Реферат: Жизнь и творчество Игоря Северянина

Реферат: Жизнь и творчество Игоря Северянина

Реферат

по литературе на тему:

Жизнь и творчество

Игоря - Северянина

Ученика 11 класса ПЭЛ,

Мишакова Андрея

Пущино, 2001

Игорь-Северянин (Игорь Васильевич Лотарев) родился 4 (16) мая 1887 г. в

Петербурге. Отец его,

Василий Петрович, - военный инженер (выходец из "владимирских мещан"),

дослужившийся до штабс-капитана, умер в 1904 г. сорока четырех лет. Мать

происходила из известного дворянского рода Шеншиных, к коим принадлежал и А.А.

Фет (1820-1892), нити родства связывали ее также со знаменитым историком Н.М.

Карамзиным (1766-1826). Небезынтересно, кстати, что по материнской линии Игорь

Северянин находился в родственных отношениях с А.М. Коллонтай (1872-1952).В

1896 г. родители развелись, и будущий поэт уехал с отцом, вышедшим к тому

времени в отставку, в Череповец; незадолго до смерти отца побывал с ним на

Дальнем Востоке и в 1904 г. поселился у матери в Гатчине. Учился он всего

ничего, закончил четыре класса Череповецкого реального училища. Стихи начал

писать в 8 лет.

Сам Игорь-Северянин писал свой псевдоним через дефис: как второе имя , а не

фамилия. Имя Игорь было дано ему по святцам, в честь святого древнерусского

князя Игоря Олеговича; приложение "Северянин" делало псевдоним близким к

"царственным" именам и означало место особенной любви ( как приложение

"Сибиряк" в псевдониме Д.Н.Мамин). Но традиция писать "Северянин" как фамилию

закрепилась так же, как традиция толковать поэта односторонне по его

"экстазным" стихам...

Одно из первых ярких впечатлений - влюбленность в Женечку Гуцан (Злату),

которая и вдохновляла будущего поэта.

«Идет весна в сиреневой накидке,

Тем больше мне хотелось жить...»

Из автобиографического романа

в стихах “Падучая стремнина”

Злата (Евгения Гуцан-

Менеке). 1905 г.

В 1905 году (год его романа с девушкой в сиреневой накидке) он — всего лишь

Игорь Лотарев. Восемнадцатилетний юнец. Без образования. Без специальности. И

без гроша в кармане. И при этом крайне уверенный в себе юнец, ничуть не

сомневающийся, что когда-нибудь, а точнее, совсем-совсем скоро будет богат и

известен...

В конце жизни, когда пришла пора подводить итоги, Игорь Васильевич,

оглядываясь назад, с грустью признался самому себе, что в ранней молодости

ему очень мешали правильно воспринимать людей и «глупая самовлюбленность», и

«какое-то скольженье по окружающему». И это относится и к друзьям, которых он

недооценил, и к женщинам: «в последнем случае последствия бывали

непоправимыми и коверкали жизнь, болезненно и отрицательно отражаясь на

творчестве». Поскольку эта запись сделана в дневнике, когда он непоправимо и

навсегда расстался с двумя «недооцененными» им женщинами — своей первой

любовью Евгенией и единственной законной женой эстонкой Фелиссой Круут, можно

предположить, что приведенная выше сентенция относится именно к ним.

С Евгенией Менеке, тогда еще Женей, Женечкой Гуцан, Игорь Лотарев

познакомился зимой 1905 года, в Гатчине, где жил вместе с матерью и старой

няней. Женя же снимала угол в Петербурге, зарабатывала шитьем, а в Гатчину

приезжала по воскресеньям — навестить и обиходить отца, спившегося и

опустившегося после смерти жены, Жениной матери. Была она на редкость хороша

собой: стройная, с роскошными золотыми вьющимися волосами. Игорь, влюбившись,

придумал своей юной подруге новое имя Злата и задарил стихами. Больше

задаривать было нечем... Однако у Златы были не только золотые волосы, но и

золотые руки — она умела пустяками «изузорить» их ветхий «уют».

Златошвейные фантазии Женечки восхищали поэта, видимо, еще и потому, что он и

сам любил и умел работать руками. Например, для того, чтобы его Злата

(«родная, незаменимая», «вторая половинка души единственной»!) смогла вдоволь

налюбоваться «малахитовой водой» тогда еще чистой-пречистой Ижорки,

смастерил, с помощью старого плотника, замечательную, похожую на крейсер

лодку:

На дачу переехав, первым делом,

Я начал строить небольшую лодку

По собственному плану. Наш хозяин,

Крестьянин Александр Степаныч, плотник

Был превосходный. Через две недели

Она была уже совсем готова.

С каютой парусиновой и с носом,

Остро и резко срезанным, похожа

Была своей конструкцией на крейсер.

Я дал названье ей — «Принцесса греза».

Она предназначалась мной для наших

Прогулок по Ижорке. Так для Златы

Был приготовлен маленький сюрприз.

Мне флаг она впоследствии в подарок

Андреевский, морской, своей работы,

Преподнесла, и я его хранил

До своего отъезда из России.

И вдруг Евгения забеременела, о женитьбе не могло быть и речи, а с ребенком

на руках какое житье? И она сделала то единственное, что могла сделать

молодая женщина в ее положении: стала содержанкой богатого «старика».

