В то время когда шли битвы, гремели пушки, лилась кровь сражавшихся сторонников и противников феодализма и на полях боев решалась политическая судьба Англии, энергично и плодотворно работала мысль выдающихся ее умов.

Еще задолго до революции Френсис Бэкон, продолжая дело Ренессанса, положил опыт и практическую деятельность людей в основу всех научных изысканий, указав при этом на главную цель науки - познание природы и господство над ней. По пути, указанному Бэконом, пошла наука о природе, человеке и обществе. Крупнейший, трезвый и глубокий мыслитель Англии XVII столетия - Томас Гоббс, проживший 91 год и видевший все перипетии борьбы двух социальных систем, может почитаться главным истолкователем политического опыта английской революции.

Гоббс в своей философии выразил буржуазное понимание общества, буржуазное понимание человека, взаимоотношений личности и общества, личности и государства. В основе этого понимания лежит принцип индивидуализма: общество состоит из индивидов, каждый индивид - сам по себе, в себе и для себя, индивиды враждебны друг к другу, и, дабы избежать гибельных конфронтации, люди идут на добровольное подчинение государству, органу насилия над собой. Вот, в сущности, и вся концепция, которая и поныне владеет умами буржуазных идеологов и политиков. Внешне позиция Гоббса по отношению к враждовавшим тогда силам может представляться как позиция "над схваткой". (Во время гражданских войн в Англии и первого периода протектората Кромвеля Гоббс живет в эмиграции во Франции)

Субъективно Гоббс, видимо, не причислял себя ни к одной партии и думал только о благосостоянии Англии и ее народа. Объективно же служил своим учением о государстве новым силам. Идея равенства людей ("люди равны от природы"), какую высказал Гоббс, сразу же отделяет его от всего того, за что стоял король, все "кавалеры", англиканское духовенство, строившее свое мировоззрение на представлении о незыблемости социальных перегородок, на божественном происхождении привилегий. Гоббс отказался от идеализации действительного положения вещей в области социологии и взглянул на общество и человека глазами трезвого, практичного англичанина-буржуа. Его нисколько не убедили в искренности страстные проповеднические заявления как сторонников короля, так и его противников. Всюду он видел под высокопарными фразами частные, личные интересы лиц, входящих в каждую из враждующих партий. "Когда 'пресвитерианские и иные проповедники всерьез призывали к мятежу и подстрекали людей в этой последней войне к революции, кто из них не имел бенефиций, кто не боялся потерять ту или иную часть своего дохода из-за перемен в государстве, кто добровольно и без расчета на вознаграждение выступал против мятежа столь же рьяно, как другие выступали за него?"

Как трезвый мыслитель и материалист, Гоббс начал строить свою модель общества с рассмотрения природы человека ("Человеческая природа", "О человеке", первая часть книги "Левиафан").

Человек есть физическая организация, он - часть природы. Природа заложила в нем инстинкт самосохранения, чувства удовольствия и неудовольствия, какие вызывают в нем контакты с окружающим миром, влечение к удовольствию и стремление избежать неудовольствия. "Как будет действовать тот, кто испытывает влечение, зависит, пожалуй, от него, но само влечение не есть нечто свободно избираемое им", - писал Гоббс. Учение Гоббса о человеке достаточно мрачно. Герой романа Стендаля "Красное и черное" Жюльен Сорель, прочитав сочинения английского философа, заявил с горечью: "Эта философия, быть может и правильная, внушает желание умереть".

Люди, по Гоббсу, действуют "ради любви к себе, а не к другим", "если два человека желают одной и той же вещи, которой, однако, они не могут обладать вдвоем, они становятся врагами". Поэтому в "естественном состоянии" всякое сообщество людей обязательно должно вылиться во всеобщую вражду и борьбу, "войну всех против всех". Естественное право исходит из права каждого человека "делать все, что ему угодно и против кого угодно". Чтобы людям не уничтожить себя в этой "войне всех против всех", чтобы жить в условиях относительной безопасности от себя подобных, им приходится добровольно избирать себе узду, орган насилия - государство (чудище Левиафан), отказываться от естественного состояния и переходить к гражданскому обществу, действовать не по инстинкту, а по разуму, который позволяет им более точно и совершенно соблюдать их же интересы.

Итак, люди в "естественном состоянии", т.е. в докультурный период, равны от природы, у каждого человека равное право на все. Но равенства в цивилизованном обществе быть не должно. Не потому, что это дурно, но потому, что этого невозможно достичь. "Право всех на все невозможно сохранить", поэтому кому-то приходится уступать свои права другому, "отказаться от своего права", "устраниться с пути другого" и не препятствовать тому, другому, "использовать свое первоначальное право". Идеи Гоббса не являлись плодом кабинетных размышлений философа. Они носились тогда в воздухе. Они содержали в себе страсти эпохи. За них или против них лилась кровь, гибли люди под пулями или в застенках Тауэра.

До нас дошли протоколы политических дебатов, которые состоялись в армии Кромвеля 28 октября 1647 г. в предместье Лондона Пэтни на заседании общеармейского совета. "Народное соглашение", "естественный закон", "свобода собственности" - вот слова, которые больше всего звучали в речах ораторов.

"Вы хотите держаться одного естественного права, - говорил один из них, - но на основании его вы не имеете большего права на этот кусок земли или какой-нибудь другой, чем я; я в такой же мере, как и вы, волен захватить все необходимое для моего пропитания или для моего личного довольства... Я прихожу в ужас от тех последствий, какие может иметь подобное предложение..." (Айртон, полковник, зять Кромвеля).

Итак, по Гоббсу, в обществе одни люди должны отказаться от права делать все, что им угодно и против кого угодно, и предоставить его другим людям. Гоббс, конечно, взывает к человеку: "Не делай другому того, чего бы не желал бы, чтобы было сделано по отношению к тебе". Но этот евангельский призыв нисколько не скрашивает его мрачную философию, ибо такой призыв должен остаться неуслышанным, поскольку человек, по его же, Гоббса, учению, "более хищный и жестокий зверь, чем волки, медведи и змеи".

Из всех этих представлений о человеке исходило учение Гоббса о государстве. Оно очень близко к теории Макиавелли об абсолютной власти монарха. Такой абсолютной, по сути, бесконтрольной властью наделял свою модель государства и Гоббс: "Граждане по собственному решению подчиняют себя господству одного человека или собранию людей, наделяемых верховной властью". Она, эта верховная власть, не несет ответственности перед гражданами за свои действия, она "безнаказанно может делать все, что ей угодно". Она осуществляет контроль за умами. Ей все позволено, ибо она предохраняет общество от "войны всех против всех", она - гарант мира и спокойствия в обществе. Как бы ни была дурна и тиранична верховная власть, она "не столь пагубна, как отсутствие ее..." И только тогда необходимо и законно выступление народа против власти, когда она перестает быть абсолютной, неограниченной, когда она становится "недостаточной". Тогда она перестает выполнять свои обязанности защиты мира в обществе людей, и подданные освобождаются от необходимости подчиняться ей.

Философ отрицает абсолютность понятий добра и зла ("Добро и зло зависит от совокупности условий, создавшихся в данный момент", "всякий человек называет добром то, что ему нравится или доставляет удовольствие, и злом то, что ему не нравится"). Следовательно, источники общественной нравственности следует искать в личных интересах людей или их отдельных социальных групп.

Теория Гоббса о неограниченной государственной власти была но душе и Кромвелю, ставшему в конце концов неограниченным диктатором, и Стюартам. Кромвель принял философа с почетом в Лондоне, когда он вернулся в Англию в 1652 г., а Карл II, возвращаясь в 1660 г. из эмиграции, при торжественном въезде в столицу, увидев в толпе встречавших Гоббса, снял перед ним шляпу.

Теория Гоббса о неограниченной государственности была вызвана смутой, анархией, которая обычно сопутствует революции и которая имела место в Англии в XVII столетии. Разгул страстей, жестокости, которые позволяли себе обе враждующие партии, убеждали Гоббса в правильности его представлений о человеке, и то смятенное состояние "войны всех против всех" в Англии, над которой "нависали кровавые тучи междоусобной распри", по образному выражению одного парламентского декрета, убеждали его противопоставить своеволию народа суверенность государственной власти.

