Разве недостает мне чего-нибудь? Кажется, подать, сделать есть кому! Я ни разу

не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава богу! Стану ли я беспокоиться?

из чего мне?.. И кому я это говорю? Не ты ли с. детства ходил за мной? Ты все

это знаешь, видел, что я воспитан нежно, что я ни холода, ни голода никогда не

терпел, нужды не знал, хлеба себе не зарабатывал, и вообще черним делом не

занимался

И Обломов говорит совершенную правду. История его воспитания вся служит

подтверждением его слов. С малых лет он привыкает быть байбаком благодаря

тому, что у него и подать и сделать - есть кому; тут уж даже и против воли

нередко он бездельничает и сибаритствует. Ну скажите, пожалуйста, чего же бы

вы хотели от человека, выросшего вот в каких условиях:

Захар,—как, бывало, нянька, - натягивает ему чулки, надевает башмаки, а

Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет ему,

лежа, то ту, то другую ногу; а чуть что покажется ему не так, то он поддаст

Захарке ногой в нос. Если недовольный Захарка вздумает пожаловаться, то

получит еще от старших колотушку. Потом Захарка чешет ему голову, натягивает

куртку, осторожно продевая руки Ильи Ильичу в рукава, чтоб не слишком

беспокоить его, и напоминает Илье Ильичу, что надо сделать то, другое: вставши

поутру — умыться и т. п.

Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть— уж трое-четверо

слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь, достать ли ему

нужно вещь, да не достанет, принести ли что, сбегать ли зачем,—ему иногда как

резвому мальчику, так и хочется броситься и переделать все самому, а тут вдруг

отец и мать да три тетки в пять голосов и закричат:

— Зачем? куда? А Васька, а Ванька, а Захарка на что? Эй! Васька,

Ванька, Захарка! Чего вы смотрите, разини? Вот я вас!..

И не удается никак Илье Ильичу сделать что-нибудь самому для себя. После он

нашел, что оно и покойнее гораздо, и выучился сам покрикивать: «Эй, Васька,

Ванька, подай то, дай другое! Не хочу того, хочу этого! Сбегай, принеси!»

Подчас нежная заботливость родителей и надоедала ему. Побежит ли он с

лестницы или по двору, вдруг вслед ему раздается десять отчаянных голосов:

«Ах, ах! поддержите, остановите! Упадет, расшибется! Стой, стой...» Задумает ли

он выскочить зимой в сени или отворить форточку, - опять крики: «Ай, куда? как

можно? Не бегай, не ходи, не отворяй: убьешься, простудишься...» И Илюша с

печалью оставался дома, лелеемый, как экзотический цветок в теплице, и так же,

как последний под стеклом, он рос медленно и вяло. Ищущие проявления силы

обращались внутрь и никли, увядая.

Такое воспитание вовсе не составляет чего-нибудь исключительного, странного

в нашем образованном обществе. Не везде, конечно, Захарка натягивает чулки

барчонку и т. п. Но не нужно забывать, что подобная льгота дается Захарке по

особому снисхождению или вследствие высших педагогических соображений и вовсе

не находится в гармонии с общим ходом домашних дел. Барчонок, пожалуй, и сам

оденется; но он знает, что это для него вроде милого развлечения, прихоти, а,

в сущности, он вовсе не обязан этого делать сам. Да и вообще ему самому нет

надобности что-нибудь делать. Из чего ему биться? Некому, что ли, подать и

сделать для него все, что ему нужно?.. Поэтому он себя над работой убивать не

станет, что бы ему ни толковали о необходимости и святости труда; он с малых

лет видит в своем доме, что все домашние работы исполняются лакеями и

служанками, а папенька и маменька только распоряжаются да бранятся за дурное

исполнение. И вот у него уже готово первое понятие—что сидеть, сложа руки

почетнее, нежели суетиться с работою... В этом направлении идет и все

дальнейшее развитие.

