Статья: Стремя Тихого Дона

Статья: Стремя Тихого Дона

Александр Солженицын

Стремя «Тихого Дона»

В невыносимой плотности нашего движения, под гнетом потаенности и опасностей,

когда большинство участников еще и работало на казенной службе, когда не

яблоку, но подсолнечному семячку некуда было упасть, найти себе свободную

выщербинку, – кажется, уже ничто постороннее не могло отвлечь наши силы и

интерес. А нашлось такое. И нашлись для него и силы, и время.

Это было – авторство «Тихого Дона». Усумниться в нем вслух - десятилетиями

была верная Пятьдесят Восьмая статья. После смерти Горького Шолохов числился

Первым Писателем СССР, мало что член ЦК ВКП(б) – но живой образ ЦК, он как

Голос Партии и Народа выступал на съездах партии и на Верховных Советах.

Элементы этой нашей новой работы сходились, сползались с разных сторон –

непредумышленно, незаказанно, несвязанно. А попадя к нам, в межэлектродное

узкое пространство – воспламенились.

Сама-то загадка – у нас на Юге кому не была известна? кого не занозила? В

детстве я много слышал о том разговоров, все уверены были, что – не Шолохов

писал. Методически никто не работал над тем. Но до всех в разное время

доходили разного объема слухи.

Меня особенно задел из поздних: летом 1965 передали мне рассказ Петрова-

Бирюка за ресторанным столом ЦДЛ: что году в 1932, когда он был председателем

писательской ассоциации Азово-Черноморского края, к нему явился какой-то

человек и заявил, что имеет полные доказательства: Шолохов не писал «Тихого

Дона». Петров-Бирюк удивился: какое ж доказательство может быть таким

неопровержимым? Незнакомец положил черновики «Тихого Дона», – которых Шолохов

никогда не имел и не предъявлял, а вот они – лежали, и от другого почерка!

Петров-Бирюк, что б он о Шолохове ни думал (а – боялся, тогда уже – его

боялись), – позвонил в отдел агитации крайкома партии. Там сказали: а пришли-

ка нам этого человека, с его бумагами. И – тот человек, и те черновики

исчезли навсегда. И самый этот эпизод, даже через 30 лет, и не задолго до

своей смерти, Бирюк лишь отпьяну открыл собутыльнику, и то озираясь.

Больно было: еще эта чисто гулаговская гибель смелого человека наложилась на

столь подозреваемый плагиат? А уж за несчастного заклятого истинного автора

как обидно: как все обстоятельства в заговоре замкнулись против него на

полвека! Хотелось той мести за них обоих, которая называется возмездием,

которая есть историческая справедливость. Но кто найдет на нее сил!

Я не знал, что тем же летом 1965 в застоявшееся это болото еще бросили смелый

булыжник один: в моем далеком Ростове-на-Дону напечатана статья Моложавенко о

Ф.Д.Крюкове.

А Дон был не только детским моим воспоминанием, но и непременной темой

будущего романа. Через «Донца» (Ю.А.Стефанова) он лился густо мне под

мельничное колесо, Ю.А. все нес и нес, все исписывал, исписывал для меня

простыни листов своим раскорячистым крупным почерком. Он же первый и

рассказал мне о статье Моложавенко и немного рассказал о Крюкове - я о нем в

жизни не слышал раньше.

А совсем в другом объеме жизни, самом незначительном, где распечатываются

бандероли с подарочными книгами, пришла работа о Грибоедове с надписью от

автора Ирины Николаевны Медведевой-Томашевской. «Горе от ума» я очень любил,

и исследование это оказалось интересным.

А совсем по другой линии, в перебросчивых и напористых рассказах и письмах

Кью, тоже стала Ирина Николаевна выплывать: то как ее подруга студенческих

лет, то как и нынешняя ленинградская подруга (месяца на четыре зимних она

приезжала в Ленинград, остальные в Крыму), и всегда – как женщина

блистательного и жесткого ума, и литературовед даровитый, в цвет своему

умершему знаменитому мужу, с которым вместе готовила академическое издание

Пушкина.