Однако идея бесконтрольности государства противоречила главным политическим принципам буржуазии - свободе предпринимательства и неприкосновенности собственности. Бесконтрольная власть государства не обеспечивала гарантии ни того, ни другого. Уже в ходе самой английской буржуазной революции возникла идея разделения властей, которую сто лет спустя во Франции провозгласил Монтескье ("Дух законов").

Вождь партии левеллеров (плебейской части населения) Джон Лильберн заявлял в феврале 1649 г.: "Неразумно, несправедливо и губительно для народа, чтобы законодатели были одновременно и исполнителями законов". Английское буржуазное общество утвердилось на принципе разделения властей.

Мильтон (1608-1674)

Английская революция нашла своего поэтического истолкователя, своего поэта-трибуна в лице Джона Мильтона. Он воспел ее, прославил. Он ввел ее в храм искусства, возвел в идеал эстетически прекрасных форм. Он отбросил все неприглядные черты ее реального облика и оставил для веков только то, что было в ней действительно прекрасно - восстание, бунт возмущенного человеческого достоинства против всех тиранов и всяческой тирании и идею свободы, возвышенную и притягательную во всей ее туманной неопределенности.

Пожалуй, он только один в XVII столетии понял и оценил всемирно-историческое значение событий, происшедших на его родине. Поэт был, конечно, далек от понимания буржуазной природы революции и видел в ней только одно: она возвещала миру идею свободы, о которой мечтали все народы. От имени революции он обращался к этим народам мира и звал их последовать примеру Англии и уже слышал, казалось ему, ответный и согласный с ним звук их сердец.

"Как с огромной высоты, я озираю обширное пространство моря и земли. Здесь я вижу упорную и мужественную доблесть немцев, презирающих рабство, там - благородную и живую пылкость французов; по эту сторону - спокойную и величественную храбрость испанцев; по ту - сдержанное и осторожное великодушие итальянцев. Из всех людей, любящих свободу и добродетель, великодушных и мудрых, где бы они ни находились, одни втайне сочувствуют мне, другие открыто меня одобряют... Мне кажется, что, окруженный толпами, я вижу, как от геркулесовых столпов до Индийского океана все нации земли вновь получают ту свободу, которой они так давно лишились" ("Вторая защита английского народа англичанином Джоном Мильтоном в ответ на бесчестную книгу", 1654).

Мильтон родился в семье нотариуса. В те дни нотариусы часто сочетали оформление всяких документов (завещаний, долговых обязательств, купчих и пр.) с операциями финансового характера - давали сами денежные ссуды и получали их под известный процент, т.е. фактически были и банкирами. Они были людьми состоятельными. Состоятельным человеком был и отец Мильтона.

Будущий поэт жил в атмосфере глубокой религиозности, ненависти к папизму и приверженности к крайним формам протестантизма. Школьный товарищ Мильтона Чарльз Диодати, итальянец по происхождению, тоже был из семьи протестантов, подвергавшихся гонениям, бежавших от преследований католической церкви сначала во Францию, потом, после варфоломеевской ночи, в Женеву. В школе, где учился Мильтон, состоявшей при церкви св. Павла в Лондоне, царил дух пуританства. Наконец, Кембриджский университет, куда поступил Мильтон, стал к тому времени заметно пополняться выходцами из семей пуритан. Все это питало воинствующий протестантизм Мильтона. Университет, занимавший своими готическими зданиями центр маленького городка Кембриджа в 70 км от Лондона, видевший позднее в своих стенах и Ньютона, и Резерфорда, и Дарвина, в те дни, когда в его аудиториях занимался Джон Мильтон, был еще цитаделью старых схоластических наук средневековья.

Френсис Бэкон писал об университетских профессорах той поры: "Их кругозор ограничен рамками нескольких авторов (главный диктатор их - Аристотель), как и сами они заключены в кельи монастырей и колледжей; и так как они не знают ни истории, ни природы, ни времени, то из небольшого количества материала и беспредельного возбуждения ума они соткали для нас ту тщательно сплетенную паутину учености, которая имеется в их книгах" ("О преуспеянии наук").

Если Томас Гоббс был истолкователем политического опыта английской революции, истолкователем, смотрящим на нее со стороны, то Джон Мильтон по праву может считаться ее действующим мозгом. Формирование его ума заслуживает внимание историка.

Мильтон выделялся из среды сверстников-студентов. Сохранилось несколько., записей его университетских выступлений. Они обнаруживают широту его духовных интересов и явное влияние идей Ренессанса. В одном выступлении он развивал тезис, "что наука приносит людям больше счастья, чем невежество", в другом, что цель познания - "расширение власти человека для осуществления всего возможного". Это были главные идеи познавательной программы Френсиса Бэкона.

В университетские программы тогда еще не входили ни математика, ни история, ни естественные науки. Студенты главным образом упражнялись в разборе силлогизмов Аристотеля, тренируя свой ум правилами формальной логики. Это была иссушающая душу пытка, справедливо осмеянная Рабле в его романе "Гаргантюа и Пантагрюэль" и осужденная всеми гуманистами Возрождения. Покидая стены университета, Мильтон произнес великолепную речь для публичных школ, осуждая и узкий кругозор научных поисков тогдашних ученых, и систему образования и обучения высшей школы.

Разбор силлогизмов, диспуты - "идиотские занятия", цель которых "заключается в том, чтобы сделать вас более законченным дураком и более ловким обманщиком и одарить вас более искусным невежеством". Мильтон закончил свою речь поистине гимном науке, раскрыв перед своими слушателями широкие ее горизонты и грядущее владычество человека над природой. Даже в наши дни мечта Мильтона кажется дерзкой: "... с тем, кто владеет этой крепостью мудрости, вряд ли сможет произойти что-нибудь непредвиденное или случайное. Его управлению и власти будут повиноваться звезды, его приказания будут слушать суша и море, ему будут служить ветры и бури. И наконец, ему покорится сама мать-природа, как будто на самом деле какой-нибудь бог отказался от мирового престола и вручил свои права, законы и меры человеку, как правителю"1.

В университете Мильтон писал стихи на английском и латинском языках, писал много. Сами названия некоторых из них свидетельствуют о религиозных склонностях поэта ("На утро рождения Христа", "Страсти господни", "На обрезание господне" и пр., но и "К Шекспиру").

По окончании университета, живя в загородном доме отца, в Гортоне, недалеко от Лондона, Мильтон создал первые свои достаточно значительные произведения, две небольшие поэмы "Веселый" и "Задумчивый" и драматический опыт "Комус". Сочинения молодого Мильтона, прелестные по исполнению, полны тех настроений и антиномий, которые тянулись из христианского средневековья. Они волновали умы европейцев от времен Блаженного Августина и до Петрарки. Существо их в следующем: мир полон красоты и наслаждений, а бог требует аскетизма. Что делать? Пойти за богом - значит лишиться радостей земных, а они так соблазнительны; отдаться красоте и радости - значит стать грешником, лишиться милостей бога и мучиться вечно в аду.

Горькая, надуманная антиномия, от которой отказались наиболее сильные натуры Ренессанса! В XVII столетии она снова завладела умами. Во Франции в нее уверовал Блез Паскаль, в Англии - Джон Мильтон. Поэта волнует тема искушения, конфликт Греха и Добродетели в их христианском понимании. Конечно, спор решается в пользу Добродетели. Невинная дева спасена, соблазнитель - Комус, лесной дух, представитель ада, с позором изгнан. Таков молодой Мильтон. Он произносит речи в защиту науки, широких знаний, но и по-христиански страшится соблазнов мира. Он держится за рясу Блаженного Августина и тянется к профессорской тоге Френсиса Бэкона. Что будет с ним? Пока ясно одно: он может стать фанатиком науки, фанатиком религии, бунтарем без страха и сомнения, но никогда - прожигателем жизни.

Мильтон очень образован по нормам тех времен, когда образованность мерилась главным образом меркой знаний древних языков - греческого, латинского и древнееврейского. Начитанности и языковым познаниям Мильтона мог бы позавидовать любой самый крупный деятель Ренессанса. Кстати сказать, такой образованностью обладали в XVII столетии многие рядовые интеллигенты Западной Европы. И тем не менее философское мышление Мильтона никак не поднималось до уровня мышления Ренессанса. Ни Рабле, ни Монтень, ни Шекспир не стали бы серьезно славить деву, отказавшуюся от соблазнов мира, или писать стихи "На обрезание Христа". Мильтон это делает со всей ответственностью за "важность" темы. Дело здесь не в таланте. Дело в духе времени. Паскаль так же талантлив, как и Монтень, Мильтон, пожалуй, не менее одарен, чем Шекспир, но и Паскаль, и Мильтон скованы веком, духом религиозности, оттеснившим свободную и широкую раскованность Ренессанса.

