Сочинение: Бабель

Сочинение: Бабель

Рецензия на рассказ И. А. Бабеля «Линия и цвет».

Имя И. А. Бабеля часто ассоциируется со сборником рассказов «Конармия», с

темой гражданской войны, и немногие пытаются выйти за рамки сложившегося

стереотипа. А ведь XX век в искусстве, особенно в русской литературе,

характеризуется удивительной неоднозначностью, многомерностью содержания,

сложностью форм. Именно в Советской России появляются такие художники, как

Маяковский, ищущий новую форму, но наполняющий ее вечным содержанием,

несмотря на попытки уйти от вечного, и Есенин, загадка жизни и творчества

которого до сих пор мучает исследователей, и Булгаков, преподнесший тему

гражданской войны в «Белой гвардии» так, что до сегодняшнего дня этот роман

восхищает не только читателей, но и критиков. Бабель пишет свои рассказы в

тот же исторический период, его произведения появляются на фоне признанных

сегодня творений. И неужели может он быть так однозначен, как принято

считать, неужели цель его – лишь в описании исторических событий? Рассмотрим

один из его рассказов. Остановимся на произведении, не входящем в «Конармию».

Итак, рассказ «Линия и цвет». Он привлекает уже названием: цвет и линия– две

неизменные составляющие любого произведения искусства. Эстет-читатель

предчувствует что-то, отличное от рассказов «В щелочку», «Мама, Римма и Алла»

и других, которые, несмотря на уверения исследователей о том, что они лишь

попытка писателя «заглянуть за край» (по выражению Г. Белой), узнать все о

человеке, будут нестерпимо скучны своей моралью искателю красоты, а иному

последователю «чистого искусства» покажутся примитивно пошлыми.

«Линия и цвет» - перед читателем не просто рассказ, а рассказ-эссе. И, т.к.

автор не указывает жанр произведения, обоснуем такое предположение. Эссе –

это небольшое прозаическое сочинение свободной композиции на частную тему,

трактуемую субъективно. А что читатель видит в предложенном рассказе? Герой

встречает в санатории Олилла А.Ф.Керенского и, гуляя с ним по «саду

очарований, в неописуемом финском лесу», обнаруживает, что его собеседник

близорук. На предложение рассказчика купить очки, чтобы видеть мир в линиях,

Керенский возражает, говоря, что линия примитивна по сравнению с «мечущимся

океаном» цветов. Завершает произведение автор размышлением о судьбах людей,

находящихся во власти близорукого, почти слепого «хозяина».

Мы видим все черты эссе: композиция напоминает скорее о зарисовке, чем о

выверенном литературном произведении, хотя в ней можно выделить экспозицию

(первые четыре абзаца) и завязку, но ни естественной кульминации, ни развязки

мы не обнаружим – характерная для эссе незавершенность. Субъективность в

раскрытии темы несомненна – не зря позиция рассказчика, отражающая авторскую,

преподнесена читателю в контрасте с мнением Керенского и выраженным на уровне

художественных приемов, а не содержания, его отрицанием. Объясним утверждение

об отрицании рассказчиком позиции Керенского. Во-первых, обратим внимание на

начало рассказа: с Керенским рассказчика знакомит некий «присяжный поверенный

Зацареный», о котором известно, что его дружбой дорожит «великий князь»,

который «ходил по улицам Ташкента нагишом, . ставил свечи перед портретом

Вольтера, как перед образом Иисуса Христа». Через такую сложную, и, пожалуй,

громоздкую, систему зеркал, герой эссе Керенский, кроме своей исторической

роли, сообщаемой читателю фамилией, получает еще и некоторый темный, почти

отрицательный оттенок – первый знак несовместимости с рассказчиком и автором.

