть-таки

один новый, веселый - это ковры красить. Привез кто-то с войны трафаретки, и

с тех пор пошло, и все больше таких мастаков красилей набирается: нигде не

состоят, нигде не работают, месяц один помогают колхозу, как раз в сенокос да

в уборку, а за то на одиннадцать месяцев колхоз ему справку дает, что

колхозник такой-то отпущен по своим делам и недоимок за ним нет. И очень жена

надежду таит, что вернется Иван и тоже в колхоз ни ногой, и тоже красилем

станет. И они тогда подымутся из нищеты, в какой она бьется ".

"... Видит Шухов, что прямую дорогу людям загородили, но люди не теряются: в

обход идут и тем живы. В обход бы и Шухов пробрался. Заработок, видать

легкий, огневой. И от своих деревенских отставать вроде обидно... Но, по

душе, не хотел бы Иван Денисович за те ковры браться. Для них развязность

нужна, нахальство, милиции на лапу совать. Шухов же сорок лет землю топчет,

уж зубов нет половины и на голове плешь, никому никогда не давал и не брал ни

с кого, и в лагере не научился.

Легкие деньги - они и не весят ничего, и чутья такого нет, что вот, мол, ты

заработал".

Нет, не легкое, точнее, не легковесное отношение к жизни у Шухова. Его

принцип: заработал - получай, а «на чужое добро брюха не распяливай». И Шухов

работает на "объекте" так же

добросовестно, как и на воле. И дело не только в том, что работает в бригаде,

а "в лагере бригада - это такое устройство, чтоб не начальство зэков

понукало, а зэки друг друга. Тут так: или всем дополнительное, или все

подыхайте".

Для Шухова в этой работе нечто большее - радость мастера, свободно владеющего

своим делом, ощущающего вдохновение, прилив энергии.

С какой трогательной заботой припрятывает Шухов свой мастерок. "Мастерок -

большое дело для каменщика, если он по руке и легок. Однако на каждом объекте

такой порядок: весь инструмент утром получили, вечером сдали. И какой завтра

инструмент захватишь - это от удачи. Но однажды Шухов обсчитал

инструментальщика и лучший мастерок зажилил. И теперь вечер он его

перепрятывает, а утро каждое, если кладка будет берет". И в этом чувствуется

практичная крестьянская бережливость.

Обо всем забывает Шухов во время работы - так увлечен делом: "И как вымело

все мысли из головы. Ни о чем Шухов сейчас не вспоминал и не заботился, а

только думал - как ему колена трубные составить и вывести, чтоб не дымило".

"И не видел больше Шухов ни озора дальнего, где солнце блеснило по снегу, ни

как по зоне разбредались из обогревалок работяги. Шухов видел только стену

свою - от развязки слева, где кладка поднималась и направо до угла. А думка

его и глаза его выучивали из-подо льда саму стену. Стену в этом месте прежде

клал неизвестный ему каменщик, не разумея или халтуря, а теперь Шухов

обвыкался со стеной, как со своей". Шухову даже жаль, что пора работу

кончать: "Что, гадство, день за работой такой короткий? Только до работы

припадешь - уж и семь!". Хоть и шутка это, а есть в ней доля правды для Ивана

Денисовича.

Все побегут к вахте. "Кажется, и бригадир велел - раствору жалеть, за стенку

его - и побегли. Но так устроен Шухов по-дурацкому, и никак его отучить не

могут: всякую вещь жалеет он, чтоб зря не гинула". В этом - весь Иван

Денисович.

Оттого и недоумевает совестливый Шухов, читая письмо жены как же можно в

своей деревне не работать: "А с сенокосом как же?" Беспокоится крестьянская

душа Шухова, хоть и далеко он от дома, от своих и "жизни их не поймешь".

