Реферат: Произведения Солженицына- монументально-публицистическое исследование репрессивной системы

Реферат: Произведения Солженицына- монументально-публицистическое исследование репрессивной системы

Муниципальное учреждение района города

Содержание:

1. Введение

2. Опыт художественного исследования

3. "Один день" зэка и история страны.

4. Заключение

Введение

Любое произведение литературы, отображая жизнь посредством слова, обращено к

сознанию читателя и в той или иной степени на него воздействует. Прямое

воздействие, как известно, имеет место в произведениях публицистики,

посвященных актуальным вопросам текущей жизни общества. Факты действительной

жизни, человеческие характеры и судьбы рассматриваются писателем-публицистом

как повод, как конкретная основа взглядов автора, ставящего перед собой цель

самим фактом, логикой суждения и выразительностью образа убедить читателя,

заставить его понять собственную точку зрения. Здесь одним из важнейших

инструментов познания действительности и воссоздания событий в таком

сочетании, которое позволяет проникнуть в самую суть происходящего,

является вымысел, благодаря которому сокровенное содержание явления предстает

гораздо убедительнее, чем простая констатация факта. Таким образом, правда

художественная - выше правды факта, а главное - значительнее по силе

воздействия на читателя. В своем реферате я постараюсь затронуть основные

стороны исследований Солженицына в сфере объективного анализа репрессивной

системы сталинских лагерей. Совершенно неслучайно именно эта тема явилась

основополагающей в моей работе, так как актуальность ее видна и по сей день.

Многое из того, что пережили наши соотечественники полвека назад, конечно же,

страшно. Но еще страшнее забыть прошлое, оставить без внимания события тех

лет. История повторяется, и кто знает, все может произойти снова в еще более

жесткой форме. А.И.Солженицын был первым, кто показал в художественной форме

психологию времени. Он первый открыл завесу тайны над тем, о чем знали

многие, но боялись рассказать. Именно он сделал шаг в сторону правдивого

освещения проблем общества и отдельно взятого человека. Это потом появится

В.Шаламов, который заявит, что «в таком лагере, как Иван Денисович, можно

провести хоть всю жизнь. Это упорядоченный послевоенный лагерь, а совсем не

ад Колымы». Но речь не об этом. Главное ,- что каждый прошедший все

перипетии, описанные Солженицыным (да и не только им), заслуживает особого

внимания и почтения, вне зависимости от того, где он их провел. «Архипелаг

Гулаг» является не только памятником всем, «кому не хватило жизни об этом

рассказать», это своего рода предостережение будущему поколению. Настоящая

работа ставит своей целью проследить соотношение категорий "правда факта" и

"художественная правда" на материале произведения документальной прозы

"Архипелаг ГУЛАГ" и рассказа "Один день Ивана Денисовича "А. Солженицына. Это

произведения, создававшиеся на протяжении десяти лет, стали энциклопедией

лагерной жизни, советского концентрационного мира. Но что такое "Архипелаг

ГУЛАГ" - мемуары, автобиографический роман, своеобразная историческая

хроника?. Александр Солженицын определил жанр этого документального

повествования как "опыт художественного исследования". С одной стороны,

определение это очень точно формулирует задачу, поставленную писателем:

художественное исследование лагеря как феномена, определяющего характер

государства, исследование лагерной цивилизации и человека, живущего в ней. С

другой стороны, этот подзаголовок может рассматриваться как условный термин,

"удобный" отсутствием четкого жанрового содержания, но тем не менее точно

отражающий историческую, публицистическую и философскую направленность книги.

И, как известно, никакой диалог, если он сразу не зафиксирован на бумаге, не

может быть через годы воспроизведен в своей конкретной данности. Никакое

событие внешнего мира не может быть передано во всей полноте мыслей,

переживаний и побуждений его отдельных участников и

свидетелей. Настоящий мастер всегда перестраивает материал, его воображение

переплавляет документальную массу в неповторимый мир непосредственно

увиденного, тем самым подтверждая главную закономерность вечного

взаимодействия искусства и действительности - их нераздельность

одновременно. Однако Солженицын не прибегал к этому в основной массе своих

произведений, ибо то, что изображено в его книгах не может быть подвергнуто

искажению, неся своеобразный отпечаток времени, власти и истории, от которой

нельзя откреститься, которую необходимо принимать как свершившийся факт,

помнить и открывать. Автор, хорошо понимая это, все же показал жизнь во все

её "красе", и поэтому "не каждый читатель долетит своим взором хотя бы до

середины Архипелага", но я постараюсь раскрыть основные аспекты творчества

этого автора.

АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ

Внебрачное наследие ГУЛАГА,

дитя единокровное - общага.

Раскрыла пасть на трассе Усть-Улима.

Как ни крути, а не проехать мимо.

Гром и литавры бесконечной стройки,

целинные былинные края.

Фанерной стенкой стиснутые койки.

Одна из них, из десяти, моя.

А на соседней, с Панькой Волосатой,

живет подросток

из породы статуй.

