Сочинение: Самый таинственный герой романа Л.Н. Толстого Война и Мир

Сочинение: Самый таинственный герой романа Л.Н. Толстого Война и Мир

Самый таинственный герой романа Л.Н. Толстого Война и Мир

В каждом из нас

есть что-то от Гитлера,

а что-то от Матери Терезы

В каждом из нас живёт хорошее и плохое. У кого-то хорошего больше, у кого-то

больше плохого. Отчего это зависит? Может быть, от воспитания, может, от

судьбы, а может от самого человека. Во всех этих вопросах трудно

разобраться, сложно понять человека, его поведение, жизненные устои и судьбу,

поэтому мне было совсем нелегко разобраться в самом, на мой взгляд,

таинственном герое романа Л.Н. Толстого “Война и Мир”. Впервые мы видим его

пьяного, в белой рубашке, на рассвете, в шумной компании Анатоля Курагина:

«Долохов был человек среднего роста, курчавый и со светлыми голу­быми

глазами... Он не носил усов, как и все пехотные офи­церы, и рот его, самая

поразительная черта его лица, был весь виден... В середине верхняя губа

энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах

образовыва­лось постоянно что-то вроде двух улыбок... и все вместе, а

особенно в соединении с твердым, наглым, умным взгля­дом, составляло

впечатление такое, что нельзя было не заме­тить этого лица». Эти светлые

голубые глаза, этот твердый, наглый и умный взгляд мы увидим много раз: на

смотре в Браунау, и в бою под Шенграбеном; во время дуэли с Пьером, и у

зеленого карточ­ного стола, за которым Ростов проиграет Долохову сорок три

тысячи, и у ворот дома на Старой Конюшенной, когда сорвется попытка Анатоля

увезти Наташу, и позже, в войну 1812 года, когда отряд Денисова и Долохова

спасет из французского пле­на Пьера, но в бою за пленных погибнет мальчик,

Петя Ро­стов, — тогда жестокий рот Долохова скривится, и он отдаст

приказание: всех захваченных французов расстрелять. С одной стороны Долохов

храбр и отважен, а с другой бесчеловечен и жесток.

Какой же он на самом деле? Он «был небогатый человек, без всяких связей. И

несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел

себя поставить так, что и Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше,

чем Анатоля».

Ему не на что и не на кого рассчитывать — только на себя. Развлекались

втроем: Долохов, Анатоль и Пьер—«достали где-то медведя, посадили с собой в

карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали

квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в

Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем...» Чем же все это кончилось?

Долохов был офицером — и потому его разжаловали в сол­даты. Пьер нигде не

служил, его нельзя было разжаловать, но наказанье его постигло легкое, —

видимо, из уважения к уми­рающему отцу. Анатоль был офицером — его не

разжаловали. Долохов запомнил это и Анатолю, и Пьеру.

Еще один урок он получил на войне. Встретив Жеркова, принадлежавшего раньше к

его «буйному обществу», он убе­дился, что Жерков «не счел нужным узнать его»

в солдатской шинели. Этого Долохов тоже не забыл — и когда Жерков, после

разговора Кутузова с разжалованным, радостно приветствовал Долохова, тот

отвечал подчеркнуто холодно.

Перед нами вырисовывается характер жестокий, эгоистичный и мстительный, но в

то же время перед нами предстает одинокий человек. Первые же слова, которые

мы услышали от Долохова, были жестоки. Пьяный Пьер пытался повторить его

«подвиг»: выпить бутылку рома, сидя на открытом окне. Анатоль пытался

удержать Пьера.

«— Пускай, пускай,—сказал Долохов улыбаясь».

Он бессердечен к людям, и его развлекает возможная смерть другого человека

(разве толстый, неповоротливый Пьер способен выпить бутылку рома сидя на

открытом окне?)