Понятно, какое действие производится таким положением ребенка на все его

нравственное я умственное образование. Внутренние силы «никнут и увядают» по

необходимости. Если мальчик и пытает их иногда, то разве в капризах и в

заносчивых требованиях исполнения другими его приказаний. А известно, как

удовлетворенные капризы развивают бесхарактерность и как заносчивость

несовместна с уменьем серьезно поддерживать свое достоинство. Привыкая

предъявлять бестолковые требования, мальчик скоро теряет меру возможности и

удобоисполнимости своих желаний, лишается всякого уменья соображать средства

с целями и потому становится в тупик при первом препятствии, для отстранения

которого нужно употребить собственное усилие. Когда он вырастает, он

делается Обломовым, с большей или меньшей долей его апатичности и

бесхарактерности, под более или менее искусной маской, но всегда с одним

неизменным качеством—отвращением от серьезной и самобытной деятельности

Много помогает тут и умственное развитие Обломовых, тоже, разумеется,

направляемое, их внешним положением. Как в первый раз они взглянут на жизнь

навыворот,—так уж потом до конца дней своих и не могут достигнуть разумного

понимания своих отношений к миру и к людям. Им потом и растолкуют многое, они и

поймут кое-что; но с детства укоренившееся воззрение все-таки удержится

где-нибудь в уголку и беспрестанно выглядывает оттуда, мешая всем новым

понятиям и не допуская их уложиться на дно души... И делается в голове

какой-то хаос: иной раз человеку и решимость придет сделать что-нибудь, да не

знает он, что ему начать, куда обратиться... И не мудрено: нормальный человек

всегда хочет только того, что может сделать; зрто он немедленно и делают все,

что захочет... А Обломов... он не привык делать что-нибудь, следовательно, не

может хорошенько определить, что он может сделать и чего нет,— следовательно,

не может и серьезно, деятельно захотеть чего-нибудь... Его желания

являются только в форме: «а хорошо бы, если бы вот это сделалось»; но как это

может сделаться — он не знает. Оттого он любит помечтать и ужасно боится того

момента, когда мечтания придут в соприкосновение с действительностью. Тут он

старается взвалить дело на кого-нибудь другого, а если нет никого, то на

авось...

Все эти черты превосходно подмечены и с необыкновенной силой и истиной

сосредоточены в лице Ильи Ильича Обломова. Не нужно представлять себе, чтобы

Илья Ильич принадлежал к какой-нибудь особенной породе, в которой бы

неподвижность составляла существенную, коренную черту. Несправедливо было бы

думать, что он от природы лишен способности произвольного движения. Вовсе нет:

от природы он — человек, как и все. В ребячестве ему хотелось побегать и

поиграть в снежки с ребятишками, достать самому то или другое, и в овраг

сбегать, и в ближайший березняк пробраться через канал, плетни и ямы.

Пользуясь часом общего в Обломовке послеобеденного сна, он разминался,

бывало: «взбегал на галерею (куда не позволялось ходить, потому что она каждую

минуту готова была развалиться), обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на

голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил

глазами его полет в воздухе». А то— «забирался в канал, рылся, отыскивал

какие-то корешки, очищал от коры и ел всласть, предпочитал яблокам и варенью,

которые дает маменька». Все это могло служить задатком характера кроткого,

спокойного, но не бессмысленно-ленивого. Притом и кротость, переходящая в

робость и подставление спины другим,— есть в человеке явление вовсе не

природное, а чисто благоприобретенное, точно так же, как и нахальство и

заносчивость. И между обоими этими качествами расстояние вовсе не так велико,

как обыкновенно думают. Никто не умеет так отлично вздергивать носа, как

лакеи; никто так грубо не ведет себя с подчиненными, как те, которые подличают

перед начальниками. Илья Ильич, при всей своей кротости, не боится поддать

ногой в рожу обувающему его Захару, и если он в своей жизни не делает этого с

другими, так единственно потому, что надеется встретить противодействие,

которое нужно будет преодолеть. Поневоле он ограничивает круг своей

деятельности тремястами своих Захаров. А будь у него этих Захаров во сто, в

тысячу раз больше—он бы не встречал себе противодействии и приучился бы

довольно смело поддавать в зубы каждому, с кем случится иметь дело. И такое

поведение вовсе не было бы у него признаком какого-нибудь зверства натуры; и

ему самому и всем окружающим оно, казалось бы, очень естественным,

необходимым... никому бы и в голову не пришло, что можно и должно вести себя

как-нибудь иначе. Но — к несчастью иль к счастью—Илья Ильич родился помещиком

средней руки, получал доход не более десяти тысяч рублей на ассигнации и

вследствие того мог распоряжаться судьбами мира только в своих мечтаниях. Зато

в мечтах своих он и любил предаваться воинственным и героическим стремлениям.

«Он любил иногда вообразить себя каким-нибудь непобедимым полководцем, пред

которым не только Наполеон, но и Еруслая Лазаревич ничего не значит; выдумает

войну и причину ее: у него хлынут, например, народы из Африки в Европу, или

устроит он новые крестовые походы и воюет, решает участь народов, разоряет

города, щадит, казнит, сказывает подвиги добра и великодушия». А то он

вообразит, что он великий мыслитель или художник, что за ним гоняется толпа, и

все поклоняются ему... Ясно, что Обломов не тупая, апатическая натура, без

стремлений и чувства, а человек, тоже чего-то ищущий в своей жизни, о чем-то

думающий. Но гнусная привычка получать удовлетворение своих желаний не от

собственных усилий, а от других,— развила в нем апатическую неподвижность и

повергла его в жалкое состояние нравственного рабства. Рабство это так

переплетается с барством Обломова, так они взаимно проникают друг друга и одно

другим обусловливаются, что, кажется, нет ни малейшей возможности провести

между ними какую-нибудь границу. Это нравственное рабство Обломова составляет

едва ли не самую любопытную сторону его личности и всей его истории... Но как

мог дойти до рабства человек с таким независимым положением, как Илья Ильич?

Кажется, кому бы и наслаждаться свободой, как не ему? Не служит, не связан с

обществом, имеет обеспеченное состояние... Он сам хвалится тем, что не

чувствует надобности кланяться, просить, унижаться, что он не подобен

«другим», которые работают без устали, бегают, суетятся,— а не поработают, так

и не поедят... Он внушает к себе благоговейную любовь доброй вдове Пшеницыной

именно тем, что он барин, что он сияет и блещет, что он и ходит и

говорит так вольно и независимо, что он «не пишет беспрестанно бумаг, не

трясется от страха, что опоздает в должность, не глядит на всякого так, как

будто просит оседлать его и поехать, а глядит на всех и на все так смело и

свободно, как будто требует покорности себе». И, однако же, вся жизнь этого

барина убита тем, что он постоянно остается рабом чужой воли и никогда не

возвышается до того, чтобы проявить какую-нибудь самобытность. Он раб каждой

женщины, каждого встречного, раб каждого мошенника, который захочет взять над

ним волю. Он раб своего крепостного Захара, и трудно решить, который из них

более подчиняется власти другого. По крайней мере— чего Захар не захочет, того

Илья Ильич не может заставить его сделать, а чего захочет Захар, то сделает и

против воли барина, и барин покорится... Оно так и следует! Захар все-таки

умеет сделать хоть что-нибудь, а Обломов ровно ничего не может и не умеет.

Нечего уже и говорить о Тарантьеве и Иване Матвеиче, которые делают с Обломовым

что хотят, несмотря на то, что сами и по умственному развитию и по

нравственным качествам гораздо ниже его... Отчего же это? Да все оттого, что

Обломов, как барин, не хочет и не умеет работать и не понимает настоящих

отношений своих ко всему окружающему. Он не прочь от деятельности—до тех пор,

пока она имеет вид призрака и далека от реального осуществления; так, он

создает план устройства имения и очень усердно занимается им,— только

«подробности, сметы и цифры» пугают его и постоянно отбрасываются им в

сторону, потому что где же ему с ними возиться!.. Он—барин, как объясняет сам

Ивану Матвеичу: «Кто я, что такое? спросите вы... Подите, спросите у Захара, и

он скажет вам: «барин!» Да, я барин и делать ничего не умею! Делайте вы, если

знаете, и помогите, если можете, а за труд возьмите себе, что хотите:—на то

наука!» И вы думаете, что он этим хочет только отделаться от работы, старается

прикрыть незнанием свою лень? Нет, он действительно не знает и не умеет

ничего, действительно не в состоянии приняться ни за какое путное дело.

Относительно своего имения (для преобразования которого сочинил уже план) он

таким образом признается в своем неведении Ивану Матвеичу: «Я не знаю, что

такое барщина, что такое сельский труд, что значит бедный мужик, что богатый;

не знаю, что значит четверть ржи или овса, что она стоит, в каком месяце и что

сеют и жнут, как и когда продают; не знаю, богат ли я или беден, буду ли я

через год сыт или буду нищий—я ничего не знаю!.. Следовательно, говорите и

советуйте мне как ребенку...» Иначе сказать: будьте надо мною господином,

распоряжайтесь моим добром, как вздумаете, уделяйте мне из него, сколько

найдете для себя удобным... Так на деле-то и вышло: Иван Матвеич совсем было

прибрал к рукам имение Обломова, да Штольц помешал, к несчастью.

И ведь Обломов не только своих сельских порядков не знает, не только

положения своих дел не понимает: это бы ещё куда ни шло!.. Но вот в чем

главная беда: он и вообще

жизни не умел осмыслить для себя. В Обломовке никто не задавал себе вопроса:

зачем жизнь, что она такое, какой ее смысл и назначение? Обломовцы очень

просто понимали ее, «как идеал покоя и бездействия, нарушаемого по временам

разными неприятными случайностями, как-то: болезнями, убытками, ссорами и,

между прочим, трудом. Они сносили труд, как наказание, наложенное еще на

праотцев наших, но любить не могли, и где был случай, всегда от него

избавлялись, находя это возможным и должным». Точно так относился к жизни и

Илья Ильич. Идеал счастья, нарисованный им Штольцу, заключался не в чем

другом, как в сытной жизни,—с оранжереями, парниками, поездками с самоваром

в рощу и т. п.,— в халате, в крепком сне, да для промежуточного отдыха — в

идиллических прогулках с кроткою, но дебелою женою и в созерцании того, как

крестьяне работают. Рассудок Обломова так успел с детства сложиться, что даже

в самом отвлеченном рассуждении, в самой утопической теории имел способность

останавливаться на данном моменте и затем не выходить из этого status quo,

несмотря ни на какие убеждения. Рисуя идеал своего блаженства, Илья Ильич не

думал спросить себя о внутреннем смысле его, не думал утвердить его

законность и правду, не задал себе вопроса: откуда будут браться эти

оранжереи и парники, кто их станет поддерживать и с какой стати будет он ими

пользоваться?.. Не задавая себе подобных вопросов, не разъясняя своих

отношений к миру и к обществу, Обломов, разумеется, не мог осмыслить своей

жизни и потому тяготился и скучал от всего, что ему приходилось делать.

Служил он—и не мог понять, зачем это бумаги пишутся; не понявши же, ничего

лучше не нашел, как выйти в отставку и ничего не писать. Учился он—и не знал,

к чему может послужить ему наука; не узнавши этого, он решился сложить книги

в угол и равнодушно смотреть, как их покрывает пыль. Выезжал он в общество—и

не умел себе объяснить, зачем люди в гости ходят; не объяснивши, он бросил

все свои знакомства и стал по целым дням лежать у себя на диване. Сходился он

с женщинами, но подумал: однако, чего же от них ожидать и добиваться?

подумавши же, не решил вопроса и стал избегать женщин... Все ему наскучило и

опостылело, и он лежал на боку, с полным, сознательным презрением к

«муравьиной работе людей», убивающихся и суетящихся бог весть из-за чего...

Предыдущие соображения привели нас к тому заключению, что Обломов не есть

существо, от природы совершенно лишенное способности произвольного

движения. Его лень и апатия есть создание воспитания и окружающих

обстоятельств. Главное здесь не Обломов, а обломовщина. Он бы, может быть,

стал даже и работать, если бы нашел дело по себе: но для этого, конечно, ему

надо было развиться несколько под другими условиями. нежели под какими он

развился. В настоящем же своем положении он не мог нигде найти себе дела по

душе, потому что вообще не понимал смысла жизни и не мог дойти до разумного

воззрения на свои отношения к другим.