Сильномогуч и абсолютно лыс.

Столовая и туалет дощатый

в замерзшей луже, в наледях слились.

Пристанище для обнаглевших крыс.

О, разве всем ниспослано терпенье

идти на свет сквозь мерзость запустенья!

И где он есть, тот благодатный свет,

когда кругом, как я, такие ж люди?..

Простым словам о святости, о чуде

поверил бы я в девятнадцать лет?..

(Александр Зорин)

«Архипелаг Гулаг» - одно из наиболее капитальных произведений Александра

Солженицына. Всегдашний и острый критик нашей действительности, нашего

общества и его политической системы, Солженицын, надо думать, останется

таковым до конца своей жизни. Вместе с тем есть основания, что к происходящим

у нас переменам он присматривается, как и все мы, с надеждой на мирное

выздоровление страны.

Но вот что главное: чем трагичнее, чем ужаснее было пережитое время, тем

больше «друзей» било челом до земли, восхваляя великих вождей и отцов

народов. Злодейство, кровь и ложь всегда сопровождаются одами, которые долго

не смолкают даже и после того, как ложь разоблачена, кровь оплакана и

принесены уже громкие покаяния. Так, может быть, умные и честные оппоненты

нужнее нашему обществу, чем дешево приобретенные и даже - искренние, но

недалекие друзья? А если так, Александр Солженицын с его непоколебимым

упорством нам нынче попросту необходим - мы должны его знать и слышать, а не

знать и не слышать не имеем ни морального, ни умственного права.

Пусть далеко не все, что высказано автором в его «Архипелаге», мы

разделяем, но когда сейчас рассчитываемся со своим прошлым, мы убеждаемся,

что он-то противостоял ему чуть ли не всю свою сознательную и, уж во всяком

случае, творческую жизнь. Этот факт обязывает нас задуматься о многом. Тем

более что нынче мы тоже ведь другие, уже не те, к кому взывал когда-то наш

писатель. Будучи другими, многое узнав, поняв и пережив, мы по-другому

прочитаем его, вполне возможно, что даже и не так, как он того хотел бы. Но

это и есть та долгожданная свобода- свобода печатного слова и свобода

прочтения, без которой нет и не может быть деятельной, с несомненной пользой

для общества литературной жизни, которую на равных правах веками создают и

литература, и общество.

Человек не выбирает время, в котором ему жить. Оно дается ему, и в отношении

к нему он определяет и выявляет себя как личность. Обычных способностей и

обычного усердия требует оно от живущих в согласии с ним, за что и награждает

спокойной жизнью. Не всякому дано бросить ему вызов.

Встав против течения, трудно устоять под напором его. Но зато устоявшие,

бросившие безумный вызов и нареченные современниками бунтарями, открываются

нам подлинными героями своего времени. Геройство их - в силе духа и

нравственной самоотверженности. В том, что прожили они жизнь свою не во лжи.

Таким и видится уже сегодня жизненный и творческий путь Александра

Солженицына - выдающегося современного русского писателя. Понять его - значит

многое понять в истории уходящего XX века. Но, прежде всего нужно назвать

трех «китов», составляющих пафос творчества. Это - патриотизм, свободолюбие,

жизнестойкость.

Чтобы спокойно и объективно оценить «Архипелаг ГУЛАГ», надо выйти из того

шокового состояния, в которое погружает нас книга. Мы - каждый - испытываем

потрясение от материала, который разворачивает писатель, от его оценок,

расходящихся с теми, что были общеприняты. Но шок испытываем и от

необходимости сделать самому себе честное признание: так что же, это было?.

Для каждого из нас это сложный психологический барьер. Почему -то не очень

верится тому, кто легко взял этот барьер, и у него нет вопросов, все ему

понятно и все ответы он нашел.

В обыденной жизни можно уйти от того, что мешает: уйти от сварливой жены,

съехать от надоевшего соседа, поменять работу, оставить город, наконец -

сменить при определенных обстоятельствах даже паспорт. Словом - начать новую

жизнь. Но можно ли уйти от прошлого? Тем более, что оно не только твое, а

и твоего народа, твоей страны, прошлое, ставшее историей.

Что было - то было. Знание того, что было, не может быть безнравственным.

Народ, забывающий прошлое, не имеет будущего. Но с чувством стыда в будущее

не вступают. Легче поверить, что описанное Солженицыным, - правда. И мы

сегодня выговариваемся за всех тех, кто вынужден был молчать - от страха ли,

стыда, от чувства вины перед детьми. Выговариваем свое незнание всей правды

этого неслыханного преступления против народа.

1956 год открыл было шлюзы запрета, обозначил саму проблему случившейся

народной беды. Ее принесли с собой те, кто только что вернулись из тюрем,

лагерей и ссылок. Говорили о ней и на официальном уровне, в памятном докладе

Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС. Тогда же, в 1958 году, Александр Солженицын,

хлебнувший этой беды, и задумал свой "Архипелаг ГУЛАГ". Публикация в 1962

году "Одного дня Ивана Денисовича" укрепила уверенность писателя в своих

силах. К нему пошли письма, в которых люди рассказывали свои судьбы,

приводили факты и детали, побуждали его к работе.