Впрочем, стариком он, видимо, не был, а главное, любил детей. К родившейся

вскоре девочке, названной Тамарой, относился так хорошо, что благодарная

Злата родила и второго ребенка — тоже девочку. Так ли был богат покровитель

Златы, как это изображено в стихотворении Северянина:

У тебя теперь дача, за обедом омары,

Ты теперь под защитой вороного крыла,

— мы не знаем. Но все остальное соответствует истине их отношений: Злата

действительно ушла от него «ради ребенка»...

Однако жертва оказалась напрасной. Богатый покровитель внезапно умер, и

молодая мать осталась без гроша и с двумя маленькими детьми... Игорь

Васильевич к тому времени успел стать известным поэтом, и какие-никакие

деньги у него имелись, но он был связан с другой женщиной — Марией

Васильевной Домбровской, и связан прочно, пусть и не узами законного брака. И

Злата распорядилась своей судьбой сама, учтя сделанные ошибки. Вышла замуж,

но не за богатого, а за надежного человека, скромного служащего, немца по

национальности. Хотя вполне могла, при ее-то внешних данных, сделать и более

блестящий выбор. Но она думала не о себе, а снова о детях. Затем началась

война и... немецкие погромы. Супруги Менеке эмигрировали в Берлин. Девочек

оставили у родственников. Забрать их фрау Менеке смогла лишь в 1920 году,

после заключения мирного договора с Германией. В Берлине Злата открыла

пошивочную мастерскую, была завалена работой, семья ни в чем не нуждалась.

Девочку Тамару, у которой обнаружились способности к музыке и танцам, смогли

отдать в хорошую балетную школу (дочь Северянина стала профессиональной

танцовщицей). Об отце Тамары Евгения Менеке, занятая по горло, вспоминала с

грустной нежностью, думая, что он погиб, как и многие их ровесники, на войне,

пока не прочитала в одной из берлинских русских газет стихи, подписанные его

именем. Написала в редакцию с просьбой переслать, если это возможно, если

есть адрес, ее послание — а это была настоящая исповедь! — автору. И самое

удивительное: письмо нашло адресата! Потрясенный Северянин написал чуть ли не

в один присест поэму о первой любви — "Падучая стремнина".

Спустя семь лет, в Эстонии, в июле,

Пришло письмо от Златы из Берлина...

О, Женечка! Твое письмо — поэма.

Я положил его, почти дословно,

На музыку, на музыку стихов...

Началась переписка... Но поэт только что женился, жена, Фелисса Михайловна

Круут, любила мужа без памяти, но и ревновала люто. Игорь Васильевич сумел

успокоить «ненаглядную эсточку». Супруги собирались ехать в Германию, а там

без помощи Златы не обойтись. Да и зачем ревновать ей, такой юной, к

"пожилой" замужней женщине?

Евгения Менеке встретила чету Лотаревых на вокзале и, как и обещала, устроила

их на недорогую, но удобную квартирку. А на другой день впервые в жизни

Северянин увидел свою шестнадцатилетнюю дочь, кстати, похожую на него, а не

на свою красавицу мать. Такого поворота Фелисса Михайловна не ожидала и

поставила вопрос ребром: или они, или я.

Игорь Васильевич пообещал жене,

что больше не увидится со своей первой любовью, и хотя потом дважды приезжал в

Берлин, вопреки обыкновению, слово сдержал. Но со Златой все-таки встретился.

Правда, уже после того, как расстался с Фелиссой. И не в Берлине, а в Таллине,

и снова, как и в прошлый раз, через 17 лет - в 1939 году.Этой встречи поэт

совсем не хотел. Боялся увидеть усохшую старушку. Но его спасения не сбылись: и

в 52 года Евгения была красива и элегантна. Судьба вообще ее, что называется,

хранила. Во времена нацистов Злату арестовали за то, что укрывала в своей

мастерской евреев, но потом выпустили. Умерла Евгения Гуцан-Менеке в 1952 году,

в Лиссабоне, легко, на руках обожавших ее дочерей.

Тамара Игоревна, дочь Игоря Северянина

и Евгении Гуцан-Менеке (примерно 1926-1930 г)

Фелисса и Северянин

Моя жена мудрей всех философий, —

Завидная ей участь суждена,

И облегчить мне муки на Голгофе

Придет в тоске одна моя жена!

из стихотворения "Дороже всех..."

Со своей будущей женой, тогда еще гимназисткой, Северянин познакомился в

Тойле. Ее однокашник вспоминает:

"...На вечере в помещении пожарной команды моя соученица по прогимназии

Фелисса Круут, дочь тойлаского плотника, выступила с чтением стихотворения

эстонского писателя Фридсберта Тугласа «Море», а затем она исполнила

лирические отрывки из произведений Н. В. Гоголя на русском языке. Очарованный

талантом юной чтицы, поэт Северянин, присутствовавший на вечере, подошел ее

поздравить, а через некоторое время жители Тойлы стали часто встречать свою

землячку в соседнем парке Ору в обществе известного стихотворца".

По-видимому, Игорь Васильевич увидел в этой случайной встрече небесное

знамение. Мать, Наталья Степановна, единственная женщина, которая скрашивала

его холостое житье-бытье (после того как подруга Игоря Васильевича Мария

Васильевна, еще недавно вроде бы влюбленная и нежная, готовая на любые жертвы

ради их взаимного счастья, не выдержав испытания захолустьем, ушла от него),

была совсем плоха, местный доктор сказал: безнадежна... И вот судьба, словно

бы. сжалившись, посылала ему эту строгую девочку, чтобы, она заменила

тридцатичетырехлетнему поэту горькую утрату! Похоронив матушку, Северянин

скоропалительно, и сорока дней не минуло со дня похорон, спасаясь от ужаса

одиночества на чужбине, «осупружился».