Труд - это жизнь для Шухова. Не развратила его советская власть, не смогла

заставить халтурить, отлынивать. Тот уклад жизни, те нормы и неписаные

законы, которыми от века жил крестьянин, оказались сильнее. Они - вечные,

укорененные в самой природе, которая мстит за бездумное, халтурное к ней

отношение. А все остальное - наносное, временное, преходящее. Вот почему

Шухов из другой жизни, прошлой, патриархальной.

Здравый смысл. Это им руководствуется Шухов в любой жизненной ситуации.

Здравый смысл оказывается сильнее страха даже перед загробной жизнью. "Я ж не

против Бога, понимаешь, - объясняет Шухов Алешке - баптисту, - В Бога я

охотно верю. Только вот не верю я в рай и в ад. Зачем вы нас за дурачков

считаете, рай и ад нам сулите?" И тут же, отвечая на вопрос Алешки, почему

Богу не молится, Шухов говорит: "Потому, Алешка, что молитвы те, как

заявления, или не доходят, или в жалобе отказать".

Трезвый взгляд на жизнь упрямо замечает все несообразности во

взаимоотношениях между прихожанами и церковью, точнее, священнослужителями,

на которых лежит посредническая миссия.

Так что живет Иван Денисович по старому мужицкому правилу: на Бога надейся, а

сам не плошай! В одном ряду с Шуховым такие, как Сенька Клевшин, латыш

Кильдигс, кавторанг Буйновский, помощник бригадира Павло и, конечно, сам

бригадир Тюрин. Это те, кто, как писал Солженицын, «принимают на себя удар».

Им в высшей степени присуще то умение жить, не роняя себя и «слов зря никогда

не роняя», которое отличает Ивана Денисовича. Не случайно, видимо, этов

большинстве своем людми деревенские, «практические».

Кавторанг Буйновский тоже из тех, « кто принимает на себя удар», но, как

кажется Шухову, часто с бессмысленным риском. Вот, например, утром на шмоне

надзиратели «телогрейки велят распустить (где каждый тепло барачное спрятал),

рубахи расстегнуть - и лезут перещупывать, не поддето ли чего в обход

устава». «Буйновский - в горло, на миноносцах своих привык, а в лагере трех

месяцев нет:

- Вы права не имеете людей на морозе раздевать! Вы девятую статью уголовного

кодекса не Знаете- Имеют. Знают. Это ты, брат, еще не знаешь". И что в

результате? Получил Буйновский "десять суток строгого". Реакция на

происшедшее битого перебитого Сеньки Клевшина однозначна: "Залупаться не надо

было! Обошлось бы все". И Шухов его поддержал "Это верно, кряхти да гнись. А

упрешься - переломишься".

Бессмыслен и бесцелен протест кавторанга. Надеется только на одно: "Придет

пора, и капитан жить научится, а в еще не умеет". Ведь что такое "десять

суток строгого": "Десять суток здешнего карцера, если отсидеть их строго и до

конца, -это значит на всю жизнь здоровья лишиться. Туберкулез, и из больничек

не вылезешь".

Вечером пришел надзиратель в барак, ищет Буйновского спрашивает бригадира, а

тот темнит, "тянет бригадир, Буйновского хоть на ночь спасти, до проверки

дотянуть". Так надзиратель выкрикнул: "Буйновский - есть?" "А? Я! -отозвался

кавторанг. Так вот быстрая вошка всегда первая на гребешок попадет", -

заключает Шухов неодобрительно. Нет, не умеет жить кавторанг. На его фоне еще

более зримо ощущается практичность, несуетность Ивана Денисовича. И Шухову, с

его здравым смыслом, и Буйновскому, с его непрактичностью, противопоставлены

те, кто не «принимает на" себя удар», «кто от него уклоняется» . Прежде

всего, это кинорежиссер Цезарь Маркович. Вот уж устроился так устроился: у

всех шапки заношенные, старые, а у него меховая новая шапка, присланная с

воли ("Кому-то Цезарь подмазал, и разрешили ему носить чистую новую городскую

шапку. А с других даже обтрепанные фронтовые посдирали и дали лагерные,

свинячьего меха"); все на морозе работают, а Цезарь в тепле в конторе сидит.

Шухов не осуждает Цезаря: каждый хочет выжить. Но вот то, что Цезарь как само

собой разумеющееся принимает услуги Ивана Денисовича, его не украшает. Принес

ему Шухов обед в контору «откашлялся , стесняясь прервать образованный

разговор. Ну и тоже стоять ему тут было ни к чему. Цезарь оборотился, руку

протянул за кашей, на Шухова и не посмотрел, будто каша сама приехала по

воздуху ...". "Образованные разговоры" - вот одна из отличительных черт жизни

Цезаря. Он образованный человек, интеллектуал. Кино, которым занимается

Цезарь игра, то есть выдуманная, ненастоящая жизнь (тем более с точки зрения

зэка). Игрой ума, попыткой отстраниться от лагерной жизни занят и сам Цезарь.

Даже в том, как он курит, "чтобы возбудить в себе сильную мысль , сквозит

изящный эстетизм, далекий от грубой реальности.

Примечателен разговор Цезаря с каторжанином Х-123, жилистым стариком, о

фильме Эйзенштейна "Иван Грозный": "'объективность требует признать, что

Эйзенштейн гениален. "Иоанн Грозный" - разве это не гениально? Пляска

опричников с личиной! Сцена в соборе!" - говорит Цезарь. "Кривлянье! ... Так

много искусства, что уже и не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного!"

- отвечает старик.

Но Цезаря прежде всего интересует "не что, а как", его больше всего занимает,

как это сделано, его увлекает новый прием, неожиданный монтаж, оригинальными

стык кадров. Цель искусства при этом - дело второстепенное; "<...>

гнуснейшая политическая идея - оправдание единоличной тирании" (так

характеризует фильм Х-123) оказывается вовсе не такой важной для Цезаря. Он

пропускает мимо ушей и реплику своего оппонента по поводу этой "идеи":

"Глумление над памятью трех поколений русской интеллигенции". Пытаясь оправдать

Эйзенштейна, а скорее всего себя, Цезарь говорит, что только такую трактовку

пропустили бы. "Ах, пропустили бы? - взрывается старик. - Так не говорите, что

гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий выполнил. Гении не подгоняют

трактовку под вкус тиранов!"

Вот и получается, что "игра ума", произведение, в котором слишком "много

искусства", - безнравственно. С одной стороны, это искусство служит "вкусу

тиранов", оправдывая таким образом то, что и жилистый старик, и Шухов, и сам

Цезарь сидят в лагере; с другой - пресловутое "как" (посылаемое стариком "к

чертовой матери") не пробудит мысли автора, "добрых чувств", а потому не

только не нужно, но и вредно.

Для Шухова, безмолвного свидетеля диалога -все это "образованный разговор".

Но насчет "добрых чувств" Шухов хорошо понимает, - идет ли речь" о том, что

бригадир "в доброй душе", или о том, как он сам "подработал" у Цезаря.

"Добрые чувства" - это реальные свойства живых людей, а профессиовализмы

Цезаря - это, как будет писать позднее сам Солженицын "образовавщина".

Цезарь и с кавторангом пытается говорить на свои излюбленные темы: монтаж,

крупный план, ракурс. Но и Буйновский "ловит" его на игре, на нежелания

соотнести выдуманное к реальности.

Кино (сталинское, советское кино) и жизнь! Цезарь не может не вызывать

уважения влюбленностью в свое дело, увлеченностью своей профессией; но нельзя

отделаться от мысли, что желание поговорить об Эйзенштейне во многом связано

с тем, что сидел Цезарь целый день в тепле, трубочку покуривал, даже в

столовую не ходил ("не унижался ни здесь, ни в лагере", замечает автор. Он

живет вдалеке от реальной лагерной жизни.

Вот не спеша подошел Цезарь к своей бригаде, что собралась, ждет, когда после

работы в зону можно будет идти:

Ну как, капитан, дела?

Гретому мерзлого не понять. Пустой вопрос - дела как?

- Да как? - поводит капитан плечами. - Наработался вот, спину распрямил".

Цезарь в бригаде "одного кавторанга придерживается, больше ему не с кем душу

отвести". Да Буйновский смотрит на сцены из "Броненосца..." совсем другие

глазами: "... черви по мясу прямо как дождевые ползают. Неужели такие были?

Думаю, это б мясо к нам в лагерь сейчас привезли вместо нашей рыбки говенной,

да не моя, не скребя, в котел бы ухнули, так мы бы..."

Реальность остается скрытой от Цезаря. Он расходует свой интеллектуальный

потенциал очень избирательно. Его, как Шухова, вроде бы не занимают

"неудобные" вопросы. Но если Шухов всем своим существом и не предназначен не

только для решения, но и для постановки подобных проблем, то Цезарь, видно

сознательно уходит от них. То, что оправданно для Шухова оборачивается для

кинорежиссера если не прямой виной, то бедой. Шухова иной раз даже жалеет

Цезаря: "Небось много он об себе думает, Цезарь, а не понимает в жизни

ничуть".

По Солженицыну, в жизни понимает больше других сотоварищей, включая не только

Цезаря (невольного, а подчас добровольного пособника сталинского

"цесаризма"), но и кавторанг

и бригадира, и Алешку - баптиста, - всех действующих лиц повести, сам Иван

Денисович со своим немудрящим мужицким умом, крестьянской сметкой, ясным

практическим взглядом на мир Солженицын, конечно, отдает себе отчет в том,

что от Шухова не нужно ждать и требовать осмысления исторических событий

интеллектуальных обобщений на уровне его собственного исследования Архипелага

ГУЛАГ. У Ивана Денисовича другая философия жизни, но это тоже философия,

впитавшая и обобщившая долгий лагерный опыт, тяжкий исторический опыт

советской истории. В лице тихого и терпеливого Ивана Денисовича Солженицын

воссоздал почти символический в своей обобщенности образ русского народа,

способного перенести невиданные страдания, лишения, издевательства

коммунистического режима, ярмо советской власти и блатной беспредел

Архипелага и, несмотря ни на что, - выжить в этом "десятом круге" ада. И

сохранить при этом доброту к людям, человечность, снисходительность к

человеческим слабостям и непримиримость к нравственным порокам.

Один день героя Солженицына, пробежавший перед взором потрясенного читателя,

разрастается до пределов целой человеческой жизни, до масштабов народной

судьбы, до символа целой эпохи в истории России. "Прошел день, ничем не

омраченный, почти счастливый. Таких дней в его сроке от звонка до звонка было

три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов - три дня лишних

набавлялось..."

Солженицын уже тогда - если не знал, то предчувствовал: срок, накрученный

стране партией большевиков, подходит к концу. И ради приближения этого часа

стоило бороться, не считаясь ни с какими личными жертвами.

А началось все с публикации "Одного дня Ивана Денисовича"...С изложения

простого мужицкого взгляда на ГУЛАГ. Может быть, если бы Солженицын начал с

печатания своего интеллигентского взгляда на лагерный опыт (например, в духе

его раннего романа "В круге первом"), ничего бы у него не получилось. Правда

о ГУЛАГе еще долго бы не увидела света на родине; зарубежные публикации,

вероятно, предшествовали бы отечественным (если бы те оказались вообще

возможными), а "Архипелаг ГУЛАГ", с потоком доверительных писем и

рассказов, легших в основу исследования Солженицына, начался именно после

публикации "Одного дня" в "Новом мире"... Вся история нашей страны, наверно,

сложилась бы по-другому, если бы в ноябрьском номере журнала Твардовского за

1962 год не появился бы "Иван Денисович". По этому поводу Солженицын позже

писал в своих "очерках литературной жизни" "Бодался теленок с дубом": "Не

скажу, что такой точный план, но верная догадка-предчувствие у меня в том и

была: к этому мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны верхний

мужик Александр Твардовский и верховой мужик Никита Хрущев. Так и сбылось:

даже не поэзия и даже не политика решили судьбу моего рассказа, а вот это его

доконная мужицкая суть, столько у нас осмеянная, потоптанная и охаянная с

Великого Перелома".