По мере того как открывалась, а точнее - пока лишь приоткрывалась эта правда,

острее вставал вопрос об истоках, причинах, вдохновителях и исполнителях.

Было очевидно, что все репрессии были частью системы, а всякая система имеет

некое организующее начало, стержень, который ее держит даже тогда, когда

составляющие меняются. Репрессии не могли возникнуть сразу, только в связи с

выдвижением на первые роли И. В. Сталина и приближенных к нему. Официально

репрессии и сегодня ассоциируются с культом личности Сталина, официально и

сегодня признаются порождением сталинизма, говорится о жертвах сталинских

репрессий.

Это продолжает оставаться предметом довольно острого спора, формула о

сталинских репрессиях 30-х - начала 50-х годов является неполной. Она не

включает в себя миллионы крестьян, репрессированных с начала коллективизации.

Она не включает в себя Соловки 20-х годов. Она не включает в себя высылку за

границу сотен деятелей русской культуры.

Солженицын цитирует маршала Тухачевского о тактике подавления крестьянского

восстания в Тамбовской губернии в 1921 году: "Было решено организовать

широкую высылку бандитских семей. Были организованы обширные концлагеря, куда

предварительно эти семьи заключались". Это в 1926 году уже воспринималось

спокойно как нечто нормальное в практике молодого советского государства.

А "расказачивание"?

В самом начале первого тома «Архипелага» Солженицын называет 227 своих

соавторов (без имен, конечно): «Я не выражаю им здесь личной признательности:

это наш общий дружный памятник всем замученным и убитым». «ПОСВЯЩАЮ всем,

кому не хватило жизни об этом рассказать. И простят они мне, что я не все

увидел, не все вспомнил, не обо всем догадался». Это слово скорби всем тем,

кого поглотила «адова пасть» ГУЛАГа, чьи имена стерлись из памяти, исчезли из

документов, большею частью уничтоженных.

В лаконичной преамбуле своего грандиозного повествования Солженицын замечает: «В

этой книге нет ни вымышленных лиц, ни вымышленных событий. Люди и места названы

их собственными именами. Если названы инициалами, то по соображениям личным.

Если не названы вовсе, то лишь по тому, что память людская не сохранила имен, -

а все было именно так». Автор называет свой труд «опытом художественного

исследования». Удивительный жанр! При строгой документальности это вполне

художественное произведение, в котором, наряду с известными и безвестными, но

одинаково реальными узниками режима, действует еще одно фантасмагорическое

действующее лицо - сам Архипелаг. Все эти «острова», соединенные между собой

«трубами канализации», по которым «протекают» люди, переваренные

чудовищной машиной тоталитаризма в жидкость - кровь, пот, мочу;

архипелаг, живущий собственной жизнью, испытывающий то голод, то злобную

радость и веселье, то любовь, то ненависть; архипелаг, расползающийся, как

раковая опухоль страны, метастазами во все стороны; окаменевающий,

превращающийся в континент в континенте.

«Десятый круг» Дантова ада, воссозданный Солженицыным, - фантасмагория самой

жизни. Но в отличие от автора романа «Мастер и Маргарита», Солженицыну,

реалисту из реалистов, нет никакой нужды прибегать к какой-либо

художественной «мистике»- воссоздавать средствами фантастики и гротеска

«черную магию», вертящую людьми помимо их воли то так, то эдак, изображать

Воланда со свитой, прослеживать вместе с читателями все «королевские штуки»,

излагать романную версию «Евангелия от Пилата». Сама жизнь ГУЛАГа, во всей

реалистической наготе, в мельчайших натуралистических подробностях, гораздо

фантастичнее и страшнее любой книжной «дьяволиады», любой, самой изощренной

декадентской фантазии. Солженицын как будто подтрунивает над традиционными

мечтами интеллигентов, их бело-розовым либерализмом, не способных

представить себе, до какой степени можно растоптать человеческое достоинство,

уничтожить личность, низведя ее до толпы «зэков», сломать волю, растворить

мысли и чувства в элементарных физиологических потребностях организма,

находящегося на грани земного существования.

«Если бы чеховским интеллигентам, все гадавшим, что будет через двадцать-

тридцать- сорок лет, ответили бы, что на Руси будет пыточное следствие, будут

сжимать череп железным кольцом, спускать человека в ванну с кислотами, голого

и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскаленный на примусе

шомпол в анальное отверстие («секретное тавро»), медленно раздавливать

сапогом половые части, а в виде самого легкого- пытать по неделе бессонницей,

жаждой и избивать в кровавое мясо, - ни одна бы чеховская пьеса не дошла бы

до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом». И, обращаясь прямо к тем,

кто делал вид, что ничего не происходит, а если и происходит, то где-то

стороной, вдалеке, а если и рядом, то по принципу «авось меня обойдет», автор

«Архипелага» бросает от имени миллионов Гулаговского населения: «Пока вы в

свое удовольствие занимались безопасными тайнами атомного ядра, изучали

влияние Хайдеггера на Сартра и коллекционировали репродукции Пикассо, ехали

купейными вагонами на курорт или достраивали подмосковные дачи, - а воронки

непрерывно шныряли по улицам и гебисты стучали и звонили в двери ...»