В очень высокой, слишком прямой и для ее девятнадцати чересчур уж серьезной

"эсточке", ученой дочке деревенского плотника, не было ни обаяния, ни

ликующей свежести Женечки-Златы, ничуть не походила она и на шальную,

«сексапильную» Сонку. В ней вообще не было ничего от того, что пленяло

Северянина в женщинах — игры, кокетства, изящества. Зато имелось, и с лихвой,

то, чего хронически недоставало как предыдущим, так и последующим дамам его

выбора: основательный, практичный ум, твердость характера, а главное —

врожденный дар верности. Такого надежного товарища, терпеливого и

выносливого, о его изменчивой и трудной судьбе больше уже не будет.

После смерти Сергея Есенина мать Татьяна Федоровна сказала:

«Не было той, которая уберегла бы».

Ни одной его возлюбленной не удалось вытащить поэта из пьянства.

16-летний брак Игоря-Северянина с Фелиссой Круут - видимо,

противоположный пример, когда женщина уберегла человека и поэта.

Впервые опубликовался во втором (февральском) номере журнала "Досуг и дело"

за 1905 год: там под фамилией Игорь Лотарев было помещено стихотворение

"Гибель Рюрика". Литературе сразу же отдался самозабвенно, издавал за свой

счет тоненькие брошюры стихов (от 2 до 16 стихотворений) и рассылал их по

редакциям "для отзыва". Всего издал их с 1904 по 1912 г. аж 35. Стихи особого

отклика не имели.

20 ноября 1907 года (Этот день Северянин потом ежегодно праздновал) он

познакомился со своим главным поэтическим учителем - Константином Фофановым

(1862-1911), который первым из поэтов оценил его талант. В 1908 году стали

появляться первые заметки о брошюрках, издаваемых в основном самим

Северяниным.

В 1909 г. некий журналист Иван Наживин привез одну из брошюр ("Интуитивные

краски") в Ясную Поляну и прочитал стихи из нее Льву Толстому. Сиятельного

графа и убежденного реалиста резко возмутило одно из "явно иронических"

стихотворений этой брошюры — "Хабанера II",

начинавшееся так: "Вонзите штопор в упругость пробки, — И взоры женщин не будут

робки!..", после чего, говоря словами самого поэта, всероссийская пресса

подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала его сразу известным на всю

страну... "С легкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху

Фофанова, меня стали бранить все, кому было не лень. Журналы стали печатать

охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали

принять в них, - в вечерах, а может быть, и в благотворителях, — участие", —

вспоминал позднее поэт.

Как бы то ни было, Северянин вошел в моду. В 1911 г. Валерий Брюсов (1873-

1924), тогдашний поэтический мэтр, написал ему дружеское письмо, одобрив

брошюру "Электрические стихи". Другой мэтр символизма, Федор Сологуб (Федор

Кузьмич Тетерников, 1863-1927), принял активное участие в составлении первого

большого сборника Игоря Северянина "Громокипящий кубок" (1913), сопроводив

его восторженным предисловием и посвятив Игорю Северянину в 1912 г. триолет,

начинавшийся строкой "Восходит новая звезда". Затем Федор Сологуб пригласил

поэта в турне по России, начав совместные выступления в Минске и завершив их

в Кутаиси.

Успех нарастал. Игорь

Северянин основал собственное литературное направление — эгофутуризм (еще в

1911 г. "Пролог эгофутуризма"), в группу его приверженцев входили Константин

Олимпов (сын К.М. Фофанова, 1889-1940), Иван Игнатьев (Иван Васильевич

Казанский, 1892-1914), Вадим Баян (Владимир Иванович Сидоров, 1880-1966),

Василиск Гнедов (1890-1978) и Георгий Иванов (1894—1958), вскоре перешедший к

акмеистам. Эгофутуристы в 1914 г. провели совместно с кубофутуристами, Д.

Бурлюком (1882-1907), В. Маяковским (1893-1930) и Василием Каменским

(1884-1961), в Крыму олимпиаду футуризма.

А.Н.Чеботаревская, Ф.Сологуб, В.Баян, Б.Д.Богомолов и И.Северянин

Начавшаяся первая мировая война, пусть и не сразу, сменила общественные

интересы, сместила акценты, ярко выраженный гедонистический восторг поэзии

Северянина оказался явно не к месту. Сначала поэт даже приветствовал войну,

собирался вести поклонников "на Берлин", но быстро понял ужас происходящего и

опять углубился в личные переживания, заполняя дальше дневник своей души.

27 февраля 1918 г. на вечере в Политехническом музее в Москве Игорь-Северянин

был избран "королем поэтов". Вторым был признан В. Маяковский, третьим В.

Каменский.

Свидетельства современников крайне противоречивы, избрание "Короля"

сопровождалось шутливым увенчанием мантией и венком, но известно, что сам

Северянин отнесся к этому очень серьезно.

Интересно, что титул "Короля поэтов" подходил больше всего именно

Игорю-Северянину.

В начале своего славного пути он уже был "Принцем поэтов". Еще в 1913

году А. Чеботаревская (жена Ф. Сологуба) подарила ему книгу Оскара Уайльда

"Афоризмы / пер. кн. Д.Л. Вяземского)" с дарственной надписью:

"Принцу поэтов - Игорю Северянину книгу его гениального брата

подарила Ан. Чеботаревская. Одесса, 17/III-1913".

Книга хранилась в личной библиотеке Игоря-Северянина в Тойла.