В 1638 г. поэт выехал на континент. Он посетил Францию. Альфред де Виньи, французский автор, в своем историческом романе "Сен-Мар" (1825) покажет его беседующим с Декартом, Мольером, Корнелем. Сведений о таких его встречах с корифеями французской культуры нет. Но в Италии, куда поехал далее английский поэт, он действительно повидался с Галилеем, патриархом тогдашнего ученого мира, уже больным и ослепшим, глубоко униженным инквизицией.

Назревающие политические конфликты в Англии, предвещающие скорую революцию, вынудили поэта прервать свое путешествие и возвратиться на родину. Здесь, начиная с 1640 г. и до 1660-го, вплоть до возвращения в Англию Стюартов, он на службе революции. В сущности, для английской революции Мильтон в это время делал то, что для французской в XVIII в. делали Вольтер, Дидро, Руссо.

Он один совершал эту просветительную работу. И можно с полным правом сказать, что английское Просвещение XVII в., готовившее и одновременно творившее революцию, сосредоточилось в значительной степени в деятельности Джона Мильтона.

Круг тем, затронутых им в публицистике 40-50-х гг., достаточно широк: религия и веротерпимость (трактат "Об истинной религии, ереси, терпимости и росте папизма"); гражданские свободы личности ("Речь о свободе печати"); вопросы воспитания (трактат "О воспитании"); право человека на свободу в личной жизни ("О разводе"). Наконец, право народа на восстание против неугодного правительства (знаменитые "Защиты").

"Я понял, что есть три вида свободы, необходимые для счастья в общественной жизни, - религиозный, домашний и гражданский".

В трактате "О разводе" он предлагал обществу допускать развод супругов не только в случае неверности кого-либо из них, но и по разности темпераментов. Смелость этого заявления для пуританской Англии XVII в. очевидна. Свобода печати (католикам он ее все-таки не оставлял), по его мнению, "произведет народ, богатый знанием, нацию пророков, мудрецов и достойных людей", ибо столько имеется "голов, занимающихся при свете ламп, размышляющих, ищущих, обдумывающих новые понятия и мысли, которые они могли бы дать близящемуся Преобразованию..."

Имя Мильтона стало известно далеко за пределами Англии после того, как появились в печати его знаменитые "Защиты английского народа"1. Казнь Карла I потрясла страны континента. Монархи Европы содрогнулись, узнав о ней. Английский народ актом суда над королем поверг в прах стародавние теории о неприкосновенности монарших персон, точнее, об их юридической неподсудности, ибо неприкосновенность их постоянно нарушалась и убийство королей не раз практиковалось в истории королевских домов. Англичане об этом знали из опубликованной еще в 1559 г. книги "Зерцало для правителей", в которой были собраны назидательные истории о насильственной смерти монархов. (Бен Джонсон вводной из своих комедий упоминает о ней мимоходом, как о книге, известной всем, не требующей, так сказать, пояснений)

Даже в XVIII столетии пример Англии пугал европейских венценосных особ. Одно упоминание о ней в книге А.Н. Радищева переполошило Екатерину II.

В памфлете "Должность королей и судей" Мильтон подводил юридические основы под акт суда и казни короля. Он писал: "Поскольку король или судья получает свою власть от народа и, прежде всего, как по происхождению, так и по естественному характеру своей власти для блага народного, а не своего собственного, народ имеет право так часто, как найдет нужным, избирать или отвергать, оставлять или низлагать его, хотя бы он и не был тираном, - просто в силу свободы и права свободнорожденных людей быть управляемыми так, как представляется им наилучшим".

На памфлет Мильтона обратил внимание парламент, и он был приглашен на должность секретаря государственного совета "по иностранным языкам". Мильтон таким образом непосредственно включился в политическую деятельность. Роялисты опубликовали сочинение под заголовком "Королевский образ". Автором его был священник Годен ("Подлинное изображение его священного величества в одиночестве и страданиях"). Легенда о короле-мученике, о его необыкновенных душевных качествах начала складываться уже в XVII столетии историком-роялистом Кларендоном2 и дошла до наших дней. Мильтон ответил памфлетом "Иконоборец", в яркой форме, пункт за пунктом опровергнув Годена.

Таким представал миру Джон Мильтон к концу протектората Кромвеля, "еще неизвестный поэт, но политический писатель, уже славный в Европе своим горьким и заносчивым красноречием", как писал Пушкин. Мильтон посвятил один из нескольких своих сонетов, которые написал в годы революции, Оливеру Кромвелю. Пушкин назвал этот сонет "пророческим". Мильтон предостерегал в нем протектора от гибельных последствий диктатуры личности.

Мильтон в годы Реставрации. В 1660 г. в Англии началась Реставрация. Вернулись Стюарты. К власти снова пришли аристократы. Озлобленные, они жаждали мести, алкали крови. Бесчинствовали. Кощунствовали. О Мильтоне забыли. Жалкий, слепой старик (он ослеп на посту секретаря Кромвеля), казалось, был наказан самой судьбой и не нуждался уже в суде людском. Он жил в маленьком домике на окраине Лондона, всеми оставленный. Бедствовал. Голодал. И творил. За тринадцать лет создал самые значительные свои произведения - поэмы "Потерянный рай" и "Возвращенный рай", трагедию "Самсон-борец". Мир признал его не только талантливым политическим писателем, но и великим поэтом.

В VII песне "Потерянного рая" он писал о себе, что рожден в "горестном веке", что окружен "ненавистниками и опасностями", что живет "во тьме грустного уединения", но не одинок - с ним Урания, муза неба, она оживляет его творческий дух. "О, прекрасная Урания, ты - небесный сон!" В IX песне он снова говорит о своей покровительнице, которая каждую ночь нисходит к нему и восхищает его музыкой пленительных звуков. В жизни его осталось только поэтическое творчество, и он предается ему со всей силой своего темперамента борца и революционера.

Трудно угадать конечные политические выводы поэта. Не разочаровался ли он в революции? Тиранические наклонности лорда-протектора, которые все более и более проявлялись в последние годы владычества Кромвеля, убеждали его в отходе последнего от идей свободы. А теперь вот и поражение революции, возвращение к власти ненавистных Стюартов, развращенных аристократов, их бесчинства, разгул нового Содома.

Не пришел ли Мильтон к мысли, что не нужно было браться за оружие? Не потому ли его привлекла тема "потерянного рая" - бесплодное и губительное восстание ангелов? Он не дожил до второго изгнания Стюартов, до окончательной победы революции. В своем вынужденном отшельничестве он предавался грустным размышлениям о трагических событиях недавней истории, в которых он принял такое активное участие, и, может быть, вместе с героями своей поэмы вопрошал: "Почто умножаются силы врагов?" - или устами своего Сатаны обращался к своим поверженным соратникам: "Проснитесь, воспряньте или пребывайте навеки погибшими" (песня I).

Так или иначе, но он взялся за создание своих поэм. Мильтон остался верен духу своего времени: в его поэмах воплощена ветхозаветная история, которую охотно использовали деятели английской буржуазной революции, связывая с ней идеи свободы и справедливости, поруганные католическим содомом. Мильтон создал грандиозный сонм космических образов, в которых жили и действовали отшумевшие бури недавней революции. (Отдавал ли Мильтон себе в этом отчет?)

Едва мы открываем поэму, как на нас обрушиваются штормовые ветры, грозы, раскаты грома, нас охватывают огненные языки адского пламени. Мы видим, как сотрясаются скалы, разверзается твердь, рушатся миры и чудные лики поверженных ангелов предстают перед нами в гордой и превечной своей красоте. Какая сила, какой темперамент клокочет в груди поэта! Истый сын Англии, островной страны, окруженной холодными морями, населенной суровыми и отважными людьми, воспитанными морем и опасностями, он не мог быть иным. Потомок Шекспира, предок Байрона, он, как и они, - весь энергия, порыв, отвага и мужество. Шекспир, Мильтон и Байрон - три ветви одного могучего дерева. Пушкин сравнивал Байрона с морем:

Твой образ был на нем означен, Он духом создан был твоим: Как ты, могуч, глубок и мрачен, Как ты, ничем не укротим.