«Органы никогда не ели хлеба зря»; «пустых тюрем у нас не бывало никогда, а

либо полные, либо чрезмерно переполненные»; «в выбивании миллионов и в

заселении ГУЛАГа была хладнокровно задуманная последовательность и

неослабевающее упорство».

Обобщая в своем исследовании тысячи реальных судеб, сотни личных свидетельств

и воспоминаний, неисчислимое множество фактов, Солженицын приходит к мощным

обобщениям - и социального, и психологического, и нравственно-философского

плана. Вот, например, автор «Архипелага» воссоздает психологию

среднеарифметического жителя тоталитарного государства, вступившего - не по

своей воле - в зону смертельного риска. За порогом - Большой террор, и уже

понеслись неудержимые потоки в ГУЛАГ: начались «арестные эпидемии».

Солженицын заставляет каждого читателя представить себя «туземцем» Архипелага

- подозреваемым, арестованным, допрашиваемым, пытаемым. Заключенным тюрьмы и

лагеря... Любой поневоле проникается противоестественной, извращенной

психологией человека, изуродованного террором, даже одной нависшей над ним

тенью террора, страхом; вживается в роль реального и потенциального зэка.

Чтение и распространение солженицынского исследования - страшная тайна; она

влечет, притягивает, но и обжигает, заражает, формирует единомышленников

автора, вербует новых и новых противников бесчеловечного режима, непримиримых

его оппонентов, борцов с ним, а значит, - все новых его жертв, будущих

узников ГУЛАГа (до тех пор, пока он существует, живет, алчет новых «потоков»,

этот ужасный Архипелаг).

А Архипелаг ГУЛАГ- это не какой-то иной мир: границы между «тем» и «этим»

миром эфемерны, размыты; это одно пространство! «По долгой кривой улице нашей

жизни мы счастливо неслись или несчастливо брели мимо каких-то заборов -

гнилых, деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград.

Мы не задумывались - что за ними? Ни глазом, ни разумением мы не пытались за

них заглянуть - а там-то и начинается страна ГУЛАГ, совсем рядом, в двух

метрах от нас. И еще мы не замечали в этих заборах несметного числа плотно

подогнанных, хорошо замаскированных дверок, калиток. Все, все эти они были

приготовлены для нас! - и вот распахнулась быстро роковая одна, и четыре

белых мужских руки, не привыкших к труду, но схватчивых, уцепляют нас за

руку, за воротник, за шапку, за ухо - вволакивают как куль, а калитку за

нами, калитку в нашу прошлую жизнь, захлопывают навсегда.

Все. Вы - арестованы!

И нич-ч-чего вы не находитесь на это ответить, кроме ягнячьего бленья:

Я-а?? За что??..

Вот что такое арест: это ослепляющая вспышка и удар, от которых настоящее

разом сдвигается в прошедшее, а невозможное становится полноправным

настоящим».

Солженицын показывает, какие необратимые, патологические изменения происходят

в сознании арестованного человека. Какие там нравственные, политические,

эстетические принципы или убеждения! С ними покончено чуть ли не в тот же

момент, когда ты перемещаешься в «другое» пространство - по ту сторону

ближайшего забора с колючей проволокой. Особенно разителен, катастрофичен

перелом в сознании человека, воспитанного в классических традициях -

возвышенных, идеалистических представлениях о будущем и должном, нравственном

и прекрасном, честном и справедливом. Из мира мечтаний и благородных иллюзий

ты враз попадаешь в мир жестокости, беспринципности, бесчестности,

безобразия, грязи, насилия, уголовщины: в мир, где можно выжить, лишь

добровольно приняв его свирепые, волчьи законы; в мир, где быть человеком не

положено, даже смертельно опасно, а не быть человеком - значит сломаться

навсегда, перестать себя уважать, самому низвести себя на уровень отбросов

общества и так же именно к себе и относиться.

Чтобы дать читателю проникнуться неизбежными с ним переменами, пережить

поглубже контраст между мечтой и действительностью, А.И. Солженицын нарочно

предлагает вспомнить идеалы и нравственные принципы предоктябрьского

«серебряного века»- так лучше понять смысл произошедшего психологического,

социального, культурного, мировоззренческого переворота. «Сейчас-то бывших

зэков да даже и просто людей 60-х годов рассказом о Соловках, может быть, и

не удивишь. Но пусть читатель вообразить себя человеком чеховской или после

чеховской России, человеком Серебряного Века нашей культуры, как назвали

1910-е годы, там воспитанным, ну пусть потрясенным гражданской войной, - но

все-таки привыкшим к принятой у людей пище, одежде, взаимному словесному

обращению...». И вот тот самый «человек серебряного века» внезапно

погружается в мир, где люди одеты в серую лагерную рвань или в мешки, имеют

на пропитание миску баланды и четыреста, а может, триста, а то и сто граммов

хлеба(!); и общение- мат и блатной жаргон. -«Фантастический мир!».

Это внешняя ломка. А внутренняя - покруче. Начать с обвинения. «В 1920 году, как

вспоминает Эренбург, ЧК поставила перед ним вопрос так: «Докажите, что вы - не

агент Врангеля». А в 1950 один из видных подполковников МГБ Фома Фомич Железнов

объявил заключенным так: «Мы ему (арестованному) и не будем трудиться

доказывать его вину. Пусть он нам докажет, что не имел враждебных

намерений».

И на эту людоедски-незамысловатую прямую укладываются в промежутке бессчетные

воспоминания миллионов. Какое ускорение и упрощение следствия, не известные

предыдущему человечеству! Пойманный кролик, трясущийся и бледный, не имеющий

права никому написать, никому позвонить по телефону, ничего принести с воли,

лишенный сна, еды, бумаги, карандаша и даже пуговиц, посаженный на голую

табуретку в углу кабинета, должен сам изыскать и разложить перед

бездельником-следователем доказательства, что не имел враждебных намерений

! И если он не изыскивал их (а откуда он мог добыть), то тем самым и приносил

следствию приблизительные доказательства своей виновности!».

Но и это еще только начало ломки сознания. Вот - следующий этап

самодеградации. Отказ от самого себя, от своих убеждений, от сознания своей

невиновности (тяжко!). Еще бы не тяжко! - резюмирует Солженицын, - да

непереносимо человеческому сердцу: попав под родной топор - оправдывать его.

А вот и следующая ступенька деградации. «Всей твердости посаженных

правоверных хватило лишь для разрушения традиций политических заключенных.

Они чуждались инакомыслящих однокамерников, таились от них, шептались об

ужасных следствиях так, чтобы не слышали беспартийные или эсеры - «не давать

им материала против партии!».

И наконец - последняя (для «идейных»!): помогать партии в ее борьбе с врагами,

хотя бы ценой жизни своих товарищей, включая и свою собственную: партия всегда

права! (статья 58, пункт 12 «О недонесении в любом из деяний, описанных по той

же статье, но пунктами 1-11» не имела верхней границы!! Этот пункт уже был

столь всеохватным расширением, что дальнейшего и не требовал. Знал и не

сказал - все равно, что сделал сам!). « И какой же выход они для себя

нашли? - иронизирует Солженицын. - Какое же действенное решение подсказала им

их революционная теория? Их решение стоит всех их объяснений! Вот оно:

чем больше посадят - тем скорее вверху поймут ошибку! А поэтому - стараться

как можно больше называть фамилий! Как можно больше давать фантастических

показаний на невиновных! Всю партию не арестуют!

(А Сталину всю и не нужно было, ему только головку и долгостажников.)».

Автор приводит символический эпизод, касающийся «коммунисток набора 37-го

года»: «В свердловской пересылочной бане этих женщин прогнали сквозь строй

надзирателей. Ничего, утешились. Уже на следующих перегонах они пели в своем

вагоне:

«Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!»

Вот с таким комплексом миропонимания, вот с таким уровнем сознания вступают

благомыслящие на свой долгий лагерный путь. Ничего не поняв с самого начала

ни в аресте, ни в следствии, ни в общих событиях, они по упорству, по

преданности (или по безвыходности?) будут теперь всю дорогу считать себя

светоносными, будут объявлять только себя знающими суть вещей». А лагерники,

встречая их, этих правоверных коммунистов, этих «благонамеренных ортодоксов»,

этих настоящих «советских людей», «с ненавистью им говорят: «Там, на воле, вы

- нас, здесь будем мы - вас!».

«Верность? - переспрашивает автор «Архипелага». - А по-нашему: хоть кол на

голове теши. Эти адепты теории развития увидели верность свою развитию в

отказе от всякого собственного развития». И в этом, убежден Солженицын, не

только беда коммунистов, но и их прямая вина. И главная вина - в

самооправдании, в оправдании родной партии и родной советской власти, в

снятии со всех, включая Ленина и Сталина, ответственности за Большой террор,

за государственный терроризм как основу своей политики, за кровожадную теорию

классовой борьбы, делающей уничтожение «врагов», насилие - нормальным,

естественным явлением общественной жизни.

И Солженицын выносит «благонамеренным свой нравственный приговор: «Как можно

было бы им всем посочувствовать! Но как хорошо все видят они, в чем

пострадали, не видят, в чем виноваты.

Этих людей не брали до1937 года. И после 1938-го их очень мало брали. Поэтому

их называют «набор 37-го года», и так можно было бы, но чтоб это не затемняло

общую картину, что даже в месяцы пик сажали не их одних, а все тех же

мужичков, рабочих, и молодежь, инженеров и техников, агрономов и экономистов,

и просто верующих.