История коронования:

Большая аудитория Политехнического музея в первые послереволюционные годы

стала самой популярной трибуной современной поэзии. Конечно, в ней, как и

прежде, читались естественнонаучные лекции, проходили диспуты на волнующие

общество темы, можно назвать хотя бы диспуты А. В. Луначарского с главой

обновленческой церкви митрополитом А. И. Введенским, но все же, прежде всего,

в Большой аудитории Политехнического музея москвичей собирала поэзия.

Рассказывая о вечерах поэзии, все современники говорят о переполненном зале

, о толпе жаждущих попасть на вечер, о милиционерах, наводящих порядок, о

царившей в зале атмосфере заинтересованности, неравнодушия. Политехнический

музей и пропагандировал новую поэзию, и приобщал к ней самые широкие круги.

Устраивались вечера отдельных писателей и поэтов — В. В. Маяковского, А. А.

Блока, С. А. Есенина; проводились выступления группы объединенных едиными

творческими принципами поэтов — футуристов, имажинистов и других. Но

особенное внимание привлекали коллективные вечера, на которых выступали поэты

различных школ и направлений.

Первым из наиболее ярких и запомнившихся вечеров, воспоминания о котором можно и

сейчас еще услышать, был вечер 27 февраля 1918 года — «Избрание короля

По городу была расклеена афиша, сообщавшая цели и порядок проведения вечера:

«Избрание короля поэтов» открыло собой длинную серию поэтических вечеров

в Большой аудитории Политехнического музея, на которых поэты и публика вступали

в прямой диалог; приговоры — поддержка, одобрение или неприятие — выносились

тут же. Может быть, никогда еще поэты не стояли так близко к своему читателю и

не ощущали его так отчетливо.

Вечера носили общее название «Вечеров новой поэзии», хотя некоторые из них

имели и свои названия: «Смотр поэтических школ», «Вечер поэтесс», «Чистка

поэтов» и т. д. Для всех этих вечеров была характерна общая

заинтересованность и откровенная реакция публики, на них бушевали страсти,

возникали скандалы, но, несмотря на анекдотичность некоторых эпизодов, за

ними всегда чувствуется высокая поэтическая атмосфера этих вечеров.

.

Спасский С. В. Маяковский в воспоминаниях современников, с. 169—170

Зал был набит до отказа. Поэты

проходили длинной очередью. На эстраде было тесно, как в трамвае.

Теснились выступающие, стояла не поместившаяся в проходе молодежь. Читающим

смотрели прямо в рот. Маяковский выдавался над толпой. Он читал «Революцию»,

едва имея возможность взмахнуть руками. Он заставил себя слушать, перекрыв

разговоры и шум. Чем больше было народа, тем он свободней читал, тем полнее был

сам захвачен и увлечен. Он швырял слова до верхних рядов, торопясь уложиться в

отпущенный ему срок.

Но «королем» оказался не он. Северянин приехал к концу программы. Здесь был

он в своем обычном сюртуке. Стоял в артистической, негнущийся и «отдельный».

Прошел на эстраду, спел старые стихи из «Кубка». Выполнив договор, уехал.

Начался подсчет записок. Маяковский выбегал на эстраду и возвращался в

артистическую, посверкивая глазами. Не придавая особого значения результату,

он все же увлекся игрой. Сказывался его всегдашний азарт, страсть ко всякого

рода состязаниям.

— Только мне кладут и Северянину. Мне налево, ему направо.

Северянин собрал записок немного больше, чем Маяковский. Третьим был Василий

Каменский.

Часть публики устроила скандал. Футуристы объявили выборы

недействительными. Через несколько дней Северянин выпустил сборник, на обложке

которого стоял его новый титул. А футуристы устроили вечер под лозунгом «долой

всяких королей».

Никулин Лев. Годы нашей жизни. М.: Московский рабочий, 1966, с. 128—130

После выборов Маяковский довольно едко подшучивал над его «поэтическим

величеством», однако мне показалось, что успех Северянина был ему неприятен. Я

сказал ему, что состав публики был особый, и на эту публику гипнотически

действовала манера чтения Северянина, у этой публики он имел бы успех при

всех обстоятельствах.

Маяковский ответил не сразу, затем сказал, что нельзя уступать аудиторию

противнику, какой бы она ни была. Вообще надо выступать даже перед враждебной

аудиторией: всегда в зале найдутся два-три слушателя, по-настоящему

понимающие поэзию.

— Можно было еще повоевать...

Тогда я сказал, что устраивал выборы ловкий делец, импресарио, что, как

говорили, он пустил в обращение больше ярлычков, чем было продано билетов.

Маяковский явно повеселел:

— А что ж... Так он и сделал. Он возит Северянина по городам; представляете

себе, афиша — «Король поэтов Игорь Северянин»!

Однако нельзя сказать, что Маяковский вообще отрицал талант Северянина. Он не

выносил его «качалки грезерки» и «бензиновые ландолеты», но не отрицал

целиком его поэтического дара.

Петров Михаил. Два короля. (Глава из неопубликованной книги "Донжуанский

список Игоря Северянина")

Впрочем, может быть, никакой подтасовки и не было: 9 марта Маяковский

пытался сорвать выступление новоизбранного короля русских поэтов. В

антракте он пытался декламировать свои стихи, но под громкий свист публики был

изгнан с эстрады, о чем не без ехидства сообщила газета "Мысль" в номере за 11

марта 1918 года.