Прошел год—очень нелегкий год солдатчины, трудных походов и не менее трудных

смотров. Мы видели, как Долохов отстаивал свое достоинство перед смотром в

Браунау и как настойчиво напоминал генералу о своих заслугах в Шенграбенском

бою. Долохов чудом не погиб на льду австрийских пру­дов, приехал в Москву и

поселился в доме Пьера. Как раньше он не жалел Пьера, так не жалеет и теперь:

живя в его доме, он завел роман с его женой. Не влюбился в нее, не полюбил —

это бы хоть в какой-то степени его оправдывало. Нет, Элен так же безразлична

ему, как другие светские женщины, он просто развлекается и, может быть, мстит

Пьеру за историю с медве­дем, за то, что Пьер богат и знатен. Пьер знает:

«Долохов не остановится перед тем, чтобы опозорить старого приятеля. Для него

была бы особенная прелесть в том, чтоб осрамить мое имя и посмеяться надо

мной, именно потому, что я... помог ему»

Он боится Долохова — могучий Пьер. Приучив себя додумывать все до конца и

быть откровенным с самим собой он честно признается себе: «Ему ничего не

значит убить человека... Он должен думать, что и я боюсь его. И

действительно, я боюсь его...» Но в душе его, преодолевая страх, поднимается

бешенство, и когда Долохов «с серьезным выражением, но с улыбающимся в угла

ртом, с бокалом обратился Пьеру»,— это бешенство вскипает, ищет выхода. Что

же делает Долохов, видя бешенство Пьера? Он просто издевается над несчастным

Пьером. Долохов предлагает унизительный тост: «За здоровье красивых женщин,

Петруша, и их любовников»

Этого мало: он выхватил из рук Пьера листок с текстом кантаты — само по себе

это было бы вполне возможно при их приятельских отношениях, но сейчас «что-то

страшное и безобразное, мутившее его во время обеда, поднялось и овладело»

Пьером. «Не смейте брать! —крикнул он». И Все вокруг испуганы, но Долохов

смотрит «светлыми, веселыми, жестокими глазами...».

«Бледный, с трясущеюся губой, Пьер рванул лист. Вы... вы... негодяй!.. я

вас вызываю,—проговорил он и, двинув стул, встал из-за стола».

И вот — дуэль в Сокольниках. Секунданты Несвицкий и Денисов делают, как

полагается, попытку примирения. «Нет, об чем же говорить!—сказал Пьер,—все

равно... Вы мне скажите только, как куда ходить и стрелять куда?»

Долохов знает, что Пьер не умеет стрелять. Но и он тоже отвечает секунданту:

«Никаких извинений, ничего реши­тельно».

Оба секунданта понимают, что происходит убийство. По­этому они медлят минуты

три, когда уже все готово. Кажется, ничто не может спасти Пьера. Понимает ли

это Долохов? Чем виноват перед ним Пьер — за что он готов убить этого

че­ловека?

«Становилось страшно», — пишет Толстой. И вот Денисов выходит к барьеру и

сердито кричит: «Г'...аз! Два! Тг'и!» Уже нельзя остановить то, что

происходит, и Денисову остается |только сердиться.

Пьер, нелепо вытянув вперед правую руку, «видимо боясь, как бы из этого

пистолета не убить самого себя», стреляет первым — и ранит Долохова.

Оба они поступают после выстрела Пьера точно так, как должны поступать именно

эти два человека, с этими

Пьера, Долохов разрушил эту семью. Войдя в дом Николая Ростова, он попытался

отнять у своего друга невесту. Соня отказала ему — Долохов не таков, чтобы не

отмст­ить. Он не вызывает Николая на дуэль, но обыгрывает его в карты —

сознательно, холодно и обдуманно: приглашает свою жертву запиской в

гостиницу, несколько раз спрашивает: «Или боишься со мной играть?»,

предупреждает: «В Москве рас­пущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам

быть со мной осторожнее», — и, выиграв огромную сумму, «ясно улыбаясь и глядя

в глаза Николаю», замечает: «Ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви,

несчастлив в картах». Кузина твоя влюбле­на в тебя. Я знаю».

Он не позволит безнаказанно оскорбить себя, но разве Ни­колай хотел его

оскорбить? Наоборот—преклонялся перед ним, обожал его — так он наказан за

свое обожание.