Система ГУЛАГа достигла своего апогея именно в послевоенные годы, так как к

сидевшим там с середины 30-х гг. «врагам народа» добавились миллионы новых.

Один из первых ударов пришелся по военнопленным, большинство из которых

(около 2млн.) после освобождения были направлены в сибирские и ухтинские

лагеря. Туда же бы были сосланы «чуждые элементы» из Прибалтийских республик,

Западной Украины и Белоруссии. По разным данным, в эти годы «население»

ГУЛАГа составляло от 4,5 до 12млн. человек.

«Набор37-го года», очень говорливый, имеющий доступ к печати и радио, создал

«легенду 37-го года», легенду из двух пунктов:

1. если когда при советской власти сажали, то только в этом году и только

о нем надо говорить и возмущаться;

2. сажали - только их.

« И в чем же состоит высокая истина благонамеренных? - продолжает размышлять

Солженицын. - А в том, что они не хотят отказаться ни от одной прежней оценки

и не хотят почерпнуть ни одной новой. Пусть жизнь хлещет через них, и

переваливается, и даже колесами переезжает через них - а они ее не впускают в

свою голову! А они не признают ее, как будто она не идет! Это нехотение

осмысливать опыт жизни - их гордость! На их мировоззрение не должна

отразиться тюрьма! Не должен отразиться лагерь! На чем стояли - на том и

будем стоять! Мы - марксисты! Мы - материалисты! Как же можем мы измениться

от того, что случайно попали в тюрьму? Вот их неизбежная мораль: я посажен

зря и, значит, я - хороший, а все вокруг - враги и сидят за дело».

Однако вина "благонамеренных", как это понимает Солженицын, не в одном

самооправдании или апологии партийной истины. Если бы вопрос был только в

этом - полбеды! Так сказать, личное дело коммунистов. По этому поводу

Солженицын ведь и говорит: "Поймем их, не будем зубоскалить. Им было больно

падать. "Лес рубят - щепки летят", - была их оправдательная бодрая поговорка.

И вдруг они сами отрубились в эти щепки". И далее: "Сказать, что им было

больно - это почти ничего не сказать. Им - невместимо было испытать такой

удар, такое крушение - и от своих, от родной партии, и по видимости - ни за

что. Ведь перед партией они не были виноваты ни в чем".

А перед всем обществом? Перед страной? Перед миллионами погибших и замученных

некоммунистов, перед теми, кого коммунисты, в том числе пострадавшие от

собственной партии, "благонамеренные" узники ГУЛАГа, честно и откровенно

считали "врагами", которых необходимо без всякой жалости уничтожить? Разве

перед этими миллионами "контрреволюционеров", бывших дворян, священников,

"буржуазных интеллигентов", "диверсантов и вредителей", "кулаков" и

"подкулачников", верующих, представителей депортированных народов,

националистов и "безродных космополитов", - разве перед всеми ими,

исчезнувшими в бездонном чреве ГУЛАГа они, устремленные на создание "нового"

общества и уничтожение "старого", неповинны?

И вот, уже после смерти "вождя народов", "неожиданным поворотом нашей истории

кое-что, ничтожно малое, об Архипелаге этом выступило на свет. Но те же самые

руки, которые завинчивали наши наручники, теперь примирительно выставляют

ладони: "Не надо!.. Не надо ворошить прошлое!.. Кто старое помянет -тому глаз

вон!" Однако доканчивает пословица: "„А кто забудет - тому два!"". Кто-то из

"благонамеренных" говорит о самом себе: "если когда-нибудь выйду отсюда -

буду жить, как будто ничего не произошло" (М. Даниэлян); кто-то - о партии:

"Мы верили партии - и мы не ошиблись." (Н.А. Виленчик); кто-то, работая в

лагере, рассуждает: "в капиталистических странах рабочие борются против

рабского труда, но мы-то, хоть и рабы, работаем на социалистическое

государство, не для частных лиц. Это чиновники лишь временно стоят у власти,

одно движение народа - и они слетят, а государство народа останется"; кто-то

апеллирует к "давности", применяясь "к своим доморощенным палачам ("Зачем

старое ворошить?.."), уничтожавшим соотечественников многократно больше, чем

вся гражданская война" . А у кого-то из "не желающих вспоминать ,- замечает

Солженицын, - довольно уже было (и еще будет) времени уничтожить все

документы дочиста". А в сумме получается, что и ГУЛАГа-то никакого - не

было, и миллионов репрессированных - не было, или даже известный аргумент: "у

нас зря не сажают". Наподобие такой сентенции: "Пока аресты касались людей,

мне не знакомых или малоизвестных, у меня и моих знакомых не возникало

сомнения в обоснованности этих арестов. Но когда были арестованы близкие мне

люди и я сама, и встретилась в заключении с десятками преданнейших

коммунистов, то...» Солженицын эту сентенцию и комментирует убийственно:

"Одним словом, они оставались спокойны, пока сажали общество. "Вскипел их

разум возмущенный", когда стали сажать их сообщество".