В марте вышел в свет альманах "Поэзоконцерт". На обложке альманаха был

помещен портрет Игоря-Северянина с указанием его нового титула. Под обложкой

альманаха помещены стихи короля поэтов, Петра Ларионова, Марии Кларк, Льва

Никулина, Елизаветы Панайотти и Кирилла Халафова.

Игорь-Северянин. Заметки о Маяковском (1941):

В марте 1918 г. в аудитории Политехнического музея меня избрали "Королем

поэтов". Маяковский вышел на эстраду: "Долой королей - теперь они не в моде".

Мои поклонники протестовали, назревал скандал. Раздраженный, я оттолкнул

всех. Маяковский сказал мне: "Не сердись, я их одернул - не тебя обидел. Не

такое время, чтобы игрушками заниматься"...

Через несколько дней "король" уехал с семьей на отдых в эстонскую приморскую

деревню Тойла, а в 1920 г. Эстония отделилась от России. Игорь Северянин

оказался в вынужденной эмиграции, но чувствовал себя уютно в маленькой

"еловой " Тойле с ее тишиной и покоем, много рыбачил. Довольно быстро он

начал вновь выступать в Таллине и других местах.

В Эстонии Северянина

удерживает и брак с Фелиcсой Круут. С ней поэт прожил 16 лет и это был

единственный законный брак в его жизни. За Фелиссой Игорь-Северянин был как за

каменной стеной, она оберегала его от всех житейских проблем, а иногда и

спасала. Перед смертью Северянин признавал разрыв с Фелиссой в 1935 году

трагической ошибкой.

В 20-е годы он естественно держится вне политики, (называет себя не

эмигрантом, а дачником) и вместо политических выступлений против Советской

власти он пишет памфлеты против высших эмигрантских кругов. Эмигрантам нужна

была другая поэзия и другие поэты. Игорь-Северянин по-прежнему много писал,

довольно интенсивно переводил эстонских поэтов: в 1919-1923 гг. выходят 9

новых книг, в том числе "Соловей". С 1921 года поэт гастролирует и за

пределами Эстонии: 1922год - Берлин, 1923 - Финляндия, 1924 - Германия,

Латвия, Чехия... В 1922-1925 годах Северянин пишет в довольно редком жанре -

автобиографические романы в стихах: "Падучая стремнина", "Роса оранжевого

часа" и "Колокола собора чувств"!.

Большую часть времени Северянин проводит в Тойла, за рыбной ловлей. Жизнь его

проходит более чем скромно - в повседневной жизни он довольствовался

немногим. С 1925 по 1930 год не вышло ни одного сборника стихотворений.

Зато в 1931 году вышел новый (без сомнения выдающийся) сборник стихов

"Классические розы", обобщающий опыт 1922-1930 гг. В 1930-1934 годах

состоялось несколько гастролей по Европе, имевшие шумный успех, но издателей

для книг найти не удавалось. Небольшой сборник стихов "Адриатика" (1932 г.)

Северянин издал за свой счет и сам же пытался распостранять его. Особенно

ухудшилось материальное положение к 1936 году, когда к тому же он разорвал

отношения с Фелиссой Круут и сошелся с В.Б. Коренди:

Стала жизнь совсем на смерть похожа:

Все тщета, все тусклость, все обман.

Я спускаюсь к лодке, зябко ёжась,

Чтобы кануть вместе с ней в туман...

"В туманный день"

А в 1940 поэт признается, что "издателей на настоящие стихи теперь нет. Нет

на них и читателя. Я пишу стихи, не записывая их, и почти всегда забываю".

Поэт умер 20 декабря 1941 г. в

оккупированном немцами Таллинне и был похоронен там на Александро-Невском

кладбище. На памятнике помещены его строки:

Как хороши, как свежи будут розы,

Моей страной мне брошенные в гроб!

"Классические розы" (1925)

Воспоминания современников о поэте Игоре-Северянине:

Отдельным монументом

Константин Ваншенкин

В сознании большинства Игорь Северянин имеет прочную репутацию стихотворца

безвкусного, пошлого, бесцеремонного, позера с колоссальным самомнением,

писавшего на потребу самой ничтожной публике. Популярность его была

ошеломительна.

Однако ряд крупных поэтов всерьез интересовались Северяниным, приглядывались и

прислушивались к его стиху, ритмам, словесным новшествам. Сомнений не было ни у

кого — это по сути своей настоящий поэт, хотя он и ведет себя в литературе

(т. е. пишет) как не настоящий.

В 1977 году я участвовал в Днях советской литературы в Донбассе. Наша группа

попала в районный центр Амвросиевка. ...Нас привезли на ночлег, и мы, едва

войдя в ворота, попали под соловьиный обвал. Трели, многократно наложенные

одна на другую, буквально обрушивались на нас. Мы разместились в таинственно

пустом доме, каждый в отдельной большой комнате. Всю ночь в окна ломились

соловьи, это был какой-то соловьиный ливень — вскоре уже сквозь сон. Утром

только и разговоров было что о соловьях. И я прочел стихи — вспоминал чуть ли

не всю ночь, пока не вспомнил, — и то лишь первую строфу. Все стали гадать —

чьи, но безуспешно. Я сказал, что Северянина, а посвящены Рахманинову.

Соловьи монастырского сада,

Как и все на земле соловьи,

Говорят, что одна есть отрада

И что эта отрада — в любви ...

Казалось бы, ну что здесь такого, а стихи! — хочется повторять их — медленно,

со вкусом.

Похоронен Игорь Северянин в Таллине. На его могиле начертаны чуть измененная

прелестная мят-левская строка и еще одна — своя — следом:

Как хороши, как свежи будут розы,

Моей страной мне брошенные в гроб!