Заключение

Совсем немного прошло времени после распада Советского Союза, ознаменовавшего

собой окончательный крах тоталитарного государства, созданного Лениным и

Сталиным, а времена вне закона отошли в глубокое и, кажется, уже

невозвратимое прошлое. Утратило свой зловещий и роковой для культуры смысл

слово "антисоветский" . Однако слово "советский" не утратило своего значения

и по сей день. Все это естественно и понятно: при всех своих поворотах и

переломах история не изменяется сразу, эпохи "наслаиваются друг на друга, и

подобные переходные периоды истории обычно наполнены острой борьбой,

напряженными спорами, столкновением старого, пытающегося удержаться, и

нового, завоевывающего себе смысловые территории. С чем не жалко расстаться,

а что опасно потерять, безвозвратно утратить? Какие культурные ценности

оказались истинными, выдержали испытание временем, а какие мнимыми, ложными,

насильственно навязанными обществу, народу, интеллигенции?

В то время казалось, что победа тиранического централизованного государства

над литературой и художественной интеллигенцией была полная. Репрессивно-

карательная система безукоризненно срабатывала в каждом отдельном случае

духовной оппозиции, инакомыслия, лишая провинившегося и свободы, и средств к

существованию, и душевного покоя. Однако внутренняя свобода духа и

ответственность перед словом не позволяла умалчивать достоверные факты

истории, тщательно скрываемые от большинства населения.

Сила "оппозиционной" советской литературы заключалась не в том, что она

призывала к "сопротивлению злу силою". Сила ее - в постепенном, но неумолимом

расшатывании изнутри самих устоев тоталитарного строя, в медленном, но

неизбежном разложении основополагающих догм, идейных принципов, идеалов

тоталитаризма, в последовательном разрушении веры в безупречность избранного

пути, поставленных целей общественного развития, используемых для достижения

средств; в незаметном, но тем не менее эффективном разоблачении культа

коммунистических вождей. Как писал Солженицын: "Не обнадежен я, что вы

захотите благожелательно вникнуть в соображения, не запрошенные вами по

службе, хотя и довольно редкого соотечественника, который не стоит на

подчиненной вам лестнице, не может быть вами ни уволен с поста, ни понижен,

ни повышен, ни награжден. Не обнадежен, но пытаюсь сказать тут кратко

главное: что я считаю спасением и добром для нашего народа, к которому по

рождению принадлежите все вы - и я . И это письмо я пишу в ПРЕДПОЛОЖЕНИИ, что

такой же преимущественной заботе подчинены и вы, что вы не чужды своему

происхождению, отцам, дедам, прадедам и родным просторам, что вы - не

безнациональны".

В тот момент Солженицын ошибался относительно "вождей Советского Союза", как

ошибались в их отношении и все предшествовавшие ему писатели "другой"

советской литературы обращаясь с письмами и статьями, очерками и поэмами,

рассказами. В Солженицыне они могли видеть только врага, подрывной элемент,

"литературного власовца", т.е. изменника Родины, в лучшем случае -

шизофреника. Даже на общей национальной почве у "вождей" с инакомыслящим

писателем, лидером невидимой духовной оппозиции правящему режиму, не

оказалось ничего общего.