Может быть, через несколько месяцев, помогая Анатолю увезти Наташу, Долохов

вспомнит о том, как Соня не ответила на его чувства, предпочла Николая. Может

быть, так он на свой лад отомстит Ростовым

Он страшный человек, Федор Долохов. В двадцать пять лет он хорошо знает

людей, среди которых живет, и понимает: ни честность, ни ум, ни талант не

ценятся этими людьми. Он привык не верить честности, уму и таланту. Он

циничен и мо­жет обмануть любого, даже вчерашнего лучшего друга, потому что

знает: это простят. Не простят слабости. А бесчеловечность вызовет уважение и

страх.

Но... трижды мы уви­дим Долохова не похожим на себя самого. Подъезжая к дому

после дуэли с Пьером, он поразит Ростова — и нас тоже: «Я ни­чего, но я убил

ее, убил... Она не перенесет этого. Она не перенесет...

— Кто? — спросил Ро­стов.

— Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, — и Долохов

заплакал, сжимая руку Ростова».

Никто не знает другого Долохова, того, каким его знает мать: «Он слишком

благороден и чист душою... для нашего нынешнего, развращенного света... Ну,

скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова?.. Есть ли

чувства, честь у этих людей! Зная, что он един­ственный сын, вызвать на дуэль

и стрелять так прямо!.. Какая низость, какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли,

мой милый граф... Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа...»

Мать помнит: «В Петербурге эти шалости с квартальным, там что-то шутили, ведь

они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах

перенес!» Она права—так оно и было. Она права, когда говорит: «Таких, как он,

храбре­цов и сынов отечества немного...» Она, как и всякая мать, отлично

видит все хорошее в своем сыне и не видит, не хочет и не может видеть его

холодной жестокости. Может быть, пото­му Долохов и называет мать ангелом, и

преданно любит ее, что она одна хочет видеть в нем «высокую, небесную душу»?

Но где же он настоящий — с матерью или со всеми осталь­ными?

Еще раз в его наглых светлых глазах мелькнет человече­ское — на детском бале

у Иогеля, когда эти глаза будут с неж­ностью следить за танцующей Соней. Он

сам расскажет Нико­лаю Ростову, что мало кого любит, не верит людям,

презирает женщин и дорожит жизнью только потому, что еще надеется «встретить

такое небесное существо, которое бы возродило, очи­стило и возвысило» его.

Но нет ему счастья: Соня любит другого.

Решив отомстить Николаю, Долохов задумал выиграть у него сорок три тысячи.

«Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных

его годов с годами Сони».

Нам трудно себе представить, что этот жестокий, холод­ный человек способен на

такую чувствительность — складывать свои годы и Сонины. Но он способен. И как

ни неприятен нам

Долохов в сцене своего выигрыша, мы все-таки с недоумением жалеем его.

И в третий раз Долохов удивит нас перед Бородинской битвой, когда, встретясь

с Пьером, он неожиданно для нас с серьезным достоинством попросит у него

прощенья.

Только трижды мы увидим Долохова не похожим на себя самого.

Но этого довольно, чтобы понять: этот одинокий, злой человек мог бы быть

другим. У него есть идеал: прекрасные, преданные женщины—такие, как мать,

Соня; сильные, бестре­петные мужчины, забывающие перед лицом общей опасности

свою мелкую вражду — как сам он перед Бородинской битвой. Он хочет, чтобы

жизнь была прекрасна, но она не соответствует его идеалу, она жестока и

несправедлива.

И потому Долохов тоже жесток и несправедлив. Можем ли мы оправдать его?

Бесспорно, нет. Он ищет себя, этот сильный, и страстный, и деятельный человек

— но ведь Пьер и князь Андрей тоже ищут себя и находят свой путь не в злости,

и цинизме, а, наоборот, в служении добру и справед­ливости.

Жестокость не может быть оправдана ничем — и те редкие минуты, когда в

Долохове просыпается человеческое, только усиливают осуждение, с которым мы

смотрим на его обычное холодное самоутверждение. Есть ли надежда, что он

изменит­ся? Нельзя ответить на этот вопрос определенно. Но так хочется

надеяться...