Статья: Символизм в поэзии Серебряного века

Статья: Символизм в поэзии Серебряного века

Явлением в русской поэзии на рубеже девятнадцатого-двадцатого сто­летий был

символизм. Он не охватывал всего поэтического творчества в стране, но

обозначил собой особый, характерный для своего времени этап литературной

жизни. Веяния символизма чувствовались уже в последние десятилетия

девятнадцатого века. Система эстетики символистов, их фи­лософские

устремления вызревали в годы политической реакции, насту­пившей после

разгрома революционного народничества. Это была эпоха общественного застоя,

эпоха торжества обывательщины – смутное, тре­вожное безвременье.

В те годы дальние, глухие,

В сердцах царили сон и игла:

Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла,–

писал впоследствии об этой эпохе Блок.

Тягостная тень реакции легла и на русскую поэзию, переживавшую упадок, почти

болезнь. В восьмидесятые – девяностые годы русская поэ­зия утратила свою

былую высоту, былую напряженность и силу, она вы­цветала и блекла. Сама

стихотворная техника лишилась истинно твор­ческого начала и энергии. Великое

новаторское слово Некрасова в ней стало только преданием. Большие таланты в

поэзии будто вымерли на­всегда. Лишь словно бы по инерции писали эпигоны

гражданственной некрасовской школы, лишенные глубины и яркости. “Поэтов

нет...(Не ста­ло светлых песен,)Будивших мир, как предрассветный звон”,–

жаловал­ся в девяностых годах Н. Минский. Мотивы усталости, опустошенности,

глубокого уныния пронизывали все, что появлялось в поэзии тех лет.

С чувством обреченности пел К. Фофанов:

Мы озябли, мы устали,

Нет огней, знакомых взору,

Лишь вблизи по косогору

Ряд темнеющих могил.

Широкую популярность среди читателей обрел в ту пору тоскливый и многословный

Надсон, печатались – наряду с одаренными Фофановым или Случевским – весьма

бледные и почти исчезнувшие потом из народ­ной памяти Ратгауз, Андреевский,

Фруг, Коринфский, Федоров, Голенищев-Кутузов. Доживали свои последние годы

классики поэзии, высту­пившие в литературе еще в сороковых годах,– Фет, Майков,

Полонский, Плещеев. Из них только Фет блеснул в это время своими “Вечерними

огнями”. Будущие символисты – Мережковский, Минский, Сологуб, Баль­монт

–в ранних своих стихах мало чем отличались от других поэтов. Ед­ва замеченным

росткам прекрасной поэзии Бунина было еще далеко до зрелости.

Движение символистов возникло как протест против оскудения рус­ской поэзии,

как стремление сказать в ней свежее слово, вернуть ей жиз­ненную силу.

Одновременно оно несло в себе и отрицательную реакцию на позитивистские,

материалистические воззрения русской критики, начиная с имен Белинского,

Добролюбова, Чернышевского и кончая Н. Михайлов­ским, а позднее противостояло

и критикам-марксистам. На щите симво­листов были начертаны идеализм и

религия.

Первыми ласточками символистского движения в России был трактат Дмитрия

Мережковского “О причинах упадка и о новых течениях совре­менной русской

литературы” (1892), его сборник стихотворений “Сим­волы”, а также книги

Минского “При свете совести” и А. Волынского “Русские критики”. В тот же

отрезок времени – в 1894–1895 годах– выходят три сборника “Русские

символисты”, в которых печатались преимущественно стихотворения их издателя

–молодого поэта Валерия Брюсова. Сюда же примыкали начальные книги стихов

Константина Баль­монта – “Под северным небом”, “В безбрежности”. В них

исподволь тоже кристаллизовался символистский взгляд на поэтическое слово.

Символизм возник в России не изолированно от Запада. На русских символистов в

известной мере влияла и французская поэзия (Верлен, Рембо, Малларме), и

английская, и немецкая, где символизм проявил себя в поэзии десятилетием

раньше. Русские символисты ловили отголоски философии Ницше и Шопенгауэра.