Как писал о Солженицыне другой протестант нашего времени и борец с советской

тиранией - академик А.Д.Сахаров: "Особая, исключительная роль Солженицына в

духовной истории страны связана с бескомпромиссным, точным и глубоким

освещением страданий людей и преступлений режима, неслыханных по своей

массовой жестокости и сокрытости. Эта роль Солженицына очень ярко проявилась

уже в его повести "Один день Ивана Денисовича" и теперь в великой книге

"Архипелаг ГУЛАГ", перед которой я преклоняюсь". "Солженицын является

гигантом борьбы за человеческое достоинство в современном трагическом мире".

Солженицын, в одиночку ниспровергавший коммунизм в СССР, разоблачавший

"Архипелаг ГУЛАГ" как сердцевину человеконенавистнической системы, был от нее

свободен. Свободен мыслить, чувствовать, переживать со всеми, кто побывал в

репрессивной машине. Проделав структурную композицию от судьбы простого

заключенного Ивана Денисовича до масштабов страны, представленной едиными

островами, соединенными между собой «трубами канализации», человеческими

жизнями и общим укладом, автор тем самым как бы предопределяет наше отношение

к главному действующему лицу - к Архипелагу. Явившись первым и последним

зачинателем нового литературного жанра, именуемого «опытом художественного

исследования», Солженицын смог в какой-то мере приблизить проблемы

общественной морали на такое расстояние, при котором четко прослеживается

линия между человеком и нечеловеком. На примере всего одного персонажа -

Ивана Денисовича показывается именно та главная особенность, присущая

русскому человеку, которая помогла найти и не переступить эту черту - сила

духа, вера в себя, умение выходить из любой ситуации - вот оплот, который

помогает удержаться в безмерном океане насилия и беззакония. Таким образом,

один день зэка, олицетворяющего судьбы миллионов, таких же как он, стал

многолетней историей нашего государства, где «насилию нечем прикрыться, кроме

лжи, а лжи нечем удержаться, кроме как насилием». Избрав однажды такой путь

своей идеологической линией, наше руководство невольно избрало ложь своим

принципом, по которому мы жили долгие годы. Но писателям и художникам

доступно победить всеобщую личину неправды. «Против многого в мире может

выстоять ложь - но только не против искусства». Эти слова из Нобелевской

лекции Солженицына как нельзя лучше подходят ко всему его творчеству. Как

говорится в одной известной русской пословице: «Одно слово правды весь мир

перетянет» И действительно, монументально-художественное исследование вызвало

резонанс в общественном сознании. Узник Гулага, ставший писателем для того,

чтобы поведать миру и своей родине о бесчеловечной системе насилия и лжи: в

его лице русская культура открыла источник своего возрождения, новых

жизненных сил. И помнить его подвиг - наш общечеловеческий долг, ибо забыть и

не знать его мы не имеем права.

"Ваше заветное желание, - писал, обращаясь к "вождям", Солженицын в 1973 г.,

- чтобы наш государственный строй и идеологическая система не менялись и

стояли вот так веками. Но так в истории не бывает. Каждая система или находит

путь развития или падает". Жизнь подтвердила- менее чем два десятилетия

спустя - правоту нашего великого соотечественника, предсказавшего в своей

"Нобелевской лекции" победу "слова правды" над "миром насилия".

Список использованной литературы:

1. Л.Я.Шнейберг Начало конца Архипелага Гулаг// От Горького до

Солженицына. М:.Высшая школа, 1997.

2. А.Солженицын Рассказы// малое собрание соч. Т.3

3. В.Лакшин Открытая дверь: Воспоминания и портреты. М.,1989. С.208

4. А.Солженицын Бодался теленок с дубом// Новый мир. 1991.№6.с18

5. Т.В.Гегина "Архипелаг ГУЛАГ" А.Солженицына: Природа Художественной правды

6. С.Залыгин Вступительная статья//Новый мир.1989.№8.с.7

7. А.Зорин «Внебрачное наследие Гулага»// Новый мир.1989.№8.с.4

Страницы: 1, 2