Эти строки пел Александр Вертинский, которому, как известно, после войны

посчастливилось возвратиться в Россию.

Булат Окуджава

Нынче мне очень близок и дорог Игорь Северянин. Сущность этого большого

поэта, как всякого большого поэта, - в первооткрывательстве. Он рассказал мне

то, что ранее не было известно. Мой путь к нему был труден и тернист, ибо был

засорен нашим общим невежеством, и я поминутно спотыкался о ярлыки, которыми

поэт был в изобилии увешан. ... К счастью, во мне все-таки нашлись силы,

чтобы разобраться во всем этом. И я постепенно стал его приверженцем.

... Помню, как вместе со всеми я тоже проповедовал достоинства Владимира

Маяковского как укоризну Игорю Северянину, зная из хрестоматии несколько

водевильных фактов, не имеющих ничего общего с литературой, не понимая, что

поэтов нельзя противопоставлять одного другому - их можно сравнивать; нельзя

утверждать одного, низвергая другого.

И вот, когда по воле различных обстоятельств все это мне открылось, я понял,

я почувствовал, что Игорь Северянин - мой поэт, поэт большой, яркий,

обогативший нашу многострадальную поэзию, поэт, о котором еще предстоит

говорить, и у которого есть чему учиться.

ПОЗДНЯЯ РЕЦЕНЗИЯ

Вадим Шефнер

В поэзии он не бунтарь и не пахарь,

Скорее - колдун , неожиданный знахарь;

Одним он казался почти гениальным,

Другим - будуарно-бульварно банальным.

Гоня торопливо за строчкою строчку,

Какую-то тайную нервную точку

Под критиков ахи и охи, и вздохи

Сумел он нащупать на теле эпохи.

Шампанская сила в поэте бурлила,

На встречи с ним публика валом валила...

И взорами девы поэта ласкали,

И лопались лампы от рукоплесканий.

И слава парила над ним и гремела -

И вдруг обескрылила и онемела,

Когда его в сторону отодвигая,

Пошла в наступленье эпоха другая.

И те, что хулили , и те, что хвалили,

Давно опочили, и сам он в могиле,

И в ходе времен торопливых и строгих

Давно уже выцвели многие строки.

Но все же под пеплом и шлаком былого

Живет его имя , пульсирует слово, -

Сквозь все многослойные напластованья

Мерцает бессмертный огонь дарованья.

Размышляя о Северянине

АЛЕКСАНДР ИВАНОВ, пародист

К Игорю Северянину мне не пришлось идти долго.

В ранней юности я впервые познакомился со стихами, решительно непохожими на

все, что доводилось читать раньше (добавлю: и позже тоже). Сразу и навсегда я

был потрясен, покорен и очарован.

Сказать, что Северянин неповторим и уникален, значит ничего не сказать: это

свойство настоящего поэта, которых в истории мировой литературы все же

немало. Северянин — поэт ОСОБЫЙ.

Он не имел предшественников, не имеет (и не может иметь) последователей.

Здесь немыслима школа. Если попытаться представить себе его последователя, то

возникает лишь бледная фигура формального эпигона.

Сам Северянин боготворил и создал культ творчества двух поэтов — К. М.

Фофанова и Мирры Лохвицкой. Но, как мне кажется, существенного влияния на

него как на поэта они не оказали, явившись лишь объектами свойственной

всякому человеку тоски по идеалу.

Северянин поэт ЗАГАДОЧНЫЙ. Осмелюсь высказать предположение, что к постижению

его загадки мы даже еще не приступили. На протяжении не одного десятилетия с

болью и недоумением приходилось и по сей день приходится то тут то там, по

поводу и без повода читать мелкие, глупые, оскорбительные выпады в адрес

этого, не побоюсь сказать, великого поэта.

Поражает в этих наскоках то, что люди, обязанные вроде бы разбираться в

литературе, упорно читают Северянина однозначно, умудряются просто в упор не

замечать особого мира, созданного напряженными духовными исканиями, мира

архисложного, удивительного по красоте и гармонической цельности.

Интуиция поэта проникла в такие дали и выси, которые недоступны и нам,

современникам космической эры. Невероятно, но Северянина и сегодня нередко

воспринимают как бы наоборот, в красоте видя красивость, в глубине —

мелкость, в неповторимой северянинской иронии — лишь самолюбование и

кокетство. В лучшем случае к Северянину относятся снисходительно, не отрицая

известной одаренности, но... «По-северянински благоухал...» — насмешливо

написал один наш недалекий современник об одном заурядном стихотворце. Так и

хочется спросить: помилуйте, да с каких это пор благоухать — хуже, чем

издавать неприятный запах?

Не понял Северянина даже такой крупный его современник как Валерий Брюсов.

Полагаю, что даже те, кто оказывал поэту восторженный прием, подпадая под

магию его стиха, все же не осознавали подлинной его глубины.

Не хочу быть понятым превратно: дескать, я понимаю, а все остальные не

понимают; увы, я лишь интуитивно чувствую, что эту загадку мы пока не

разгадали. Да впрочем, художник такого масштаба в принципе непостижим до

конца — в этом суть подлинного величия.

К тому же и сам Игорь Северянин предвидел, что истинное его понимание требует

времени, он сознавал, что его появление, как возникновение всякого ЯВЛЕНИЯ,

не может быть в должной мере оценено современниками.