Однако они решительно отрицали свою принципиальную зависимость от

западноевропейской литературы. Они искали свои корни в русской поэзии – в

книгах Тютчева, Фета, Фофанова, простирая свои родственные притязания даже на

Пушкина и Лермонтова. Бальмонт, например, считал, что символизм в мировой

литературе сущест­вовал издавна Символистами были, по его мнению, Кальдерон и

Блейк, Эдгар По и Бодлер, Генрик Ибсен и Эмиль Верхарн. Несомненно одно: в

русской поэзии, особенно у Тютчева и Фета, были зерна, проросшие в

твор­честве символистов. А тот факт, что символистское течение, возникнув, не

умерло, не исчезло до срока, а развивалось, вовлекая в свое русло новые силы,

свидетельствует о национальной почве, об определенных его корнях в духовной

культуре России. Русский символизм резко отличался от за­падного всем своим

обликом – духовностью, разнообразием творческих единиц, высотой и богатством

своих свершений.

На первых порах, в девяностые годы, стихи символистов, с их непри­вычными для

публики словосочетаниями и образами, часто подвергались насмешкам и даже

глумлению. К поэтам-символистам прилагали назва­ние декадентов, подразумевая

под этим термином упаднические настрое­ния безнадежности, чувство неприятия

жизни, резко выраженный инди­видуализм. Черты того и другого можно легко

обнаружить у молодого Бальмонта – мотивы тоски и подавленности свойственны

его ранним кни­гам, так же как демонстративный индивидуализм присущ начальным

сти­хам Брюсова; символисты вырастали в определенной атмосфере и во многом

несли ее печать. Но уже к первым годам двадцатого столетия симво­лизм как

литературное течение, как школа выделился со всей определен­ностью, во всех

своих гранях. Его уже трудно было спутать с другими явлениями в искусстве, у

него уже был свой поэтический строй, свои эстетика и поэтика, свое учение.

1900 год можно считать рубежом, когда символизм утвердил в поэзии свое

особенное лицо – в этом году вышли зрелые, ярко окрашенные авторской

индивидуальностью символистские книги: “Tertia Vigilia” (“Третья стража”)

Брюсова и “Горящие здания” Бальмонта.

На чем же настаивали символисты, что лежало в основе их поэтики? В чем

заключались их специфические взгляды? Символизм в литературе был движением

романтиков, воодушевляемых философией идеализма. Уже Мережковский в своем

трактате объявил войну материалистическому мировоззрению, утверждая, что

вера, религия – краеугольный камень че­ловеческого бытия и искусства. “Без

веры в божественное начало,– пи­сал он,– нет на земле красоты, нет

справедливости, нет поэзии, нет сво­боды”.

Огромное влияние на русских символистов оказал философ и поэт Владимир

Соловьев. В его учении было заложено идущее от древнегрече­ского Платона

представление о существовании двух миров – здешнего, земного, и

потустороннего, высшего, совершенного, вечного. Земная дей­ствительность –

только отблеск, искаженное подобие верховного, запре­дельного мира, и человек

– “связующее звено между божественным и природным миром”. В своей мистической

религиозно-философской прозе и в стихах Вл. Соловьев звал вырваться из-под

власти вещественного и временного бытия к потустороннему – вечному и

прекрасному миру. Эта идея о двух мирах – “двоемирие” – была глубоко усвоена

символистами. Ее особенно развивало и второе поколение символистов –

младосимволисты (их даже называли “соловьёвцами”), выступившие на

литератур­ной арене в самом начале нового века, в 1903–1904 годах. Среди них

ут­вердилось и представление о поэте как теурге, маге, “тайновидце и

тайнотворце жизни”, которому дана способность приобщения к потустороннему,

запредельному, сила прозреть его и выразить в своем искусстве. Символ в

искусстве и стал средством такого прозрения и приобщения. Символ (от

греческого symbolus – знак, опознавательная примета) в художестве есть образ,

несущий и аллегоричность, и свое вещественное наполнение, и широкую, лишенную

строгих границ, возможность истолкования. Он таит в себе глубинный смысл, как

бы светится им. Символы, по Вячеславу Иванову,– это “знамения иной

действительности”. “Я не символист,– го­ворил он,– если слова мои равны себе,

если они – не эхо иных звуков, о которых не знаешь, как о Духе, откуда они

приходят и куда уходят”. “Создания искусства,– писал Брюсов,– это

приотворенные двери в Веч­ность”. Символ, по его формуле, должен был

“выразить то, что нельзя про­сто “изречь”. Поэты-символисты, утверждает

Бальмонт, “овеяны дуновениями, идущими из области запредельного”, они – эти

поэты – “пресоздавая вещественность сложной своей впечатлительностью,

властвуют над миром и проникают в его мистерии”. В поэзии символистов

укоренялся не всем доступный, достаточно элитарный, по выражению Иннокентия

Анненского, “беглый язык намеков, недосказов” – “тут нельзя ни понять всего,

о чем догадываешься, ни объяснить всего, что прозреваешь или что болезненно в

себе ощущаешь, но для чего в языке не найдешь и слова”. Появились даже,

начиная со стихотворении Вл. Соловьева, целые гнезда слов-символов, слов-

сигналов (“небо”, “звезды”, “зори”, “восходы”, “ла­зурь”), которым придавался

мистический смысл.

Позднее Вячеслав Иванов, дополнил толкование символа: символ до­рожит своей

материальностью”, “верностью вещам”, говорил он, символ “ведёт от земной

реальности к высшей” (a realibus ad realiora)”; Иванов даже применял термин –

“реалистический символизм”.

Символисты заняли свое место в русском искусстве в эпоху, когда социальная

действительность в России да и во всей Европе была до чрез­вычайности зыбкой,

чреватой взрывами и катастрофами. Резкие классо­вые противоречия, вражда и

столкновения держав, глубокий духовный кризис общества подспудно грозили

небывалым потрясением. Ведь на эти роковые десятилетия падает русская

революция 1905 года и разразившая­ся через девять лет мировая война, а затем

две революции 1917 года в России. И Брюсов, и Блок и Андрей Белый чувствовали

всеобщее неблагополучие и близость катаклизма с необычайной остротой. Можно

сказать, что символисты жили с ощущением грядущей вселенской беды, но вместе

с тем – в духе соловьёвских мистических теорий – они ждали и жаждали некоего

обновления (“преображения”) всего человечества. Это преображение рисовалось

им в космических масштабах и должно было быть достигнуто через соединение

искусства с религией.

Религиозную подоплеку искусства, признавали почти все символисты. Особенно

отчётливо это проявилось у младосимволистов, у “теургов”. “Смысл искусства

только религиозен”,– утверждал Андреи Белый. Споря с Брюсовым, который

рассматривал символизм лишь как школу искусства, Белый настаивал на творящей,

преобразующей; духовной роли символиз­ма”, видя в нём “революцию духа”.

Символизм – не школа стиха, возра­жал, он Брюсову “а новая жизнь и спасение

человечества”. Со своей уто­пической теорией “нового религиозного сознания”,

теорией “Третьего за­вета”, которая разумела как цель некое слияние античного

язычества и христианства, выступал Мережковский, концепцию “соборности”

пропове­довал в своих статьях Вячеслав Иванов. “Религия есть прежде всего

чув­ствование связи всего сущего и смысла всяческой жизни”,– говорил он. Ему

вторил близкий по религиозным исканиям русский философ С. Булгаков,

писавший в 1908 году: “Вера в распятого бога и его евангелие...– полная,

высочайшая и глубочайшая истина о человеке и его жизни”. Младосимволисты, в

частности Андрей Белый, в начале двадцатого века даже пережили полосу

тревожного ожидания “конца света”, космической ката­строфы, полагая, что она

уже “при дверях”. Они видели ее знаки в сильном свечения зорь и закатов над

Москвой, объясняющееся пылью, которая носилась тогда в земной атмосфере после

извержения, вулкане на острове Мартинике. Читая замечательное стихотворение

Брюсова “Конь Блед”, мы должны помнить эти таинственные веяния. На такие

эсхатологические, т.е. предполагавшие близкое и катастрофическое решение судеб

мира, настроения молодых поэтов-мистиков, возможно, воздействовала и гипотеза

тепловой смерти вселенной, которую в ту пору выдвигали учёные. Символисты

вообще были склонны мистически осмысливать факты собственного быта и творить из

них своеобразные мифы.

Приход “второй волны” символистов предвещал возникновение противоречий в

символистской лагере. Именно поэты “второй волны”, младосимволисты,

разрабатывали теургические идеи. Трещина прошла прежде всего между

поколениями символистов – старшими, “куда входили, кроме Брюсова, Бальмонт,

Минский, Мережковский, Гиппиус, Сологуб, и младши­ми (Белый, Вячеслав Иванов,

Блок, С. Соловьев). Революция 1905 года, в ходе которой символисты заняли

отнюдь не одинаковые идейные позиции, усугубила их противоречия. К 1910 году

между символистами обозначился явный раскол. В марте этого года сначала в

Москве, зятем в Петербурге, в Обществе ревнителей художественного слова,

Вячеслав Иванов прочитал свой доклад “Заветы символизма”. В поддержку Иванова

выступил Блок, а позднее и Белый. Вячеслав Иванов выдвигал ,на первый план

как глав­ную задачу символистского движения его теургическое воздействие,

“жизнестроительство”, “преображение жизни”. Брюсов же звал теургов быть

творцами поэзии и не более того, он заявлял, что символизм “хотел быть и

всегда был только искусством”. Поэты-теурги, замечал он, клонят к тому, чтобы

лишить поэзию ее свободы, ее “автономии”. Брюсов все решитель­нее

отмежевывался от ивановской мистики, за что Андрей Белый обвинял его в измене

символизму. Дискуссия символистов 1910 года многими была воспринята не только

как кризис, но и как распад символистской школы. В ней происходит и

перегруппировка сил, и расщепление. В десятых годах ряды символистов покидает

молодежь, образуя объединение акмеистов, про­тивопоставивших себя

символистской школе. Шумно выступили на лите­ратурной арене футуристы,

обрушившие на символистов град насмешек и издевательств. Позднее Брюсов

писал, что символизм в те годы лишился динамики, окостенел; школа “застыла в

своих традициях, отстала от темпа жизни”. Окончательное падение символистской

школы историки литера­туры датируют по-разному: одни обозначают его 1910

годом, другие– началом двадцатых. Пожалуй, вернее будет сказать, что

символизм как течение в русской литературе исчез с приходом революционного

1917 года.

Историческое значение русского символизма велико. Символисты чутко уловили и

выразили тревожные, трагические предощущения соци­альных катастроф и

потрясений начала нашего столетия. В их стихах за­печатлен романтический

порыв к миропорядку, где царили бы духовная свобода и единение людей. Лучшие

произведения корифеев русского сим­волизма ныне представляют собой огромную

эстетическую ценность. Сим­волизм выдвинул творцов-художников

всеевропейского, мирового мас­штаба. Это были поэты и прозаики и одновременно

философы, мыслители, высокие эрудиты, люди обширных знаний. Бальмонт, Брюсов,

Анненский, Сологуб, Белый и Блок освежили и обновили поэтический язык,

обогатив формы стиха, его ритмику, словарь, краски. Они как бы привили нам

но­вое поэтическое зрение, приучили объемнее, глубже, чувствительнее

вос­принимать и расценивать поэзию.

Еще в трактате 1893 года Мережковский отмечал “три главных эле­мента нового

искусства: мистическое содержание, символы и расширение художественной

впечатлительности”. “Лелеять слово, оживлять слова забытые, но выразительные,

создавать новые для новых понятий, забо­титься о гармоничном сочетании слов,

вообще работать над развитием словаря и синтаксиса,– писал Брюсов,– было

одной из главнейших за­дач школы”. Сама образность символистов была новой для

русской поэ­зии и открывала для поэтов позднейшей поры возможность творческих

поисков и проб. “В наши дни,– поучал уже после Октября, в двадцатых годах, М.

Горький молодых литераторов,– нельзя писать стихи, не опираясь на тот язык,

который выработан Брюсовым, Блоком и др. поэтами начала ХХ века.”