Это целиком относится и к Шекспиру, и к Мильтону. Их роднит темперамент, огромная сила энергии.

Итак, мы в сфере космических образов, где пребывают две недоступные человеческому разумению константы - Вечность и Бесконечность. Перед нами грандиозная картина мироздания. Это не отвлеченное умствование, это поистине поэтическая картина, яркая, ослепительная, созданная воображением поэта, восхищенного и очарованного вселенной. Как создавался этот мир? Бесформенная громада веществ собралась в одно место, необузданный хаос познал законы, беспредельность обрела границы. Исчезла тьма, воссиял свет, и неустройство обрело порядок. Четыре стихии - вода, огонь, воздух и земля - заняли свои места во вселенной. Тончайшее эфирное вещество распространилось по миру, частью образовав звездные шары и омывая их. Один из шаров - земля, освещаемая лучами солнца и луны.

Не все прекрасно в мире. Есть мрачные, недоступные жалости и снисхождению силы. Их Мильтон облекает в символические образы Ада. Там течет река смертельной ненависти Стикс, там - глубокий Ахерон - река смерти, там - тихие струи Леты, они дают забвение. Кто пьет из Леты, забывает прошлое и настоящее, радости и печали. Но стережет ее страшная Медуза с головой, увитой змеями. Тщетно мученики спешат к реке, чтобы хоть каплей усыпительной влаги омочить губы и познать забвение, вода бежит от иссохших их уст, и нет им покоя. Ледяные пустыни, пламенеющие горы, дышащие жаром озера, пропасти, болота, бледные тени вечных страдальцев, стоны, плач! Здесь замирает жизнь, здесь царствует смерть. Сюда низринул Бог восставшего Люцифера (Сатану) и его многочисленных сподвижников, восставших ангелов. Эту адскую страну омывает мрачный океан, поглотивший Время и Пространство огромное царство Хаоса и первобытной Ночи, прародительницы вселенной. Картина исполнена мрачного величия.

Сам же Бог пребывает где-то в недоступных сферах, полных, лучезарного сияния. Там живет он в опаловых башнях, сапфировых крепостях. От жилища бога тянется золотая цепь к далекой звездочке - Земле. Земля! Она прекрасна. Вот такою увидел ее первый человек. Адам, сотворенный из праха Богом.

"Вижу небеса. Несколько минут гляжу на беспредельный свод. Побуждаемый неведомой силой, встаю... Горы, долины, тенистые рощи, поля, прозрачные источники! Слышу пение птиц. Природа улыбается мне, благоухает. Радость и восторг охватывают меня. Смотрю на самого себя, на свои руки, ноги. Вот я иду, ноги мои легкие, гибкие. Хочу говорить, и язык повинуется мне и дает имена всему виденному мною. "Солнце, - восклицаю я, - и ты, Земля, и вы, горы, долины, реки, леса, и вы, живые создания, скажите, как явился я здесь? Кто даровал мне это блаженство? Ах, возвестите, как я могу познать это?" (песнь VII).

Те же чувства испытывает и подруга Адама Ева.

"Все приятно и сладостно мне - прохлада утра освежает меня, пение птиц веселит меня. Солнце озаряет своими первыми лучами мир, играет в росе, плодах, цветах и зелени, аромат испаряющейся влаги после дождя услаждает мое обоняние. Прекрасна тишина наступающего вечера, и безмолвные ночи, и голос соловья, и свет луны, и блеск огней..."

Мильтон очарован миром, он славит его красоту с какой-то трагической болью, как человек, навсегда потерявший его и только теперь постигший, какое сокровище он утратил. Мильтон был слеп, когда живописал многокрасочную картину мира.

"Вот ночь. Все успокоилось. Заснули звери в земных ложах своих, птицы в гнездах, и только соловей поет любовь, и внемлющее безмолвие наслаждается голосом его. Луна, одеянная мрачным величием, раскидывает серебристую свою мантию. Грядет ночь. Тишина всей природы зовет к отдохновению. Роса сна нежно смежает отягченные вежды".

Однако превыше всех созданий природы и прекрасней - Человек. Мильтон в духе Ренессанса прославляет его. Как бы ни корил он в последних песнях своей поэмы его пороки, его несовершенства, он полон веры в обновление человека, в торжество лучших его начал. Мильтон с восторгом и упоением рисует физическую красоту первых людей, то есть вообще человека:

Они были наги, но не стыдились наготы своей. Чистота непорочности была их одеянием. Белокурые волнистые волосы ниспадали у Евы до самой земли и были подобны нежным лозам винограда. Величественные кудри обрамляли гордое и мужественное лицо Адама. Он был сотворен для глубокомыслия и мужества, она - для нежности и очаровательной прелести. Он - для бога, она - для бога и для человека.

Даже Сатана, позавидовавший людям, вознамерившийся погубить их и тем досадить ненавистному Богу, даже он, увидев Адама и Еву, не смог побороть в себе влечения к ним. Как они прекрасны! Сколько в них совершенства! Сотворенные из недр земных, они почти равны лучезарным сынам неба! Сатана говорит, как бы обращаясь к ним: "Я не враг ваш. Я пришел, чтобы дать вам новые радости. Я соединюсь с вами взаимной любовью. Я буду жить с вами, и ничто нас не разлучит. Перед вами откроются врата ада. Ад широк и обширен, в нем будет вольготно и вам, и вашему многочисленному потомству".

По библейской легенде, первородный грех заключается в том, что Ева, соблазненная Сатаною, отведала яблоко с запретного дерева - древа познания добра и зла. Ева прельстила и Адама, и он тоже нарушил запрет. Отведав запретный плод, они познали плотскую любовь и, как следствие ее, - стыд. Всякое соитие мужчины и женщины христианской религией объявлялось делом грязным и постыдным. Зачатие Христа, как гласит легенда, совершилось без участия мужчины - зачатие непорочное.

Отношения Адама к Еве до злополучного яблока были невинны, и лишь потом они приобрели сексуальный характер. Так по Евангелию. Мильтон отошел от такого толкования.

Вот как рисует он идиллическую сцену первой встречи Адама и Евы: "Ева, только что сотворенная (из ребра Адама), открыла впервые глаза свои. Райские сады предстали ее очарованным взорам. Она встала, подошла к водоему и увидела отражение свое. Она не знала, что чудный облик, который она видела в зеркале воды, ее собственное отражение, и как зачарованная глядела на него, не в силах оторваться. И тогда она услышала голос Адама:

То, чему ты дивишься, есть собственный твой образ. Но иди ко мне и ты увидишь не отражение, а живую плоть.

Адам стоял под тополем, высокого роста, стройный и мужественный. Гордая его осанка сперва смутила Еву. Она не нашла в нем нежной прелести, что пленила ее в том отраженном облике, что увидела она в воде, и, разочарованная, отвернулась и пошла прочь, но Адам догнал ее.

Сладкое мое утешение, половина души моей, неразлучная моя подруга!

Обнявшись, они удалились в кущи. Ева усыпала супружеское ложе цветами. Мильтон с восторгом и вдохновением слагает гимн плотской любви:

Благословляю тебя, супружеская любовь, источник жизни".

Христианская религия не отвергала интимные радости законной (супружеской) любви, как бы делая уступку естеству. Однако Мильтон все-таки счел нужным в этом месте поэмы, как бы предвидя недовольство ханжей, воскликнуть:

Прочь, хулители чистейшего и законного наслаждения! Оно освящено благословением неба. Бог повелевает населять землю. Кто же станет возбранять акт любви?

Знаменательно, что Мильтон-пуританин, искренне веровавший в христианские мифы, вспоминает при этом языческие картины языческого поэта - картину соития Зевса и Геры (у Мильтона - Юпитера и Юноны). Это так резко контрастирует с христианским отношением к плотской любви, что хочется процитировать здесь стихи из "Илиады", восхитившие Мильтона и как бы повторенные им в его поэме:

Рек – и в объятия сильные Зевс заключает супругу. Быстро под ними земля возрастила цветущие травы, Лотос росистый, шафран и цветы гиацинта густые, Гибкие, кои богов от земли высоко подымали. Так опочили они, и одел почивающих облак Пышный, златой, из которого капала светлая влага. (Перевод Н.Н. Гнедича).

Эта сцена восхитила В.Г. Белинского. Он целиком выписал ее из "Илиады" и внес в свою статью "Римские элегии". Он писал: "Что может быть прекраснее, грациознее и невиннее!.. Понятия грека об отношениях полов выходили из понятия о красоте, созданной для наслаждения, но наслаждения целомудренного".

Рассказ Адама о чувствах его к Еве поистине полон коранического сладострастия. Он признается, что ни одно удовольствие в мире не может сравниться с наслаждением любви. О Еве:

Все померкло перед ее красотой. Очи ее - небесные очи.

Они разлили во мне неизъяснимую сладость. Вот она идет: небо блистает в ее очах. Я привел ее в брачную кущу, подобную румяной заре. Холмы и долины возликовали, птицы пели радость, прохладные и тихие Зефиры разнесли радость по рощам, сотрясая с крыльев благовония роз, соловей, нежный певец ночи, за пел супружескую песнь, вечерняя звезда, услышав его голос, осветила землю брачным светильником.

Об этом Адам рассказывает ангелу Рафаилу и потом спрашивает его, знают ли подобную любовь небожители и как они ее выражают.

Вопрос языческого толка. Так мог спросить древний грек о любви олимпийских богов, но в устах христианина он звучит кощунством. По христианской легенде, ангелы не имеют пола. И тем не менее Мильтон осмелился затронуть запретную тему. Ангел, улыбаясь, ответил Адаму, что небесные существа испытывают те же чувства, что и люди, ибо "нет блаженства без любви".

В чем же все-таки состоял, по Мильтону, первородный грех, повлекший за собой утрату рая, иначе говоря, счастья? В утрате неведения. Древо познания добра и зла он называет древом разума. Человек, в отличие от животного, обрел разум, вместе с ним понятие смерти и много других истин, которые лишили его покоя и счастья. А вслед за тем пришли пороки - тщеславие, честолюбие, жестокость, корысть, а там и братоубийственные войны, и любовь, прекрасная и естественная, превратилась в страсть, в оргии страстей.

Сатана подслушал разговор Адама и Евы. Меня пугает слово "смерть", - говорит Адам. - Мы познаем ее, если коснемся древа разума. Так сказал Бог.

Сатана озадачен. Запрещать познание? Зачем? Почему Бога это волнует? Познание! Разве это преступление? Неужели неведение может служить основанием счастья?

Как многозначительны эти вопросы? Они издавна терзали человечество. И в символике библейской легенды заложены эти вековечные вопросы. В Древнем Египте на храме Абу-Симбела, как известно, было начертано изречение: "Когда люди познают, что движет звездами, Сфинкс засмеется, и жизнь иссякнет". Проклятие знанию звучит в стихах Экклезиаста ("Кто умножает знания, тот умножает скорбь"). Осуждение знания (цивилизации) мы найдем в сатире Свифта (притча о лошадях и йеху), и особенно в учении Жан-Жака Руссо о "естественном человеке".

Сатана в поэме Мильтона, услыхав о запрете Бога, возликовал: "Значит, Бог запретил знание. О, они в моих руках! Я зажгу их страстью к познанию, они вкусят от запретного плода и смертью умрут".

Поэт повторяет библейские мифы. В какой-то мере он согласен с древними хулителями разума, ибо неведение многих печальных истин (понятий смерти) избавляет животных от лишних страданий, чего нельзя сказать. Однако человек новой формации, просветитель и революционер, Мильтон, конечно, должен был защищать блага цивилизации. Его Сатана красноречиво и убедительно доказывает преимущества цивилизованного человека перед дикарем.

Соблазняя Еву, Сатана-змий говорит: "От рождения я был подобен животным, питающимся травой, что попирают ноги твои. Мои мысли были столь же низки, что и пища моя. Я ничего не желал, кроме удовлетворения голода и чувственных моих побуждений".

И вот он, животное (человек-примат), коснулся древа познания: "Дух мой озарился светом разума, язык начал произносить слова, хотя наружный вид мой остался тот же. - Тогда мысли мои вознеслись к высочайшим умозрениям - я обнял взором все виденное мною в небесах, на земле и в воздухе".

По замыслу Мильтона (ибо трудно поверить, чтобы он сознательно переиначивал христианские догмы), Бог и все его воинство, архангелы и серафимы, должны были олицетворять положительные идеалы и всеобщую идею справедливости и, наоборот, Сатана и его воинство - восставшие и падшие ангелы - являть собой образы отрицательные и всеобщую идею неправоты.

Но эмоциональный перевес оказался на стороне вторых. (Сознавал ли это сам автор поэмы?)

Бог-отец, Всевышний, Иегова остался где-то за пределами нашего воображения. Он бесплотен и в буквальном и в фигуральном смысле. Иногда голос его раздается в эфирном мире. Нам сообщают, что одесную его сидит его возлюбленный сын Иисус, но ни отца, ни сына мы никак себе не представляем. В поэме они - абстракция. Архангелы - Гавриил, Михаил, Рафаил как-то еще видятся нам во плоти, правда очень схожими друг с другом, но Бог не имеет лика. В первой песне Мильтон обращается к нему. "Ты знаешь все, ты видел первые мгновенья мира, превечный хаос, беспредельную бездну, просвети и научи меня, возвысь мой голос, зажги в сердце моем свет, дабы смог я оправдать в глазах человека твои деяния".

Оправдать? Значит, нужно оправдывать? Значит, есть что-то в деяниях бога, что требует оправданий? Взглянем на вещи глазами человека XVII столетия, богобоязненного пуританина времен английской революции. Не кажется ли позиция автора поэмы странной?

И надо сказать, Бог Мильтона не внушает симпатий. Почему он наложил запрет на древо познания добра и зла? Каких-нибудь веских причин этому запрету Мильтон не нашел. Он, Бог, не хотел, чтобы люди были как боги. Но ведь это эгоизм. За что же он обрекает все потомство Адама и Евы на вечные страдания, лишает их рая, отдает их на муки ада. Это выглядит бессмысленной жестокостью. И очень убедительно звучит в поэме недоумение Адама: "Неужели Бог, сей мудрый, хоть и грозный Творец захочет истребить нас? На кого же он обращает ярость свою?"

Жестокость Бога проявляется в акте потопа, погубившем всех людей и весь животный мир, кроме особей, поместившихся в ковчеге Ноя. Всем этим жестокостям нет убедительных объяснений в Библии. Не нашел их и Мильтон.

Очень любопытен разговор Адама с Богом еще до появления Евы. Адам просит себе подругу, равную себе по естеству и разумению. "Что думаешь обо мне? - говорит ему Бог. - Неужели я несовершенен. Я живу один. Нет мне равного. Нет у меня собеседника". И Адам отвечает Богу:

"Ты не имеешь сообщества, кроме себя самого, и не ищешь его, а человек недостаточен для самого себя. Ты осыпал меня дарами своими, но, увы, я не вижу ни одного творения, с кем бы я мог разделить их. Неужели можно наслаждаться счастьем одному? Один, наслаждаясь всем, могу ли быть счастлив?"

И перед нами предстает весь ужас одиночества Бога. Мысль Мильтона глубока и необыкновенна. Одиночество его Бога - это одиночество тех, кто так или иначе вознесен над людьми - или в силу своих талантов, когда все остальные взирают на них, как на богов, или в силу исключительного своего социального положения (монарх, самодержец, владыка среди своих рабов, тотальный правитель и пр). Несчастья такого рода еще ни разу не были предметом художественного изображения, но их знает действительность, и, пожалуй, горше этого несчастья трудно себе представить.

Итак, мильтоновский Бог никак не положительный образ. Сердце читателя остается к нему холодным, и Адам выглядит пресным. Умиленный и слабохарактерный, он не в силах противостоять ни запретам Бога, ни искусительным чарам Евы. Это тип покорного, рассудительного раба божия. Желания его не залетают дальше границ, установленных свыше. Он сторонник "удовольствий, сопряженных с законами разума".

Он добр, незлобив и достаточно ограничен в потребностях. Ева в сравнении с ним колоритнее, у нее есть запросы, она ищет новых наслаждений, пусть о них нашептывает Сатана, она не легковерна, скорее любопытна, если не любознательна. Ее живой ум ярче, хоть, по концепции автора-пуританина, более топкое разумение должно быть у мужчины, в данном случае Адама. Пуританская мораль Мильтона проявляется и в концепции подчиненной роли женщины. Бог наставляет Адама относительно его супруги Евы:

Она создана из тебя и для тебя. Она прекрасна, но красота ее дана ей, чтоб нравиться тебе.

Ева в своих речах, в сущности, повторяет эту формулу, но установленный нравственный принцип она превращает в гимн любви.

Ни прохлада зари, ни восход солнца, ни лучи его, играющие в росе, цветах, зелени, ни благоухание земли после благотворного дождя, ни тишина вечера, ни безмолвие ночи, ни голос соловья, ни величие луны, ни сияние звезд, ни гуляние при тихом их свете не дали бы мне счастья без Адама.

В поэме Мильтона на первом плане - мироздание, природа и ее венец - Человек. Над природой и Человеком - незримая творящая сила, "начало и конец всех вещей". Бог - о себе: "Я наполняю собой все бесконечное пространство. Необходимость и случайность удалены от меня. Судьба есть моя воля". Ангел разъясняет Адаму принципы построения мироздания: все вещи одинаковы в совершенстве, они из одного и того же вещества, но различны по форме, с различными степенями вещественных свойств и жизни. Мильтон, видимо, допускает существование отвлеченной от материи духовности. Его ангелы, в том числе и падшие (Сатана и его воинство), состоят из эфирного вещества, их нельзя умертвить, как нельзя убить или ранить воздух.

Каждый элемент их существа мыслит, видит, слышит, чувствует, может принимать любой образ, увеличиваться и уменьшаться. Ангел в поэме рассуждает, что, может быть, придет такое время, когда и человек, подобно ангелам, превратится в чистую духовность. Бога нельзя видеть, по Мильтону. Христос есть "зримый образ незримого бога", т.е. тот вещественный символ, в который люди вложили абстрактное представление о божестве.

Так Мильтон, представитель уже послеренессансной культуры, пытается согласовать философское мышление нового времени с христианским учением. Пожалуй, и поэму свою он рассматривает как философствование в библейских образах. Знаменательны в этой связи слова Ангела, разъясняющего Адаму сущность вещей: "Высокие предметы облеку. в вещественные формы" (библейские символы, которыми пользуется Мильтон).

Мильтона вряд ли можно поставить на передний край науки и философии его времени. Он побывал в доме Галилея и беседовал с патриархом тогдашней науки, имя которого звучит и в стихах мильтоновской поэмы, но английский автор не уверовал в открытия итальянского ученого. Гелиоцентрическая система, созданная Коперником и принятая уже в XVI столетии многими передовыми умами Западной Европы, не убедила Мильтона, и, судя по его описаниям мироздания, поэт остался верен системе Птолемея, теории семи сфер, вращающихся вокруг земли. Ангел Рафаил в VIII песне поучает Адама: "Солнце ли восходит над землей, земля ли над солнцем - не утомляй себя этими вопросами. Наслаждайся жизнью и подругой своей, смиренно мудрствуй и не мечтай о других мирах".

Пуританский дух практицизма и трезвой умеренности пронизывает поэму Мильтона. Не раз звучат в ней призывы довольствоваться данным, не простирать желаний своих и умственных поисков далеко за пределы практических нужд, "не отравлять тихой и безмятежной жизни мучениями суетного любопытства".

Поэма Мильтона носит по преимуществу политический характер. Даже его философское, в духе Ренессанса, прославление Мироздания, Природы и ее венца Человека призвано обосновать политическую идею социального благоустройства человеческого общежития. Хотел того или не хотел поэт, но главным героем его произведения стал Сатана, олицетворяющий собой идею бунта. Он наполняет собой всю поэму, мы ни на минуту не остаемся без него. Он или сам присутствует на сцене или о нем говорят.

У поэта не нашлось достаточных красок для Бога, но палитра его обильна для Сатаны. Политический мыслитель может, излагая тщательно продуманную схему своей теории, скрыть от читателя свои подлинные симпатии и антипатии. Поэта выдают эмоции. Вся эмоциональная сфера его образов - эпитетов, метафор, сравнений - кричит, тащит читателя в ту сторону, куда иногда тайно влечется сердце поэта. Так случилось с Мильтоном.

Он не может скрыть тайного влечения к своему поверженному ангелу. Пусть, в угоду сюжету своей поэмы и христианской доктрине, он изображает его злым и мстительным и, повторяя библейский миф, вселяет его то в жабу, нашептывающую спящей Еве греховные вожделения, то в змея. Чаще все-таки он возвеличивает его грандиозную трагическую фигуру. Люцифер (несущий свет) - Сатана! Он бросает вокруг себя мрачные взоры, в них тоска и отчаяние, неутолимая ненависть и неукротимая гордыня. Бог разверз перед ним пустыню скорби и смерти, океан неугасимых огней, страну бедствий и вечных стонов, но гордое, непреклонное лицо Сатаны, опаленное небесной молнией, бесстрастно и полно презрения к победителю.

Мне ли трепетать перед тем, кто так недавно дрожал за свою власть, мне ли склонять перед ним свою голову, опускаться на колени, молить о пощаде! Пусть он, торжествуя, с упоением восторга пользуется беспредельной властью на небесах, я останусь вечным непримиримым врагом его с вечной жаждой мести!

Так говорит мильтоновский Сатана. И он прекрасен, этот падший ангел, в своем непокоренном величии. Очи его сверкают. Он подобен древним титанам, что когда-то колебали трон Юпитера. Вот он, огромный, парит, широко распахнув свои могучие крылья. Он прощается с небом. Отныне его царство - ад... "Прими, о бездна, своего нового владыку. Здесь я свободен".

Сатана повержен, но не уничтожен. Бог не смог отнять у него силы. Иногда он принимает облик Ангела: "Улыбка небесной юности заиграла на его лице, весь он заблистал красотой и нежностью, волнистые волосы кольцами разметались по плечам, легкие крылья, усеянные золотыми звездами, заиграли в лучах солнца".

Вот он сражается с архангелом Михаилом. Оба они будто два бога, решающие судьбу небес, как два солнца огромной величины, в то время как все вокруг них объято ужасом. Сатана, покрытый златою и адамантовой броней, гордо выступая, подобен башне. Он ранен. Из эфирного его существа вытекает пурпурная жидкость, подобная нектару. Постигал ли Мильтон, какую славицу он пел своему Сатане, какой восторг перед великой силой бунта и непокоренного мужества возбуждал он в своем читателе? Во всяком случае его читатели - Шамфор во Франции, Шелли в Англии, Белинский в России - увидели в его Сатане "апофеозу восстания против авторитета" (Белинский) 1.

Сатана в поэме не одинок. Его окружают тьмы и тьмы сподвижников, пошедших за ним и также низринутых Богом с небесных высей. Среди его приближенных языческие боги, Озирис и Изида, Мамон, Молох и др. Ближайший его помощник - Вельзевул. Повстанцы обсуждают свое положение. Выступают с трибун важные и красноречивые ораторы. Их слова и речи вызывают крики одобрения, рукоплескания. Все это напоминает бурные заседания английского парламента в годы революции. Торжественно встает со своего места Вельзевул. Его лицо озарено мудростью, оно дышит неутомимой ревностью об общем благе, благе отвергнутых небом сил. Все затихает при звуке его голоса. Он говорит о невозможности примирения с Богом.

Что может нам дать мир с небом? Темницы, цепи и лютые истязания.

Постигал ли Мильтон, что в хор падших ангелов он вплетал музыку революции?

Образ падшего бога не раз волновал воображение поэтов. Любопытно сравнить разные лики этих падших богов, начиная с древнегреческого Прометея и кончая Мефистофелем Гете. У немецкого поэта - это философская антитеза всякого положительного начала, второй элемент диалектического двуединства противоположностей. Как личность он лукав, хитер, скептичен. У него нет ненависти, ибо все слишком мелко, чтобы вызывать в нем негодование. Он полон презрения к ничтожеству мира и человека и способен разве что на иронический смех над всем и вся, над всеми великими истинами, волнующими ум человека, над его страстями, обуревающими его сердце, над поисками его и вожделениями, ибо перед вечностью все - суета сует. Он смеется над идеей созидания:

Зачем же созидать? - Один ответ,

Чтоб созданное все сводить на нет.

(Перевод Б. Пастернака)

Смеется над страхом смерти у человека, ибо в его глазах жизнь и смерть - суета:

Конец! А было ли начало? Могло ли быть? Лишь видимость мелькала.

(Перевод Б. Пастернака)

Он не страдает. Его холодному, опустошенному сознанию недоступно даже отчаяние. Он приемлет мир таким, каков он есть, презирая его и в полном убеждении, что исправить его нельзя, да и ни к чему (см. с.567).

Греческий Прометей страдает, ненавидит, и любит, и верит в грядущее обновление мира, верит в добро, справедливость, в торжество свободы. Он стал символом свободолюбия и самопожертвования в борьбе с любыми видами тирании.

В мильтоновском Люцифере есть что-то от Прометея. Он негодует и презирает подобострастных ангелов, окружающих трон Бога: "Эти-то воины, песнопевцы, раболепствуют, вооружась против свободы". Согбенные под игом, они воспевают тирана. Он горд, подобно Прометею, но у него нет того благородства, какое отличает греческого богоборца. Прометей страдает за идею справедливости, мильтоновский Сатана оскорблен в своем личном. достоинстве, его гордая душа не допускает того, чтобы кто-то командовал им. Он рассуждает: "Пусть ад, но я в нем первый". Лучше быть повелителем в преисподней, чем рабом на небесах. Он привлекает наши сердца, как всякая сильная, страдающая личность, но бунт его эгоистичен, он добивается изгнания людей из рая ради личной мести, чтобы досадить Богу. Первое его возмущение против Бога-отца вызвано завистью к Богу-сыну. Зачем Бог-отец поставил над ним, Сатаной, своего сына, нового владыку?"Не праведно порабощать законом свободное существо, поставлять царя над равными и облекать его высочайшим могуществом", - говорит Сатана. В этой реплике отзвуки тех речей, которые произносились с трибун в Англии в дни суда над Карлом I.

Наше могущество заключено в нас самих. Десница наша покажет нам путь к великим подвигам, чтобы испытать, чтобы признать могущество того, который не хочет признать себя подобным нам. Рабы не могут свободно славить бога, их хвала не может быть приятной, ибо в ней всегда ощущается принуждение, подобострастие и лесть. "Мы служим Творцу по собственному произволению. Наша любовь свободна. Мы можем любить и не любить", - говорит в поэме архангел Рафаил. Вот в чем психологический эффект свободы.

Те силы, которые стояли за этими высокими и прекрасными политическими принципами, понимали их с практической точки зрения как свободу предпринимательства, ничем не ограниченной (никакими сословными и государственными привилегиями) хозяйственной деятельности индивида. Интеллигенция, конечно, понимала их применительно к своим нуждам, как свободу мысли, слова, печати, творческой деятельности.

В поэме много черт современной Мильтону эпохи. Полки сражающихся небесных и падших ангелов сходятся в битве, подобно войскам Кромвеля и короля. Сатана изобрел и применил порох, пушки, будто события совершаются не в доисторические времена Иеговы, а в дни Мильтона. Возникает вопрос: не является ли библейский сюжет о восстании ангелов, использованный Мильтоном, иносказательной историей английской буржуазной революции XVII в. и не вложил ли поэт свои мысли о вожде этой революции Кромвеле в символический облик своего героя - Сатаны?

Мы изложили поэму Мильтона в вольном прозаическом пересказе, а между тем она написана белым стихом, придающим всему содержанию торжественность богослужения. Повествование развивается то с эпическим спокойствием, то с бурным темпом драматического напряжения. Рассказчик не торопится, он любит обстоятельность, к тому же он учен, ему необходимы вольные ораторские отступления. Иногда герои его поэм с университетской докторальностью излагают теорию мироздания (архангел Рафаил, кн. VIII). Язык его пестр. С каким-нибудь ученым латинизированным термином соседствует яркое уличное слово ("медная глотка войны"). Сравнения его гиперболичны в соответствии с темой. Сатана - то огненная пирамида, то коршун, то "конь, грызущий удила", то лев и тигр. Они придают динамизм повествованию.

Мильтон создал поистине эпос новых времен. Поэты Европы, вдохновляемые примером Гомера, много раз пытались приблизиться к великому образцу античных поэм и создать нечто подобное применительно к своему времени. Пробовали свои силы и Ронсар ("Франсиада", XVI в), и Вольтер ("Генриада", XVIII в), и многие другие. Подражание вело обычно к творческой неудаче. Только двум поэтам со времен падения Римской империи удалось подняться до подлинного мастерства в жанре эпопеи - Данте на рубеже XIII-XIV вв. и Мильтону в XVII столетии1.

"Возвращенный рай"

Если видеть в поэме Мильтона "Потерянный рай" иносказательную историю английской революции, то и вторая его поэма "Возвращенный рай" тоже своеобразно продолжает размышление о ней. В сущности, и в первой и во второй поэмах явно ощущается вопрос: нужно ли было браться за оружие? В первой поэме революция, ее дух, ее бунтующий оптимизм буквально переливаются через край. Во второй - энтузиазма восстания уже нет. На смену приходит смирение и покорность.

В первой поэме главный герой - Сатана, во второй - Христос. Там Христос - сын бога и сам - бог, "видимый образ невидимого". Здесь он - "второй Адам, искупающий вину перед Всевышним".

"Воспев рай, потерянный непослушанием Адама, пою теперь рай, возвращенный послушанием нового Адама" (т.е. Христа). Так начинает свою новую поэму Мильтон. Но как переменился он! Поблекли краски на палитре поэта, ослабел его голос, некогда вдохновенный и грозный. Темперамент бунтаря, полного внутреннего вулканического огня и клокочущей энергии, сменился резонерством старика. Там, где раньше были гнев, бунт, протест, космическая масштабность вселенной, ослепительные краски рая, гимны природе и человеку, мрачное величие ада, гордое страдание падшего ангела, - теперь, в новом сочинении - холодный диспут Христа, которому предписано сопротивляться всяким искушениям, и Сатаны, вяло ведущего свою партию в этом унылом дуэте, препирательстве между Христом и Сатаной. Сатана, некогда гордый и непокоренный, обуянный гневом и жаждой мести, теперь померк и сник. Его сломили "жестокая участь" и "тяжесть болезней" (ведь это Мильтон о себе!). Не о мести думает теперь Сатана, но об "окончании зол своих", однако "без всякой надежды на спасенье".

По условиям "спасения", Христу ("новому Адаму") надлежит выдержать своеобразный экзамен на стойкость перед соблазнами. "Соблазны", какие предлагает Сатана Христу, отметаются легко, без борьбы. Сначала предлагаются аппетитные яства. Христос, конечно, отвергает трапезу. Затем - богатства. Христос отказывается и от них, ибо они "ослабляют добродетель". Истинно царствовать - значит царствовать над самим собой, уметь обуздать свои страсти, управлять своими желаниями, резонерствует Христос. Сатана пытается возбудить в Христе честолюбие, напоминает ему о славе Александра Македонского, Цезаря, предлагает ему трон царя Давида.

Здесь Мильтон на минуту воспламеняется, гневно порицает "героев", которые ради личной славы превращали города в пепел и прах. "Слепое насилие завоевателей можно ли назвать добродетелью?" - вопрошает в поэме Христос.

Упоминается имя Сократа. Христос хвалит греческого философа, пошедшего ради истины на смерть. Но за истину ли умер Сократ? Может быть, втайне он хотел лишь славы?

Горе тогда Сократу, - заявляет Христос.

Сатана предлагает Христу Римскую империю. И от нее отказывается испытуемый. Христос при этом произносит анафему Риму. Рим погряз в пороках и насилии. Римляне находили удовольствие в лютости тигров и львов, они человеческую кровь проливали ради забавы. Рим стал притеснителем народов. Народ-поработитель сам стонет под бременем постыдного рабства. Он достоин своих цепей. Нужно ли разбивать оковы, если народ наложил сам их на себя? К чему внешняя свобода невольникам своих страстей? В этой речи Христа звучит не только осуждение Древнего Рима, но и (пожалуй, больше) - Рима католического.

Сатана, наконец, зовет Христа в Афины, в царство разума и искусства, в сады Академа и Ликея. Христос объявляет греческих философов лжемудрецами. Идти к ним - значит "избирать в путеводители слепых и заблуждаться вместе с ними". Греческих поэтов затмевают псалмы Библии, греческих ораторов - библейские пророки. Мильтон, как видим, распростился с великими античными тенями, которые во времена Ренессанса оттеснили гебраистскую суровость Библии.