Он знал, что его время придет, но о скорой встрече и не мечтал, прозревая

однако неизбежную, но «долгую» (подразумевая, видимо, хоть и не скорую, но

вечную) встречу:

До долгой встречи! В беззаконце

Веротерпимость хороша.

В ненастный день взойдет, как солнце,

Моя вселенская душа!

ЛЕВ ОЗЕРОВ

(Из романа в стихах )

* * *

Что делать с Северяниным? Гремел

Поболее чем Блок. И вот — так тихо.

И у лица куда белей, чем мел —

Багряная мохнатая гвоздика

Сквозною раной. Отошли года.

Поклонницы заметно постарели

И разбрелись по свету — кто куда, —

Забыты пасторали и рондели.

Забыты котильоны, веера,

Надушенные с вечера перчатки.

Как он читал! Как был хорош вчера!

На брюках ни морщиночки, ни складки.

Как он певуч! Какая, право, стать!

Он златоуст, артист — из самых добрых.

Ах, помогите, душенька, достать

У Игоря Васильича автограф.

Его поэзы не слыхали? Жаль!

Мне жаль вас. Впрочем, подойдите ближе!

Мими, Зизи, вуаль, Булонь, Версаль.

Где платье шьете? У Бертье, в Париже.

А позже приходили на поклон

Смятенные Асеев с Пастернаком.

После концерта возбужденный, он

Дразнил их хризантемой, пудрой, фраком.

— Какой артист! — воскликнул Пастернак,

Как только из гостиницы на площадь

Два друга вышли... — Боря! Нет, не так

Скажу я, — расфуфыренная лошадь!

Кафе. Вопят студенты: — Пьем до дна

Во славу открывателя Америк...

А я его увидел: тишина.

Река, Эстония, рыбачий берег.

Один как перст. Он ловит блеск струи.

Безмолвие. Покончено с эстрадой.

Гремят самозабвенно соловьи

За старой монастырскою оградой.

Что время с нами делает? Пушок

И пламень щек спешит оставить в прошлом.

Доцентик чешет бороденки клок:

— Пора забыть об этом барде пошлом!

Что время делает? Снимает крем,

Сдувает пудру, фрак на барахолку

Уносит за бесценок, а затем

Нам Литмузей спешит намылить холку:

— Большой цены загублен экспонат.

Искать! Была бы ценная находка ...

Стоит поэт и смотрит на закат, —

В воде его перерезает лодка.

Стоит поэт, он бронзовеет, ал,

Как памятник кончающихся суток.

И тот, кто так картинно умирал

Вдруг видит: смерть близка и не до шуток.

Близка она, неотвратима так,

Что не успеешь вымолвить и слова.

А он стоит на берегу, мастак,

Из-под бровей на мир глядит сурово.

Трепещет поплавок. Давным-давно

Он здесь стоит, ему дыханье сперло.

Россия далеко, но все равно

Она близка — у сердца и у горла.

К. Паустовский "О Северянине"

Меня приняли вожатым в Миусский трамвайный парк... Миусский парк помещался на

Лесной улице, в красных, почерневших от копоти кирпичных корпусах. Со времен

моего кондукторства я не люблю Лесную улицу. До сих пор она мне кажется самой

пыльной и бестолковой улицей в Москве. ...

Однажды в дождливый темный день в мой вагон вошел на Екатерининской площади

пассажир в черной шляпе, наглухо застегнутом пальто и коричневых лайковых

перчатках. Длинное, выхоленное его лицо выражало каменное равнодушие к

московской слякоти, трамвайным перебранкам, ко мне и ко всему на свете. Но он

был очень учтив, этот человек, — получив билет, он даже приподнял шляпу и

поблагодарил меня. Пассажиры тотчас онемели и с враждебным любопытством

начали рассматривать этого странного человека. Когда он сошел у Красных

ворот, весь вагон начал изощряться в насмешках над ним. Его обзывали «актером

погорелого театра» и «фон-бароном». Меня тоже заинтересовал этот пассажир,

его надменный и, вместе с тем, застенчивый взгляд, явное смешение в нем

подчеркнутой изысканности с провинциальной напыщенностью.

Через несколько дней я освободился вечером от работы и пошел в

Политехнический музей на поэзоконцерт Игоря Северянина.

«Каково же было мое удивление», как писали старомодные литераторы, когда на

эстраду вышел мой пассажир в черном сюртуке, прислонился к стене и, опустив

глаза, долго ждал, пока не затихнут восторженные выкрики девиц и аплодисменты.

К его ногам бросали цветы — темные розы. Но он стоял все так же неподвижно и

не поднял ни одного цветка. Потом он сделал шаг вперед, зал затих, и я

услышал чуть картавое пение очень салонных и музыкальных стихов:

Шампанского в лилию! Шампанского в лилию! —

Ее целомудрием святеет оно!

Миньон с Эскамильо! Миньон с Эскамильо!

Шампанское в лилии — святое вино!

В этом была своя магия, в этом пении стихов, где мелодия извлекалась из слов,

не имевших смысла. Язык существовал только как музыка. Больше от него ничего

не требовалось. Человеческая мысль превращалась в поблескивание стекляруса,

шуршание надушенного шелка, в страусовые перья вееров и пену шампанского.

Было дико и странно слышать эти слова в те дни, когда тысячи русских крестьян

лежали в залитых дождями окопах и отбивали сосредоточенным винтовочным огнем

продвижение немецкой армии. А в это время бывший реалист из Череповца,

Лотарёв, он же «гений» Игорь Северянин, выпевал, грассируя, стихи о будуаре

тоскующей Нелли.