Два следующих абзаца, акцентированные анафорой «итак - Олилла», рисуя нам

самого рассказчика человеком утонченным, умеющим видеть и чувствовать красоту

мертвую и живую – какое оригинальное сравнение неба с птицей, как чудно

оттенена «грудь графини Тышкевич» тлеющими в вазах северными цветами и

распростертыми на сумрачных плафонах рогами! – наталкивают читателя на мысль о

неспособности Керенского осознавать эту поэзию жизни. Дальше – читатель только

убеждается в такой позиции: Керенскому безразлично совершенство графини,

«прекрасной, как Мария-Антуанетта», он за обедом, кажется, даже не

разговаривает – такое впечатление создается после брошенного рассказчиком: «Он

съел три пирожных и ушел со мной в лес». И, разумеется, Александру Федоровичу

абсолютно непонятна юная прелесть фрекен Кирсти. Он не видит и не желает видеть

ее так же, как и старого Иоганнеса. Он резок в ответе на предложение купить

очки: «Никогда». Обратим внимание на интонацию этого ответа –

повествовательная, хотя от героя живого, чувствующего, можно было бы ожидать

восклицания. В противопоставление этой беспристрастности Керенского рассказчик

приводит свои аргументы «с юношеской живостью». О, как он убедителен и ярок в

полном эмоций, сравнений и эпитетов коротеньком монологе, превозносящем линию:

она – «божественная черта, властительница мира», она – и в «обледенелых и

розовых краях водопада», и в «японской резьбе» плакучей ивы, и в «зернистом

блеске снега». А как бесподобна «линия уже зрелой ноги» фрекен Кирсти! Читатель

почти (я бы сказала – взвывает, но я же большая и понимаю, что сочинение –

экзаменационное, поэтому.) восклицает вместе с рассказчиком: «Купите очки,

Александр Федорович, заклинаю вас!» И – что мы слышим в ответ на страстный

монолог, способный убедить почти любого? Холодное, отрезвляющее: «Дитя, не

тратьте пороху». Керенский называет ту линию, которой рассказчик посвятил свое

насыщенное поэтическими образами размышление, «низменной». Не только линию, но

и саму действительность, из которой автор достает один за другим звенящие,

поющие эпитеты, близорукий Керенский называет «низменной». Он «объят чудесами»,

реально не существующими, и рассказчик мог бы ему простить эту позицию, если бы

Керенский не судил так резко о том, чего никогда не видел сам, но что так

дорого автору: небо, то самое, что сравнивалось в начале рассказа с птицей

лирически настроенным рассказчиком, «слепой» и «почти мертвый» Керенский

называет «чухонским», предпочитая «пылающим облакам» «мечущийся океан» над

головой. А этот выпад ему уже не простится – и следующие его фразы лишь

отталкивают читателя: будущий «хозяин судеб» предпочитает не замечать фальши,

осознанно принимать ее за реальность. Предложение купить очки и разрушить

иллюзорность он называет «ослеплением». В его мире все ценности кажутся нам –

не без помощи автора – перевернутыми.

Затем мы видим Керенского уже в Петербурге 1917го, уже «верховным

главнокомандующим». Автору не возможно отказать в мастерстве гипноза с

помощью языка: незначительная деталь – «Троицкий мост был разведен», а

«трамвайные вагоны лежали плашмя, как издохшие лошади» - и у читателя создано

нужное настроение, чувство развала и обиды за Россию. А Александр Федорович,

не видя всего этого, произносит «речь о России – матери и жене». «Что увидел

в ощетинившихся овчинах он – единственный зритель без бинокля?» - спрашивает

рассказчик и задумчиво отвечает: «Не знаю.» Лукавит рассказчик, лукавит

вместе с ним и Бабель: они – творец и его маска – прекрасно знают, что должен

увидеть безвольный зритель глазами Керенского – сказку, не связанную с

реальностью. «Как это опасно – близорукость, тем более близорукость главы

государства!» – этой идеей должен проникнуться читатель, для этой цели Бабель

называет свое эссе рассказом, ведь эссе не предполагает согласия с автором.

Но – расчет не самый верный: гипнотизирующие эпитеты, чувственные сравнения

способны не только на создание нужного автору читателя из почти любого,

взявшего книгу. Они раскрывают писателя, обнаруживают его присутствие и часто

играют роль противоположную первоначально задуманной.

Пожалуй, единственное полезное в этом рассказе – наглядная сила языка в руках

мастера. Почти гениальны системы эпитетов, синтаксические конструкции –

помните холодность фраз Керенского и эмоциональность рассказчика? Речевые

обороты «загоняют» читателя в угол, заставляют его придумывать какие-то идеи

и приписывать их автору – а в действительности у автора нет никаких идей.

Рассказ этот только зарисовка с натуры, силой языка превращенная в эссе.