Знакомство наше произошло, вероятно, в зиму на 1967, И.Н. было уже под 65. Я

собирал материалы для «Архипелага», Ирина же Николаевна была свидетельница

высылки татар из Крыма. И у нее в кабинете странноватого писательского дома в

Чебоксарском переулке (близ Спаса-на-Крови) мы просидели часа три, в кабинете

со множеством книг – не по стенам только, но сере-динными полками, как в

библиотеке. Один вид корешков показывал тут устойчивую давнюю культуру. Я

записывал о Крыме 1944 года, потом неожиданно – о раскулачивании в 1930,

затем и деревенские новгородские истории 20-х годов (оказалось, девушкой из

самого образованного круга И.Н. вышла замуж за простого новгородского мужика

Медведева и хорошо-хорошо жила с ним, так что даже за вторым прославленным

мужем не хотела упустить фамилии первого); затем – поразительные, но вовсе не

чернящие сведения об аракчеевских поселениях (в каких местах и живала она).

Проявился и суровый характер И.Н. Прозвучала и тоска по гражданской прямоте,

которой лишено было все ее поколение. Потом знакомился я с ее дочерью-

архитектором, и чего только мало было за весь визит – это литературных

разговоров, и уж совсем ни слова о Шолохове, ни о донской теме.

Ум И.Н. действительно лился в речи, выступал из постаревших резковатых черт

темноватого лица, – ум строгий, мужской. Она радушно меня принимала, и звала

вот в этом ленинградском кабинете без нее работать, и в Гурзуф приезжать к

ней работать (Крым она очень любила, написала и книгу о нем – «Таврида»);

радушно, - а расположение не устанавливалось легко. Она была – твердый,

властный человек, и это оттесняло остальное.

Прошел год – прислала мне славную фотографию своей гурзуфской дачи на горе, и

кипарисы вокруг. Фотография эта меня долго манила: кусочек свободного

ласкового края, как я ни когда не успеваю жить, – и там меня ждут, и там

можно бы начать мое Повествование, к которому я продирался, продирался

годами, вот-вот уже начну. Начинать – для этого и хорошо обновить все

условия?

И в марте 1969 я поехал к И.Н. начинать «Красное Колесо». Это – ошибка была:

начинать, да еще чрезмерно трудное, неподъемное, надо именно на старом

привычном месте, чтобы никакие трудности не добавились, кроме самой работы, –

а я понадеялся, наоборот, в новых условиях на новое настроение. Привыкнуть я

там не мог, ничего не сделал, в три дня и уехал. Еще стеснительно было для

таких усидевшихся по своим берлогам своенравных медведей, как мы с И.Н.,

оказаться под одной крышей: она пыталась быть хозяйкой, я - через силу

принимать гостеприимство, уставали мы быстро оба. Из работы не вышло ничего,

и Крыма я смотреть не хотел ни минуты, рвался к работе, скорей и уехать. А

все событие истинное случилось на ходу: встретились меж комнат на веранде и

стоя поговорили несколько минут, но – о «Тихом Доне». Не я ей - она мне

сказала о статье Моложавенко, и какой на нее ответ грозный был из Москвы. И,

конечно, мы оба нисколько не сомневались, что не Шолохов написал «Тихий Дон».

А я сказал – не ей первой, и не первый раз – то, что иногда говорил в

литературных компаниях, надеясь кого-то надоумить, увлечь: доказать

юридически, может быть, уже никому не удастся – поздно, потеряно, тем более

открыть подлинного автора. Но что не Шолохов написал «Тихий Дон» – доступно

доказать основательному литературоведу, и не очень много положив труда:

только сравнить стиль, язык, все художественные приемы «Тихого Дона» и

«Поднятой целины». (Что и «Поднятую» писал, может быть, не он? – этого уж я

досягнуть не мог!) Сказал – не призвал, не настаивал (хотя надежда

промелькнула), сказал – как не раз говорил (и всегда бесполезно: всем

литературоведам нужно кормиться, а за такую работу еще голову оттяпают).

Мелькучий такой, без развития был разговор, не в начале и не в конце моего

трехдневного житья.

Вскоре затем (не льщу себя, что – вследствие, потому что и в первых ее словах

уже была задетость этой литературной тайной, а просто – доработалось к тому

ее настроение), – решила И.Н. переступить через каторжную свою подчиненность

второстепенным работам для заработка (не столько для себя, сколько для детей,

уже взрослых), – и вскоре затем дала знать через Кью, что решила приступить к

работе о «Тихом Доне». Спрашивала первое издание романа, его трудно найти, и

кое-что по истории казачества, – ведь она нисколько не была знакома с донской

темой, должна была прочесть много книг, материалов по истории и Дона, и

Гражданской войны, и донс-кие диалекты, – но ей самой из библиотек спрашивать

было ничего нельзя – обнаружение! С первого шага требовалась опять чертова

конспирация. А часть книг – вообще из-за границы, из наших каналов.

И работа началась. И кого ж было просить снабжать теперь «Даму» (раз

конспирация, так и кличка, ведь ни в письмах, ни по телефону между собой

нельзя называть ее имя) всеми справками и книгами, если не Люшу Чуковскую

опять? Ведь Люша всякий новый груз принимала, – и теперь вот еще одна ноша

поверх, увесистая.

Казачья тема была Люше совсем чужда, но и для этой чуждой темы она бралась

теперь делать всю внешнюю организацию, так же незаменимую Ирине Николаевне,

как и мне, из-за невылазного образа нашей жизни. Навалилось так, что и для

Дамы Люша выполняла теперь – то в Ленинград, то в Крым, не близко – всю

снабдительную и информационную работу. Правда, это оказалось смягчено

принадлежностью И.Н. к тому же литературному московско-ленинградскому кругу,

где Люша выросла, да больше: И.Н. хорошо помнила ее покойного отца и саму ее

девочкой, это сразу создало между ними сердечные отношения. Взялась Люша – с

прилежностью, с находчивостью, с успехом. Без нее книга «Стремя» не появилась

бы и такая, как вышла.

И тут же произошло скрытое чудо. Надо было начаться первому движению, надо

было первому человеку решиться идти на Шолохова – и уже двигались и другие

элементы на взрывное соединение. Подмога подоспела к нам через Мильевну с ее

вечно легкой рукой. Дочь подруги ее детства, Наташа Кручинина («Натаня»

назвали мы ее, многовато становилось среди нас Наташ), ленинградский

терапевт, оказалась в доверии у своей пациентки Марии Акимовны Асеевой. И та

открыла ей, что давно в преследовании от шолоховской банды, которая хочет у

нее вырвать заветную тетрадочку: первые главы «Тихого Дона», написанные еще в

начале 1917 года в Петербурге. Да откуда же?? кто? А – Федор Дмитриевич

Крюков, известный (??– не нам) донской писатель. Он жил на квартире ее отца

горняка Асеева в Петербурге, там оставил свои рукописи, архив, когда весной

1917 уезжал на Дон – временно, на короткие недели. Но никогда уже не

вернулся, по развороту событий. Сходство тетрадки с появившимся в 20-е годы

«Тихим Доном» обнаружил отец: «Но если я скажу – меня повесят». Теперь М.А.

так доверилась Натане, что обещала ей по наследству передать эту тетрадку –

но не сейчас, а когда умирать будет.

Это был конец 1969 года. Новость поразила наш узкий круг. Что делать?

Оставаться безучастными? невозможно; ждать годы? – безумно – уж и так больше

сорока лет висело это злодейство, да может и допугают Асееву и вырвут

тетрадку? И – так ли? Своими глазами бы убедиться! И – что там еще за архив?

И – от чьего имени просить? Называть ли меня? – облегчит это или отяжелит?

Самое правильное было бы – ехать просто мне. Но у меня - разгар работы над

«Августом», качается на весах – сумею ли писать историю или не сумею?

оторваться невозможно. Да я и навести могу за собою слежку. (Как раз были

месяцы после исключения из СП и когда мне уезжать из страны намекали.)

Тогда надо было бы догадаться – послать человека донского (и был у нас Донец!

– но он был крупен, заметен, говорлив, неосторожен, посылать его было никак).

Вызвалась ехать Люша. Это была – ошибка. Но мы и Акимовну саму еще не

представляли. Надеялась Люша, что марка Чуковских вызовет и достаточно

доверия и недостаточно испуга. Может быть. (Как выяснилось, моей фамилии

Акимовна почти и не знала в тот год, лишь позже прочла кое-что.) Люша

вернулась и безуспешно и безрадостно: женщина де – капризная, сложная,

договориться с ней вряд ли

возможно, хотя открытую часть крюковского архива готова была бы, кажется,

передать на разборку, 50 лет это почти не разбиралось, ее тяготит. Решили мы

снарядить вторую экспедицию: Диму Борисова. Вот с него-то, наверно, и надо

было начинать. Он был хотя не донец, но сразу вызвал доверие Акимовны, даже

пели они вместе русские песни, и склонил он ее – архив передать нам. Но само

взятие – не одна минута, набиралось три здоровенных рюкзака, понадобилась еще

третья экспедиция – Дима вместе с Андреем Тюриным. Привезли – не в

собственность, а на разборку – весь оставшийся от Крюкова архив. А

тетрадочку, мол, – потом.Мы уж и не настаивали, мы и так получали богатство

большое. Это был – и главный, и, вероятно, единственный архив Крюкова. Позже

того следовали у автора – три смятенных года и смерть в отступлении белых.

Имея большой опыт содержания архива своего деда, Люша предполагала, что и

этому архиву даст лад. Но – лишь самая внешняя классификация оказалась ей под

силу. Это был архив – совсем непохожий, не привычная литературная

общественность и не привычные темы в нем: и имена, и места, и обстоятельства

все неясные, да еще при почерке не самом легком.

Но тут-то и вступил в работу – Донец! Уж он-то – как ждал всю жизнь этого

архива, как жил для него. Накинулся. Как всегда, не зная досуга и

воскресений, и себя не помня, – он за год сделал работу троих, до

подробностей (еще многое выписывая себе), и представил нам полный обзор

структуры и состава. (Все это требовало многих встреч и передач. Архив был

сперва у Гали Тюриной, потом частью перевозился к Люше, помалу относился к

Донцу и обратно, частью отступил потом к Ламаре (на бывшую «бериевскую»

квартиру) – ведь мы и тут должны были скрываться по первому классу, и

открытой конторы не было у нас никогда.)

По мере того как материалы открывались – все, что могло пригодиться Даме,

надо было предлагать Даме (а она больше была в Крыму, не в Ленинграде, а наши

материалы не для почты). А что-то надо было и мне – как собственно донская

тема и свидетельство очевидца незаурядного.

(А я – и принять уже не мог. Я так был полон напитанным, что потерял

способность абсорбции. И интересно было в Крюкова вникнуть, и уже не

помещалось никуда. Люше пришла счастливая мысль, сразу мною принятая: Крюкова

– автор ли он «Тихого Дона», не автор – взять к себе персонажем в роман – так

он ярок, интересен, столько о нем доподлинного материала. Какой прототип

приносит с собой столько написанного?! Я – взял, и правда: для сколького еще

место нашлось! И как потяжливо: в донскую тему войти не собственной

неопытностью, но – через исстрадавшегося дончака.)

Ирина Николаевна получала свежие донские материалы – гипотеза у нее

вырабатывалась. В зимний приезд, наверное в начале 1971, она привезла с собой

три странички (напечатанные как «Предполагаемый план книги»), где содержались

все главные гипотезы: и что Шолохов не просто взял чужое, но – испортил:

переставил, изрезал, скрыл; и что истинный автор – Крюков.

Да, в этом романе – и нет единой конструкции, соразмерных пропорций, это

сразу видно. Вполне можно поверить, что управлялся не один хозяин.

У И. Н. даже и по главам намечалось отслоение текста истинного автора. И даже

взята была задача: кончить работу воссозданием изначального текста романа!

Могучая была хватка! Исследовательница уже вначале захватывала шире, чем

ждали мы. Да только здоровья, возраста и времени досужного не оставалось у

нее: опять надо было зарабатывать и зарабатывать. А мы – сами сидели без

советских денег, от валютных же переводов от подставных лиц с Запада И. Н.

отказалась, и мы не сумели в 1972 – 73 годах освободить ее от материальных

забот. А то бы, может быть, далеко шагнула бы ее книга.

Поначалу вывод, что автор «Тихого Дона» – мягкий Крюков, разочаровывал.

Ожидалась какая-то скальная трагическая фигура. Но исследовательница была

уверена. И я, постепенно знакомясь со всем, что Крюков напечатал и что

заготовил, стал соглашаться. Места отдельные рассыпаны у Крюкова во многих

рассказах почти гениальные. Только разводнены пустоватыми, а то и слащавыми

соединениями. (Но слащавость в пейзажах и в самом «Тихом Доне» осталась.)

Когда ж я некоторые лучшие крюковские места стянул в главу «Из записок Федора

Ковынева» – получилось ослепительно, глаз не выдерживает.

Я стал допускать, что в вихревые горькие годы казачества (а свои – последние

годы) писатель мог сгуститься, огоркнуть, подняться выше себя прежнего.

А может быть это – и не он, а еще не известный нам.

Из разработанного архива, по желанью Марьи Акимовны, наименее ценную часть мы

сдали (подставив бойкую Мильевну) в Ленинскую библиотеку и полученные 500

рублей переслали Акимовне. Эта сдача была промах наш: и – мало нам дали,

неловко перед Акимовной, и – раскрыли мы след, что где-то около нас

занимаются Крюковым. Но: давили нас объемы и вес, держать-то было трудно,

негде.

В июне 1971 я был в Ленинграде и пришел к М. А. Встреча у нас была хорошая.

Акимовна оказалась женщиной твердой, по-настоящему несгибчивой перед

большевиками, не простившей им ничего, и ни болезни, ни семейные беды (бросал

ее муж) не ослабили ее волю. Она действительно хотела правды о Доне, и правды

о Крюкове. Пили у нее донское вино, ели донской обед, – мне казалось, она и в

мою надежность поверила. А я – поверил в ее тетрадку, что есть она. Только

оставалось – привезти ее из-за города, из Царского Села, «от той старухи,

которая держит» (потому что к самой М. А., как слушка когда-то не удержала,

являются де от Шолохова то с угрозами, то с подкупом). Обещала – достать к

моему отъезду.

Однако не достала («Старуха не дает»). Пожалел я. И опять засомневался:

может, нет тетрадки? Но зачем тогда так морочить? Не похоже.

Еще одной женщине, Фаине Терентьевой, знакомой по амбулатории, – не

равноопаслива была М. А. в доверенностях! – она даже рассказала, как уже

хотела мне отдать тетрадочку, да побоялась: ведь я – под ударом, ведь за мной

следят, отнимут тетрадку. Роковая ошибка! – хотя и взвесить ей трудно: где

опасней? где безопасней, правда? Роковая, потому что мы бы дали фотокопии в

публикацию вместе с образцами крюковского почерка, и если бы наброски реально

походили б на начало «Тихого Дона», – Шолохов был бы срезан начисто, и Крюков

восстановлен твердо. А теперь М. А. осталась зажата со своей тетрадкой и рада

б ее кому протянуть, – поздно: понимая вес доказательства, могучее Учреждение

сменило соседей М. А. по коммунальной квартире (точно как с Кью!), поселило

своих, и теперь, по сути, Акимовна – в тюрьме, каждый шаг ее под контролем. –

Это закончание истории я узнал от Фаины Терентьевой в июле 1975 года в

Торонто, куда она эмигрировала и написала мне: давала мне М. А. тетрадку, я

побоялась взять, как теперь вызволить?..

Никак. Только если М. А. не сойдет с ума в осаде, сумеет выстоять еще годы и

годы*

Ну что ж, не получили тетрадки – ждали самого исследования. Однако оно шло

медленно:

___________

*Теперь умерла и Марья Акимовна. Не знаю: унесла ли с собой тайну или и не

было ее.

(Примеч. 1986)___________

_________

завалена была И. Н. скучной, утомительной, но кормящей договорной работой.

При проезде

Москвы она видалась со мной и с Люшей, давала мне читать наброски глав, Люша

(или Кью в Ленинграде) перепечатывала их с трудного почерка, со множества

вставок, – чужому ведь и дать нельзя.

Последний раз мы виделись с И. Н. в марте 1972 – в Ленинграде, снова в том

кабинете, где познакомились и где она предлагала мне работать. (Теперь так

сгустились времена – отяготительно было, что я в дверях натолкнулся на какую-

то писательскую соседку, могла узнать, могло поплыть – что мы связаны.

Плохо.) Болезнь резче проступила в чертах И. Н., но держалась она

несокрушимо, крепко, по-мужски, как всегда. Сама начала такой монолог: что

она будет отвечать, если вот придут и найдут, чем она занимается. (Я-то и

забыл о такой проблеме, все черты давно переступив, а ведь каждому достается

когда-то первую переступить – и как трудно.) Готовилась она теперь отвечать –

непреклонно и в себе уверенно. Не подписывала она петиций, ни с кем не

встречалась, – в одинокой замкнутости проходила свой путь к подвигу.

Незадолго до всей развязки все та же Мильевна подбросила нам еще поленца в

огонь. Настояла, чтоб я встретился со старым казаком, хоть и большевиком, но

также и бывшим зэком, – он хочет мне дать важные материалы о Филиппе

Миронове, командарме 2-й Конной, у кого был комиссаром полка. Я пришел.

Оказалось, недоразумение: С. П. Стариков собрал (в доверии у властей, из

закрытых архивов) много вопиющих материалов – не только о своем любимом

Миронове, кого загубил Троцкий, но и об истреблении казачества большевиками в

Гражданскую войну. Хотел же он увековечить Миронова отдельной книгой, да

написать ее сам не мог. И вот теперь предлагал мне без смеха: работать у него

«негром»: обработать материалы, написать книгу, он ее подпишет, издаст, а из

гонорара со мной расплатится. Я сказал: отдайте мне материал – и Миронов

войдет в общую картину эпохи, все постепенно. Нет. Так бы недоразумением и

кончилось. Но уже расставаясь, поговорили о смежном, и оказалось: Миронов –

одностаничник и лучший друг Крюкова в юности, и сам Стариков из той же

станицы Усть-Медведицкой, и не только не сомневается, что Шолохов украл

«Тихий Дон» у Крюкова (Шолохова в 15 лет он видел в Вешенской совсем тупым

неразвитым мальчишкой), но даже больше знает: кто «дописывал» «Тихий Дон» и

писал «Поднятую целину», – опять-таки не Шолохов, но тесть его Петр

Громославский, в прошлом станичный атаман (а еще перед тем, кажется, дьякон,

снявший сан), но еще и литератор; он был у белых, оттого всю жизнь потом

затаясь; он был близок к Крюкову, отступал вместе с ним на Кубань, там и

похоронил его, завладел рукописью, ее-то, мол, и дал Мишке в приданое вместе

со своей перестаркой-дочерью Марией (жениху было, говорил,19 лет, невесте –

25). А после смерти Громославского уже никак не писал и Шолохов*.

Переговоры мои со Стариковым вспыхнули еще раз в последние месяцы, в грозную

для нас осень 1973. Сообщила Мильевна: Старков умирает, хочет мне все отдать,

просит приехать скорей. Я приехал. Нет, от сердечного припадка оправясь, он

не слишком готовился к смерти, но возобновил со мной те же занудные

переговоры. Я – о своем: дайте мне использовать мироновские материалы в

большой эпопее. Он, уже предупрежден и насторожен: вы, говорят, советскую

историю извращаете. (Это – Рой Медведев и его коммунистическая компания: ведь

старик-то в прошлом большевик! Почти тут же вослед он отдаст все материалы

Рою, так и возникнет книга того о Доне, о которой Рой за прежнюю жизнь, может

быть, и пяти минут не думал.) Все же согласился Стариков дать мне кое-что на

короткое время взаймы. Куй железо, пока горячо! Надо – хватать, а кому брать?

Много ли рук у нас? Аля – с тремя младенцами на руках. Все та же Люша опять,

едва оправясь, не до конца, от своего сотрясенья при автомобильной аварии.

Она поехала к Старикову, с важным видом отбирала материалы, не давая ясно

понять, что нас интересует, он ей дал на короткий срок, потом позвонил, еще

укоротил, – пришлось сперва на диктофон, двойная работа, – уж Люша гнала,

гнала, выпечатывала (ксерокопия ведь у нас недоступна!). Материал был,

действительно, сногсшибательный. Но и Стариков на пятки наседал: спохватился

и требовал – вернуть, вернуть! (А когда уже выслали меня – приходил к Але и

настаивал взятые выписки тоже ему вернуть: откроются на границе, а кто брал

из тайных архивов? – Стариков.) В общем, на историю поработал Сергей

Павлович, молодец, молодец!

­­­­­­­______________

*Громославский еще жив был в 50-е годы, тогда-то и появилась 2-я книга

«Поднятой целины», а после смерти Громославского за 20 лет Шолохов не выдал

уже ни строчки. Я указывал на это в статье о «Поднятой целине» – «По донскому

разбору» («Вестник РХД», № 141, 1984), где заодно ответил и на смехотворный

«компьютерный анализ» норвежского слависта Гейра Йетсо и его коллег,

пытавшихся через компьютер доказать авторство Шолохова. (Примеч.

1986)__________

В ту осень сгрудилось все: провал «Архипелага» – и встречный бой – и смерть

Кью – и тревога, что Кью могла открыть всю линию «Тихого Дона» (Ирину

Николаевну она видела в Гурзуфе, последняя из нас, – да ведь как! Таскала к

И. Н. и того «поэта Гудякова», прилипшего к ней в Крыму, и это могло стать

роковой наводкой).

Ирина Николаевна, тем летом только что прошедшая свое 70-летие вместе с

дочерью и сыном, в начале сентября после их отъезда одна в Гурзуфе – услышала

по западному радио о провале «Архипелага» и смерти Е. Д., и стался у нее

инфаркт. (Мы не знали.) Но, при железном ее характере, вывод она сделала: не

прятать рукописей и не прекращать работу, но напротив: собрать силы и

доканчивать! С несравненной волей своей именно сейчас, когда она лежала

пластом, когда для нее был труд – протянуть руку за книгой, – теперь-то она и

работала, и наверстывала в тайном труде. На сентябрь звала к себе в гости

Люшу – значит, усиленно помогать. Но Люша едва держалась на ногах сама после

аварии. Так еще и эта катастрофа помешала окончанию «Стремени».

Именно и опасаясь, что Кью на допросах рассказала о работе И. Н. и ту

захватят над рукописями, Люша теперь попросила Екатерину Васильевну

Заболоцкую, 60-летнюю вдову поэта, которая хорошо знала И. Н., – ехать к ней,

помочь, увезти бумаги из дому. Е. В., покинув четырех внуков, с решимостью

тотчас полетела в Крым. Она и застала Ирину Николаевну после инфаркта, но не

прекращающую работу, – и осталась при ней, ухаживать. И прожила там месяц,

пока нужды внуков не вызвали ее вернуться в Москву. Она привезла долю работы

И. Н.

Дочь И. Н. из Ленинграда наняла в Гурзуфе к матери приходящую медсестру. Был,

разумеется, и приходящий врач. И. Н. по телефону тревожилась, цела ли ее

ленинградская квартира (.нет ли обыска?).

И тут – известие о смерти Ирины Николаевны. Е. В. Заболоцкая сама предложила:

снова лететь в Гурзуф, спасать остатки рукописей, которые она просила врача

взять к себе в случае смерти И. Н. В той тревожной обстановке, для

безопасности, надо было ехать вдвоем. С кем же? Спутницей для Заболоцкой

взялась быть всегда подвижная Н. И. Столярова. (Предстояла неизбежная ночевка

в Симферополе, а в такое время невозможно было им регистрироваться в

гостинице, да в гостиницах и мест нет, вот еще постоянное осложнение

конспираций под коммунизмом. Я вспомнил дом в Симферополе, где мы с Николаем

Ивановичем когда-то жгли «Круг первый», написал записку наудачу. Переночевать

пустили, хотя изумились, строго записали их фамилии, потом говорили Николаю

Ивановичу; но так и не узнали Зубовы – кто ездил, зачем; хлестнул к ним от

меня 20-летний дальний хвост тайных затей, когда-то начинаемых сообща.) А

съездили –

зря: врач ничего им не передал, а неясно говорил, что был поджог сарая близ

дачи И. Н., и вообще есть вещи, о которых он не может рассказать.

Обстоятельства смерти И. Н. остались загадочны для нас. Так и не уверены мы,

что имеем все написанные фрагменты ее работы.

Итак, что получили прежде – то и пошло в пополнение книги. Совсем немного. За

два года мало исполнилось из первоначального четкого смелого плана И. Н. Если

бы Люша была здорова и поехала бы в сентябре – может быть, успели бы еще

главы две вытянуть из неразборных черновиков. Нет, заколдован был клад

«Тихого Дона»*.

Так налегла на нас – трудным долгом – вся эта боковая донская линия, что и

последние месяцы, сами перед петлей, мы дотягивали и дотягивали ее. То

привезли к нам из Риги хорошие фотокопии всего первейшего издания «Тихого

Дона», которое в последующие годы полномочные редакторы сильно исчеркали, в

10 перьев (даже, говорят, и Сталин правил сам; на издании 1948 г. замечание:

«под наблюдением редактора Чурова Г. С.»; говорят, будто это и есть Сталин).

То – дорабатывал я свое предисловие к «Стремени», уж в самые последние дни

перед высылкой, в Переделкине. То – компоновал страничку публикации из разных

обрывчатых записей И. Н. (Из Дона и из Дамы составил я для исследователя эту

букву Д* – Ирина Николаевна выбирала псевдоним из моего списка донских

фамилий, но так и не выбрала.)**

____________

*В 1988-89 в израильском журнале «22» (№№60 и 63) опубликовано исследование

Зеева Бар-Селла «”Тихий Дон” против Шолохова», очень убедительный

текстологический анализ, – то самое, что и ожидалось давно. (Примеч. 1990)

** Мы, в интересах детей И. Н., должны были еще 15 лет скрывать имя автора,

давая повод насмешкам, что я этого Д* сам придумал. А в 1989 из письма д-ра

филологических наук В. И. Баранова в «Книжное обозрение» я узнал: когда в

1974 вышла книга «Стремя “Тихого Дона”» – в СССР готовили громкий ответ.

Сперва поручили К. Симонову дать интервью журналу «Штерн» (ФРГ), он это

выполнил. Затем ждали: когда на Западе на него обратят внимание – тут и дать

залп статьями в «Литгазете», «Вопросах литературы» и «Известиях». И стаьи

были написаны – но. на Западе симоновское интервью прошло без отклика.

Приготовленные стати все же напечатали – но как бы к 70-летию Шолохова, так и

не коснувшись книги Д*. А ныне так пишут в советской прессе, что будто именно

книга Д* сбила Шолохова и не дала ему кончить уже 30 лет длимый роман «Они

сражались за Родину» – да так, что и ни строчки к начатой в войну книге не

прибавилось. (Примеч. 1990)_________

Настойчивое чувство вошло в мою душу, что для сохранности надо полностью

отделить архив Крюкова и все, что касается «Тихого Дона», ото всего моего

имущества. И за 10 дней до высылки – пожалуй, последний визит, какой и сделал

на родине, – была поездка к Елене Всеволодовне Вертоградской, за Крестьянскую

заставу, где собрала она несколько молодых, и надо было решить, кто возьмет

архив «Тихого Дона». Взялись Георгий Павлович и Тоня Гикало. И сразу вослед,

за несколько дней, Саша Горлов, к тому времени уже изгнанный со всех работ,

перебросил им архив Крюкова. Как раз успели! Арестованный, я знал, что этот

архив – спасен.

В Москве у Ильи Обыденного служили панихиду по Ирине Николаевне. Мне – никак

нельзя было появиться, Люша же с Зоей Томашевской открыто как бы дружила – и

пошла. Но раньше того, от последней поездки к И. Н., передала она такую

мечту: хотела И. Н., чтобы когда-нибудь кто-нибудь отслужил по ней панихиду в

женевской Церкви Воздвижения, где когда-то ее крестили. Да кому ж поручить?

Кто это когда попадет в Женеву? А сам же я – попал, вскоре.

Мы с Алей приехали в Женеву в октябре 1974, – правда, в вечер буднего дня, не

должно было службы быть ни в этот день, ни в следующий, никакого праздника.

Но пошли под дождем наудачу – к дверям прикоснуться. А за дверьми-то – поют.

Мы вошли. Оказалось: завтра – отдание Воздвижения, именно здесь отмечается в

связи с престолом!

Наутро после обедни архиепископ Антоний Женевский служил панихиду по нашей

просьбе. Я написал: Ирина, Федор.

Каменная, приглядная, лепая церковь. Осеннее солнце просветило в окнах.

Относило ладанный дым. Маленький хор пел так уверенно, так ретиво, это «со

святыми упокой» – душу рвало из груди, я слез не мог удержать. Повторялись,

повторялись имена их соединенно – возносил о них архиепископ, возносил хор.

Сплелись их судьбы – злосчастного донского автора и его петербургской

заступницы – над убийствами, над обманами, над всем угнетением нашего века.

Пошли им, Господи, рассудливой правды. Отвали давящий камень от их сердец.*

1974 – 1975

Цюрих

________________

* А. Солженицын. «Бодался теленок с дубом», гл. 14 «Стремя “Тихого Дона”», ж-

л «Новый мир», №12, 1991, стр. 69.