Итак, Сатана отступил: у него не нашлось больше искусительных благ. Победил Христос. Но это - пиррова победа. Что же оставил Мильтон человеку? Смирение, покорность, отняв у него стремление к знанию, красоте, поэзии. И все-таки бунтарь не умер в Мильтоне даже в этой холодной назидательной поэме. Христос, отказываясь от благ, которые щедро предлагает ему Сатана, олицетворяет идею неподкупности и нравственной стойкости. Эта идея была особенно актуальной в дни Реставрации, когда вчерашние льстецы Кромвеля состязались в пресмыкательстве перед Стюартами.

"Самсон-борец"

Последнее произведение Мильтона - его героическая драма "Самсон-борец" - так же исходит из гебраистикой мифологии и так же связана с событиями революции, как и все остальные сочинения поэта. Здесь он снова возвращается к теме поверженных гигантов. Теперь это великан Самсон, наделенный титаническими силами, которые не могут сокрушить злые и коварные филистимляне. Самсон доверчив, и к тому же он любит, любит прекрасную женщину, свою супругу Далилу, а герой, посвятивший себя служению идее, не должен отдаваться страстям. Забвение этого закона и погубило Самсона. Далила, подкупленная филистимлянами, предала его. Ему выкололи глаза. Вчерашняя гроза филистимлян, теперь он может быть их шутом, забавляя их. Но несчастный, поверженный гигант не покорен. Он ломает стены дворца, где веселятся его враги, губит их и сам гибнет под обломками.

Гордый и мужественный, поэт, ослепший за бумагами революционной державы, казалось, сброшенный уже с корабля истории, погребенный в забвении, полуживой, вдруг поднялся, встал во весь свой рост и, на мгновение обретя прежнюю силу, спел свою лебединую песню.

XVIII век Мильтона почти забыл. Французские просветители, объявившие войну церкви, были шокированы его библейскими метафорами. Англичанам же было не до него. Его героическая экспрессивность выглядела чрезмерной в век стабилизации пуританского парламентаризма, космическая музыка его поэм казалась слишком громкой. О нем вспомнили романтики в XIX столетии. Байрона и Шелли в Англии привлекла к себе его революционная патетика, Шатобриана и Альфреда де Виньи - барочные мотивы его библейской символики. Шатобриан сделал перевод на французский язык его "Потерянного рая", Виньи поместил его в свой роман "Сен-Мар"1, Вальтер Скотт - в роман "Вудсток". Молодой Виктор Гюго изобразил его в драме "Кромвель". Пушкин осмеял французского автора, найдя в драме множество нелепостей, особенно в сценах, где действует Мильтон. Английский поэт выглядит в драме жалким и ничтожным, посмешищем Кромвеля и пресмыкателя Рочестера.

Нет, г. Гюго! Не таков был Джон Мильтон, друг и сподвижник Кромвеля, суровый фанатик, строгий творец Иконокласта и книги "Защита народа". Не таким языком изъяснялся бы с Кромвелем тот, который написал ему пророческий сонет: " Кромвель, наш вождь" и пр.

Не мог быть посмешищем развратного Рочестера и придворных шутов тот, кто в злые дни, жертва злых языков, в бедности, в гонении, в слепоте сохранил непреклонность души и продиктовал "Потерянный рай".

Литература периода Реставрации

В 1660 г. в Дувре высадился Карл II, приглашенный на английский престол.

Протекторат Кромвеля подготовил умы англичан к мысли о единовластии. Новая знать, вчерашние индепенденты, после смерти лорда-протектора боялись смут, хаоса гражданской войны, выступления народных масс (призраки левеллеров и еще больше диггеров преследовали их воображение). Единственным выходом казалось возвращение монархии, и поскольку сын казненного короля жил поблизости, во Франции, при дворе Людовика XIV, к тому же обещал сохранить в неприкосновенности все установленные порядки и не трогать обидчиков своего отца, то последовало приглашение.

Вернувшиеся эмигранты, подчас из ненависти и духа протеста, отвергали и разрушали те принципы культуры, которыми жила Англия с 1640 по 1660 г. - в двадцатилетие революции. (Экономическую и социальную ломку они уже не могли произвести. Карл II говорил, что не хочет снова отправляться "в путешествие")

Эту перемену, происшедшую в английском обществе в период Реставрации, хорошо описал Г.В. Плеханов в своих "Письмах без адреса". "Пуританская строгость нравов уступила место самой невероятной распущенности. Тогда стало хорошим тоном - любить и делать то, что запрещали пуритане. Пуритане были очень религиозны; светские люди времен Реставрации щеголяли своим безбожием. Пуритане преследовали театр и литературу; их падение дало сигнал к новому и сильному увлечению театром и литературой. Пуритане носили короткие волосы и осуждали изысканность в одежде; после Реставрации явились на сцену длинные парики и роскошные наряды. Пуритане запрещали игру в карты; после Реставрации картежная игра стала страстью и т.д. и т.п. "1.

Литература, возникшая в Англии после возвращения к власти Стюартов, несет в себе дух откровенного и безудержного гедонизма и нигилизма. Одна поэма так и называлась - "Ничто". (Ничто - наше прошлое, ничто - наше будущее) Жизнь - глупая шутка естества. Природа смеется над нами (Рочестер). Потребители этой литературы - аристократы не верили уже ни в какие идеалы. Из Гоббса они усвоили одно - человеком правит эгоизм. Нет ни любви, ни чести, ни совести. Есть один лишь голый интерес. На всем их мировоззрении лежит печать беспросветного отчаяния. Очертя голову, они бросаются в омут наслаждений, прожигают жизнь, не стесняясь при этом всеми способами добывать богатства.

Ярким и колоритным типом времени и среды может служить фигура Рочестера, графа и поэта, сугубо эротического склада, прожегшего жизнь в кутежах и распутстве (умер в возрасте 34 лет) \

Драматургия времен Реставрации - не без таланта и внешнего блеска. В комедиях - яркие, остроумные диалоги, острые ситуации, занимательные интриги и никакого морализаторства. Дух эротизма царит на сцене, подчас в самой откровенной форме. Французское рококо XVIII в. немало позаимствовало у англичан этой поры. Ли, Отвей, Уичерли, Конгрив, Драйден - вот имена авторов, писавших тогда для сцены. Драйден выделяется из них как теоретик. Правда, он заявил себя приверженцем классицизма, однако принимая его с большими оговорками.

Заключение

Стилевые направления в литературе Англии XVII столетия не проявились с такой четкостью и определенностью, как в Испании или Франции. Пожалуй, преобладали все-таки барочные черты.

Кризис феодальной системы и связанные с ним определенные умонастроения (ощущение мировой дисгармонии) проявились в творчестве Джона Донна, а позднее в комедии времен Реставрации с ее духом нравственного нигилизма и трагического прожигательства жизни.

Особняком стоит фигура Мильтона. Этот трибун английской революции, один выполнивший ту грандиозную просветительскую работу, которую во Франции в следующем веке выполняла многочисленная и хорошо организованная фаланга талантов с именами Вольтера, Руссо, Дидро и других, создавал свои поэтические шедевры в годину национальных невзгод, разгула реакции и крушения идеалов прогресса и свободы. Это не могло не окрасить в трагические тона его героический эпос и героическую драму. Поэтому высокий просветительский классицизм тесно переплелся в его позднем творчестве с мотивами барокко. Пропасть отделяет идеи Мильтона от идей испанского драматурга Кальдерона, но они - родственные натуры. Их роднит гигантизм художественного мышления и скорбная серьезность подвижничества.

Список литературы

1. Аникет А. История английской литературы. - М., 1956.

2. Алексеев М.П. Из истории английской литературы. - М.; Л., 1960.

3. Алексеев М. Русско-английские литературные связи (XVIII век - первая половина XIX века). - М., 1982.

4. Елистратова А.А. Английский роман Просвещения. - М., 1966.

5. Жирмунский В.М., Сигал А. У истоков европейского романтизма // Уолпол, Казот, Бекфорд. Фантастические повести. - Л., 1967.

6. Тураев С. От Просвещения к романтизму. - М., 1983.

7. Сокомиский М. Западноевропейский роман эпохи Просвещения. - Киев, 1983.