Сама идея лагерей, этого орудия "перековки" человека, рождалась ли она в

головах теоретиков "военного коммунизма" - Ленина и Троцкого, Дзержинского и

Сталина, не говоря уже о практических организаторах Архипелага - Ягоды,

Ежова, Берия, Френкеля и др., доказывает Солженицын, была безнравственна,

порочна, бесчеловечна. Чего стоят только, например, приводимые Солженицыным

бесстыдные теоретизмы сталинского палача Вышинского: "...успехи социализма

оказывают свое волшебное (так и вылеплено: волшебное!) влияние и на... борьбу

с преступностью". Не отставала от своего учителя и идейного вдохновителя

правовед Ида Авербах (сестра рапповского генсека и критика Леопольда

Авербаха). В своей программной книге "От преступления к труду", изданной под

редакцией Вышинского, она писала о советской исправтрудлолитики -

"превращение наиболее скверного людского материала ("сырье" - то помните?

"насекомых - помните? - А.С.) в полноценных активных сознательных

строителей социализма"" (6, 73). Главная мысль, кочевавшая из одного

«ученого» труда в другой, из одной политической агитки в другую: уголовники -

это наиболее "социально близкие" к трудящимся массам социальные элементы: от

пролетариата- рукой подать до люмпен-пролетариата, а там уж совсем близко

"блатные"...

Автор "Архипелага ГУЛАГ" не сдерживает своего сарказма: "Присоединись и мое

слабое перо к воспеванию этого племени! Их воспевали как пиратов, как

флибустьеров, как бродяг, как беглых каторжников. Их воспевали как

благородных разбойников - от Робин Гуда и до опереточных, уверяли, что у них

чуткое сердце, они грабят богатых и делятся с бедными. О, возвышенные

сподвижники Карла Моора! О, мятежный романтик Челкаш! О, Беня Крик, одесские

босяки и их одесские трубадуры!

Да не вся ли мировая литература воспевала блатных? Франсуа Вийона корить не

станем, но ни Гюго, ни Бальзак не миновали этой стези, и Пушкин-то в цыганах

похваливал блатное начало (А как там у Байрона?) Но никогда не воспевали их

так широко, так дружно, так последовательно, как в советской литературе.( Но

то были высокие Теоретические Основания, не одни только Горький с

Макаренко.)».

И Солженицын подтверждает, что «всегда на всё есть освящающая высокая теория.

Отнюдь не сами легковесные литераторы определили, что блатные - наши союзники

по построению коммунизма". Тут впору вспомнить и знаменитый ленинский лозунг

«Грабь награбленное!", и понимание "диктатуры пролетариата" как правового и

политического "беспредела", не связанного никакими законами и нормами, и

"коммунистическое" отношение к собственности («все- наше общее»), и самые

"уголовные истоки" партии большевиков. Теоретики советского коммунизма не

стали залезать в теоретические книжные дебри в поисках оптимальных моделей

нового общества: блатной мир, скученный в концентрационном лагере в единую

"трудармию", плюс систематическое насилие и устрашение, плюс стимулирующая

перевоспитательный процесс "шкала пайки плюс агитация" - вот и все, что нужно

для построения бесклассового общества.

"Когда же стройная эта теория опускалась на лагерную землю, выходило вот что:

самым заядлым, матерым блатникам передавались безотчетная власть на островах

Архипелага, на лагучастках и лагпунктах, - власть над населением своей

страны, над крестьянами, мещанами и интеллигенцией, власть, которой они не

имели в истории, никогда ни в одном государстве, о которой на воле и

помыслить не могли, - а теперь отдавали им всех прочих людей как рабов. Какой

же бандит откажется от такой власти?..".

"Нет уж, - говорит Солженицын, - ни от каменя плода, ни от вора добра".

Построив государственную систему, все советское общество по законам ГУЛАГа,

теоретики и практики коммунизма фактически "перевоспитали" - с помощью

"блатняков" - огромную массу трудящихся и партгосруководителей в блатных.

Пронизанный "блатной" моралью, эстетикой, представлениями о труде, управлении

и самоуправлении и т.п., Архипелаг ГУЛАГ основан на отрицании мира

"фраерского". Солженицын поясняет: "Фраерский значит - общечеловеческий,

такой, как у всех нормальных людей. Именно этот общечеловеческий мир, наш

мир, с его моралью, привычками жизни и взаимным обращением, наиболее

ненавистен блатным, наиболее высмеивается ими, наиболее противопоставляется

своему антисоциальному антиобщественному коблу". В отрицании, отвержении

всего нормального, общечеловеческого, нравственного, культурного органически

сошлись уголовники и гэбисты, большевистские функционеры и теоретики

бесправного и беззаконного государства. Больше всего их роднило между собой,

по мнению Солженицына, вот это: "паразит не может жить в одиночестве. Он

должен жить на ком-нибудь, обвиваясь".

Свой позорный вклад внесли в оправдание - нет, неточно! - в воспевание,

настоящую апологию усовершенствованного рабства, лагерной "перековки"

нормальных людей в "блатняков", в безымянный "наиболее скверный людской

материал" - советские писатели во главе с автором "Несвоевременных мыслей"

Горьким. "В гнездо бесправия, произвола и молчания прорывается сокол и

буревестник! первый русский писатель! вот он им пропишет! вот он им покажет!

вот, батюшка, защитит! Ожидали Горького почти как всеобщую амнистию".

Начальство лагерей "прятало уродство и лощило показуху".

Кто же противостоит в книге Солженицына "Архипелаг ГУЛАГ» чекистам и уркам,

благонамеренным" и "слабакам", теоретикам и певцам "перевоспитания" людей в

зэков? Всем им противостоит у Солженицына интеллигенция. "С годами мне

пришлось задумываться над этим словом - интеллигенция. Мы все очень любим

относить себя, к ней - а ведь не все относимся. В Советском Союзе это слово

приобрело совершенно извращенный смысл. К интеллигенции стали относить всех,

кто не работает (и боится работать) руками. Сюда попали все партийные,

государственные, военные и профсоюзные бюрократы..." -перечисляемый список

длинен и тосклив. "А между тем ни по одному из этих признаков человек не

может быть зачислен в интеллигенцию. Если мы не хотим потерять это понятие,

мы не должны его разменивать. Интеллигент не определяется

профессиональной принадлежностью и родом занятий. Хорошее воспитание и

хорошая семья тоже еще не обязательно выращивают интеллигента. Интеллигент -

это тот, чьи интересы и воля к духовной стороне жизни настойчивы и постоянны,

не понуждаемы внешними обстоятельствами и даже вопреки им. Интеллигент это

тот, чья мысль не подражательна".

Размышляя над трагическими судьбами отечественной интеллигенции,

изуродованной, онемевшей, сгинувшей в ГУЛАГе, Солженицын неожиданно приходит

к парадоксальному открытию:"...Архипелаг давал единственную, исключительную

возможность для нашей литературы, а может быть - для мировой. Небывалое

крепостное право в расцвете XX века в этом одном, ничего не искупающем смысле

открывало для писателей плодотворный, хотя и гибельный путь". Этот путь,

пройденный самим автором, а вместе с ним еще несколькими интеллигентами -

учеными, писателями, мыслителями (буквально считанные единицы уцелевших!) -

путь подвижничества и избранничества. Поистине крестный путь! Евангельский

"путь зерна"...

"Миллионы русских интеллигентов бросили сюда не на экскурсию: на увечья, на

смерть, и без надежды на возврат. Впервые в истории такое множество людей

развитых, зрелых, богатых культурой оказались без придумки и навсегда в шкуре

раба, невольника, лесоруба и шахтера. Так впервые в мировой истории (в таких

масштабах) слились опыт верхнего и нижнего слоев общества! Растаяла очень

важная, как будто прозрачная, но непробиваемая прежде перегородка, мешавшая

верхним понять нижних: жалость. Жалость двигала благородными

соболезнователями прошлого (и всеми просветителями) - и жалость же ослепляла

их. Их мучили угрызения, что они сами не делят этой доли, и оттого они

считали себя обязанными втрое кричать о несправедливости, упуская при этом

доосновное рассмотрение человеческой природы нижних, верхних, всех.

Только у интеллигентных зэков Архипелага эти угрызения наконец отпали: они

полностью делили злую долю народа! Только сам став крепостным, русский

образованный человек мог теперь (да если поднимался над собственным Горем)

писать крепостного мужика изнутри.

Но теперь не стало у него карандаша, бумаги, времени и мягких пальцев. Но

теперь надзиратели трясли его вещи, заглядывали в пищеварительный вход и

выход, а оперчекисты - в глаза...

Опыт верхнего и нижнего слоев слились но - носители слившегося опыта умерли...

Так невиданная философия и литература еще при рождении погреблись под

чугунной коркой Архипелага".

И лишь единицам было дано - историей ли, судьбой, Божьей волей - донести до

читателей этот страшный слившийся опыт интеллигенции и народа. В этом видел

свою миссию Солженицын. И он её выполнил. Выполнил, несмотря на протесты

власть предержащих. В этом выразилась основная идея его творчества: донести

до читателя чудовищную жизнь миллионов ни в чем не повинных людей, в

большинстве своем крестьянства и часть интеллигенции, и другую сторону

реальности - блатной мир, правящий в этой системе. А.И.Солженицын отразил по

крайней мере основные вехи времени массовых репрессий, «художественно

исследовал» проблему лагеря как феномена, определяющего характер государства,

поставил определенные вопросы, на которых нет однозначного ответа, есть лишь

субъективные ощущения. Да, «Архипелаг Гулаг» - жестокое по своей

реалистичности произведение, в нем много откровенно бесчеловечных эпизодов,

но это необходимо. Своего рода шоковая терапия, по Солженицыну, не повредит,

а наоборот поможет обществу. Мы должны знать и принимать историю, какой бы

Страницы: 1, 2