Потом он спохватился и начал петь жеманные стихи о войне, о том, что, если

погибнет последний русский полководец, придет очередь и для него, Северянина,

и тогда «ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин».

Сила жизни такова, что перемалывает самых фальшивых людей, если в них живет

хотя бы капля поэзии. А в Северянине был ее непочатый край. С годами он начал

сбрасывать с себя мишуру, голос его зазвучал чуть человечнее. В стихи его

вошел чистый воздух наших полей, «ветер над раздольем нив», и изысканность

кое-где сменилась лирической простотой: «Какою нежностью неизъяснимою, какой

сердечностью осветозарено и олазорено лицо твое».

(Из книги «Повесть о жизни»)

Друг И. Северянина, поэт Георгий Шенгели откликнулся на смерть поэта

большим стихотворением-воспоминанием, в котором были такие строки:

"...И всюду - за рыбною ловлею,

как в парке плакала девочка..."

Евгений Евтушенко

* * *

Когда идет поэтов собиранье,

Тех, кто забыт и кто полузабыт,

То забывать нельзя про Северянина -

Про грустного Пьеро на поле битв.

АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ

Рукопись

Подайте искристого

к баранине.

Подайте счет.

И для мисс — цветы.

Подайте Игоря Северянина!

Приносят выцветшие листы.

Подайте родину

тому ревнителю,

что эти рукописи хранил.

Давно повывелись

в миру чернильницы,

и нет лиловых

навзрыд

чернил.

Подайте позднюю

надежду памяти —

как консервированную сирень,

где и поныне

блатные Бальмонты

поют над сумерком деревень.

Странна «поэзия российской пошлости»,

но нету повестей

печальней сих,

какими родина

платила пошлины

за вкус

Тургеневых и Толстых.

Поэт, стареющий

в Териоках,

на радость детям

дремал,как Вий.

Лицо — в морщинах,

таких глубоких,

что, усмехаясь,

он мух

давил...

Поэт, спасибо

за юность мамину,

за чувство родины,

за розы в гроб,

за запоздалое подаяние,

за эту исповедь —

избави бог!

Неотправленное письмо Игорю Северянину

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

Начну с того, что это сказано Вам в письме только потому, что не может быть

сказано всем в статье. А не может — потому, что в эмиграции поэзия на

задворках — раз, все места разобраны — два; там-то о стихах пишет Адамович и

никто более, там-то — другой «ович» и никто более, и так далее. Только двоим

не оказалось места: правде и поэту.

От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой.

От всего сердца своего и от всего сердца вчерашнего зала — благодарю Вас,

дорогой.

Вы вышли. Подымаете лицо — молодое. Опускаете — печать лет. Но — поэту не

суждено опущенного! — разве что никем не видимый наклон к тетради! — все: и

негодование, и восторг, и слушание дали — далей! — вздымает, заносит голову.

В моей памяти — и в памяти вчерашнего зала — Вы останетесь молодым.

Ваш зал... Зал — с Вами вместе двадцатилетних ... Себя пришли смотреть:

свою молодость: себя — тогда, свою последнюю — как раз еще успели! —

молодость, любовь...

В этом зале были те, которых я ни до, ни после никогда ни в одном

литературном зале не видала и не увижу. Все пришли. Привидения пришли,

притащились. Призраки явились — поглядеть на себя. Послушать — себя.

Вы — Вы же были только той, прорицательницей, Саулу показавшей Самуила ...

Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого, может быть, так не

билось сердце, как у меня, ибо другие (все) слушали свою молодость,

свои двадцать лет (тогда!). Кроме меня. Я ставила ставку на силу

поэта. Кто перетянет — он или время! И перетянул он: Вы.

Среди стольких призраков, сплошных привидений — Вы один были— жизнь: двадцать

лет спустя.

Ваш словарь: справа и слева шепот: — не он!

Ваше чтение: справа и слева шепот: — не поэт!

Вы выросли, вы стали простым. Вы стали поэтом больших линий и больших

вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто — природу, Вы,

наконец, раз-нарядили ее...

И вот, конец первого отделения, в котором лучшие строки:

— И сосны, мачты будущего флота...

— ведь это и о нас с Вами, о поэтах, — эти строки.

Сонеты. Я не критик и нынче — меньше, чем всегда. Прекрасен Ваш Лермонтов —

из-под крыла, прекрасен Брюсов... Прекрасен Есенин — «благоговейный хулиган» —

может, забываю — прекрасна Ваша любовь: поэта — к поэту (ибо множественного

числа — нет, всегда — единственное) ...

И то, те ... «Соната Шопена», «Нелли», «Каретка куртизанки» — и другие, целая

прорвавшаяся плотина ... Ваша молодость.

И — последнее. Заброс головы, полузакрытые глаза, дуга усмешки и — напев, тот

самый, тот, ради которого... тот напев — нам — как кость — или как цветок...

— Хотели? нате! — в уже встающий — уже стоящий — разом вставший — зал.

Призраки песен — призракам зала.

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

Конец февраля 1931 г.

Это письмо было написано Мариной Цветаевой после посещения концерта Игоря-

Северянина, когда в 1931 году он с гастролями был в Европе. Точно неизвестна

причина, по которой письмо осталось неотправленным - может быть Цветаевой

попался на глаза нелестный сонет в ее адрес из "Медальонов" Игоря-Северянина

...

Из мемуаров Георгия Иванова "Петербургские зимы":

Принято думать, что всероссийская слава Игоря Северянина пошла со знаменитой

обмолвки Толстого о ничтожестве русской поэзии. