в БУЖИВАЛЕ (Франция)

Автор: Степура Антон Юрьевич.

Парижа, я отстраиваю себе павильон, который будет готов не раньше 20 августа,—

но где я немедленно поселюсь... Я езжу в Париж три раза в неделю».

Это писано летом 1875 года. «Здесь» — Буживаль, недалеко от Сен-Жермен, на

берегу Сены.

Видимо, купили они сообща. Вилла называлась «Ясени». С набережной ворота вели

в парк. (Они и ныне существуют. На них доска с обозначением, что тут жил

«знаменитый русский романист Иван Сергеевич Тургенев».) Две дороги, усыпанные

песком, подымались вверх к дому. Вокруг кусты, зелень, чудесные ясени, плакучие

ивы. Как и в Бадене, много воды. Она скопля­лась в бассейнах, бежала ручейками,

среди бегоний, фуксий по лужайкам, мшистых огромных деревьев. Глав­ный дом, где

жили Виардо, наверху. У Тургенева неболь­шой деревянный домик в швейцарском

духе, недалеко от дома — все в цветах, зелени. В нижнем этаже дома столовая и

гостиная. Выше большой кабинет, много книг, картин, мебель обита темно-красным

сафьяном. Из углового окна вид на Сену — на ней те же баржи, что и теперь,

лодки, кабачки под ивами и тополями. Зеленые луга, коровы. Голубизна далей —

тогда все было просторней, более деревенское. Еще этажом выше — спальня и

комната для гостей.

Сюда выезжали каждую весну из Парижа, с rue de Douai, в каретах, медленно и

основательно кативших по шоссе, с сундуками, баулами, картонками — на все лето.

(Как бы парижское Нескучное или Царицыно.) Лишь ноябрьские туманы загоняли в

город.

Собиралась вся семья: семидесятипятилетний Луи Виардо, Полина, дочери —

Клавдия Шамеро и Марианна Дювернуа, сын Поль. Приезжал — возвращаясь из

Карлсбада с леченья или из России (там бывал чуть не каждый год),— Тургенев.

Случалось, что и ученицы Ви-ардо жили тут в пансионе по соседству.

Жизнь шла тихая, старчески-закатная, Тургенев, как всегда, работал. К

Буживалю имеют отношение «Сон» «Рассказ отца Алексея» и позднейшие «Клара

Милич» «Стихотворения в прозе», предсмертные наброски Осенью 76 года здесь

переписывалась «Новь» — и очень многие письма помечены Буживалем (Тургенев

всегда тщательно означал даты и место — любил, чтобы и ему указывали их).

Видишь его здесь полубольным и грустным, с по­дагрою, нередко в пледе,

медленно прогуливающимся по парку (в лучшие относительно годы, до последней

бо­лезни) . Очень это не похоже на его молодость в Куртаве-неле, но ни от

чувств Куртавенеля, ни от самого поместья ничего более не осталось.

К молодости, красоте тяготение неизбывно. Вот Диди расставляет у него в

кабинете, рядом с окном на Сену, кисти, краски на мольберте, тут для нее

поставленном. Это видная молодая женщина с черными блестящими волосами, острыми

чертами лица, глубокими синими глазами. Обликом напоминает мать. Она тоже умеет

петь — Полина обучала ее. Но занимают больше кисти, краски. Диди с детства

рисует. В годы Бадена дарила Тургеневу ко дню рождения «Святое Семейство» —

здесь пишет пейзажи, натюрморты.

Тургеневу нравится, что она близ него. Может быть, он дает ей советы,

критикует, хвалит. Снизу, с крокетной площадки, тоже молодые голоса, щелкают

шары, смех:

ученицы забавляются не столь веселой игрой. Накидывая на плечи пестрый плед —

летом нередко холодно — спускается он вниз и под ясенями садится на скамейку,

смотрит, как играют. Ученицы разноплеменные: южная красавица Гаргани —

венгерка; мечтательная Фермерн, чудесное контральто — немка. Ромм — русская.

Все как на подбор высокие, стройные. В Париже, увидав их раз в салоне Виардо,

Тургенев окрестил всю тройку «ана­баптистами» из «Пророка» — так и осталось за

ними название. Опять похоже на Лаврецкого и молодежь, только не в Орле на

Дворянской, а на латинской земле, и Лаврецкому шестьдесят лет. Анабаптисты

относят к нему с благоговением — это великий писатель, такой приветливый и

грустный человек, даже такой красивый, несмотря на возраст. Возможно, и он

тряхнет стариной, сыграет партию, да вряд ли барышни решатся обыграть его. Хотя

боязни к нему нет. Кому он страшен? Кого обижал из малых сих? (Не то что

Виардо: от нее, случа­лось, плакали статные ученицы — потом мирились,

цело­вались — до ближайшей ссоры.)

Или:

— Приезжая дама очень хочет видеть по делу госпо­дина Тургенева.

Это соотечественники. Виардо не особенно их ласково встречает, все-таки они

просачиваются. Может быть, молодой, рыжеватый, с бородкой клочьями и в

косово­ротке народник, будущий Златовратский, приехал «озна­комиться со

взглядом нашего знаменитого писателя на революционное движение», выяснить

окончательно, «как он относится к прогрессу» — и заодно пожурить за

«по­степеновщину», за то, что в «Нови» «недостаточно выведе­но положительных

типов» и т. д.

— В России назревают события,— осведомляет юнец.— В Петербурге сейчас два

правительства: одно — в Зимним дворце, другое — в конспиративной квартире

исполнительного комитета...