Постулаты символизма отнюдь не нивелировали его творцов; они были людьми

яркой индивидуальности: у каждого в поэзии свой тембр голоса, своя палитра

красок, свой облик. Певучий Бальмонт, первым из символи­стов достигший

всероссийской известности и славы; многогранный, с ли­тыми бронзовыми

строфами, Брюсов, наиболее земной, наиболее далекий от мистики, наиболее

реалистический по духу среди своих собратий; до болезненности тонкий

психолог, созерцатель Иннокентий Анненский; мя­тущийся Андрей Белый,

создавший замечательную книгу стихов о зады­хающейся в годы реакции после

девятьсот пятого года России “Пепел” и романы “Серебряный голубь” и

“Петербург”; мастер горестных в своей музыкальности стихов, автор “Мелкого

беса” Сологуб; многомудрый Вячеслав Иванов, “ловец человеческих душ”, знаток

Эллады, неиссякаемый источник изощренных теорий; Александр Блок, с годами

ставший нацио­нальным поэтом, нашей гордостью,– Блок, чья поэзия – и

печальная, и полная светлой любви песнь о родине, и повесть о своих

пожизненных духовных путях и блужданиях.

У символизма была широкая периферийная зона: немало крупных поэ­тов примыкало

к символистской школе, не числясь ее ортодоксальными адептами и не исповедуя

ее программу. Назовем хотя бы Максимилиана Волошина и Михаила Кузмина.

Воздействие символистов было заметно и на молодых стихотворцах, входивших в

другие кружки и школы.

С символизмом прежде всего связано понятие “серебряный век” рус­ской поэзии.

При этом наименовании как бы вспоминается ушедший в про­шлое золотой век

литературы, время Пушкина. Называют время рубежа девятнадцатого-двадцатого

столетий и русским ренессансом. “В России в начале века был настоящий

культурный ренессанс,– писал философ Бер­дяев.– Только жившие в это время

знают, какой творческий подъем был у нас пережит, какое веяние духа охватило

русские души. Россия пережи­ла расцвет поэзии и философии, пережила

напряженные религиозные ис­кания, мистические и оккультные настроения”. В

самом деле: в России той поры творили Лев Толстой и Чехов, Горький и Бунин,

Куприн и Леонид Андреев; в изобразительном искусстве работали Суриков и

Врубель, Ре­пин и Серов, Нестеров и Кустодиев, Васнецов и Бенуа, Коненков и

Рерих; в музыке и театре – Римский-Корсаков и Скрябин, Рахманинов и

Стравин­ский, Станиславский и Коммисаржевская, Шаляпин и Нежданова, Соби­нов

и Качалов, Москвин и Михаил Чехов, Анна Павлова и Карсавина.

Далее я приведу некоторые характерные особенности стихов Бальмонта.

Стихи Бальмонта, семантика которых всегда подчинена музыкальному принципу,

часто являются лишь игрой звуков (начальные строки из стихотворения “Песня

без слов”– “ Ландыши. Лютики. Ласки любовные. Ласточки лепет. Лобзанье лучей

”), достигающей порой большой виртуозности (“Чёлн томленья”).

ЧЁЛН ТОМЛЕНЬЯ

Вечер. Взморье. Вздохи ветра.

Величавый возглас волн.

Близко буря. В берег бьётся

Чуждый чарам чёрный чёлн.

Буря воет в бездне вод.

В поэзии Бальмонта широко используется приём повторения, диктуемый не столько

смыслом стиха, столько его звучанием:

Я – внезапный излом,

Я – играющий гром,

Я – прозрачный ручей.

Я – для всех и ничей.

В конце хочется добавить, мне бы не хотелось чтобы у того кто прослушал

(прочитал) этот проект сложилось мнение, что символизм – течение

исключительно художественное, сравнительно далёкое от общественной жизни и

борьбы.

Список используемой литературы:

1. Пьяных Михаил Фёдорович “Серебряный век”, Л: Лениздат 1991г.

2. Банников Николай Васильевич “Серебряный век русской поэзии” М:

Просвещение 1993 г.

3. “Серебряный век: поэзия” М: АСТ Олимп 1996г.