Все это Тургенев знает, но ничего не поделаешь, надо слушать. Он полулежит —

громадный, с серебряной голо­вой, кутает ноги пледом.

— Вы уж меня извините,— говорит высоким, прише­петывающим тенором,— за такую

позу. Больной старик... Да, да, я преклоняюсь пред самоотвержением русской

молодежи. Я вам очень благодарен за ценные указания. Разумеется, я сделал в

«Нови» промах...

Посетитель оглядывается по сторонам. Видимо, об­становка его смущает, и

собственная косоворотка, и бо­родка козлиная.

— Вы здесь вдали от гущи жизни. Для уловления нарождающихся типов необходимо

быть, так сказать, внутри, а не вовне...

Это больное место Тургенева. За «гущу», за якобы «измену» родине («променял

на Францию») кто только не корил его? (А когда умер Флобер и попробовал

Тургенев собирать на памятник ему в России, эта милая Россия в ярости на него

набросилась!)

Может случиться, что народник вытащит-таки из-под полы, пыжась и краснея,

трубочку рукописи, где «выведе­ны» в поучение Тургеневу и «положительные» типы

будет рассказано, как честная учительница с не менее честным учителем ушли в

народ и что из этого по­лучилось.

Терпелив Тургенев. Прочтет, одобрит, перешлет Стасюлевичу — нельзя ли

«тиснуть» в «Вестнике Европы»? Из своих средств даст аванс... (Одна из причин

нелюбви Полины к землякам.)

Или же не народник, а щебечущая дама дожидается. Под вуалькой, в джерси, с

турнюром и юбкой в воланах.

— Иван Сергеевич, я такая ваша поклонница... по­звольте представиться...

обожаю ваш талант, мне бы хотелось автограф.

Это — в лучшем случае. А то — похлопотать за сына. Его надо поместить в

гимназию, на казенный счет, так вот не может ли он дать письмо... При его

имени... с его изве­стностью.

— А сколько лет вашему сыну? Тургенев берется за перо.

— Пятый пошел.

— Ну, в таком случае не возьмут.

— Ах, знаете, я на всякий случай вперед. Нахожусь проездом в Париже, думаю:

надо навестить Ивана Серге­евича, он такой добрый, а Олег подрастет, ему

пригодится рекомендательное письмо. Да заодно и подпись знамени­того писателя.

Вероятно, не так уж благословлял в сердце своем «Иван Сергеевич» разных мамаш

и Олегов, но письма писал, пока в дверь не стучала твердая рука Виардо: конец

аудиенции, господина Тургенева ожидают к завтраку (или к обеду, или еще что).

Вечером вист — одно из приятных для него развлече­ний. А 18 июля в доме

праздник: день рождения Полины. (В Баден он всегда приезжал к этому времени из

России. В Буживале не совсем так.)

Разумеется, делает Тургенев подарок: за несколько дней катит в карете в

Париж, в Salle Drouot. Там он за­всегдатай.

Его кличка Grand Gogo russe (большой русский простофиля). Это значит, что

нетрудно его облапошить — и действительно, нет ничего легче. Он разыщет

какую-нибудь камею, шаль, миниатюру. Переплатит, робко свезет домой. Подарок

будет принят с царственным благоволением, как самоочевидный шаг. Черные глаза

лишний раз блеснут. Лишний раз поцелует он красивую некогда руку.

И анабаптисты не отстанут. К торжественному дню заказывают они в Париже

огромнейший букет красных роз, букет-монстр, чтобы умилостивить госпожу. К ним

присоединяются еще две ученицы — подношение от пя­терых.

Полина все-таки дает утром урок.

Стучат. Въезжает целый куст роз. Она сразу понимает, в чем дело, но слегка

играет: хмурится, делает недоуменное лицо... За дверьми шепчутся остальные

четыре девицы.

— Что такое? Откуда это? В букете пять визитных карточек. Она медленно

вынимает их, по одной, медленно, как бы плохо разбирая, читает.

— Ну какие глупые, что это за пустяки!

Но анабаптисты уже ворвались, виснут на ней, це­луют.

Разумеется, парадный обед, с шампанским, индейка­ми, мороженым. Вечером

гости. Ученицы будут петь. Может быть, и Полина вспомнит былое, остатками

знаме­нитого голоса споет «О, только тот, кто знал свиданья жажду...» —

сверкнет непогасшими глазами, вновь одно сердце взволнует.

А потом кончится этот день. Один останется Тургенев у себя в chalёt — как и

всегда. В угловом окне, над Пари­жем, бледное зарево. Летние звезды в небе.

Лампа под зеленым абажуром на столе. Как некогда в Куртавене-ле — шум крови в

ушах, шорох — неумолкаемый лепет деревьев, капля падает с легким серебристым

звуком. Тончайшее сопрано комара. И — ощущение ушедшей жизни.

В полночь было страшновато в уединенном Куртаве-неле, могло пригрезиться

что-нибудь, почуяться. Но тогда — молодость. Хоть ненадолго — да увенчанная

лю­бовь. И тот неведомый мир, чуть приоткрывавшийся, был Далеко: едва давал о

себе знать. Теперь он рядом. Совсем приблизился, как кошмар «Сна». Тайные силы,

грозные и недобрые, может быть, и могли заколдовать и покорить ему ту, около

которой (в неравной борьбе) прошла жизнь. Но вот не заколдовали. Не обратно ли?

Не им ли овладе­ли — приковали к «краешку чужого гнезда»?

Возможно, встанет monsieur Tourgueneff, в тишине ночи обойдет сад и,

вернувшись, запишет у себя в дневнике: “Самое интересное в жизни - смерть”.

Литература: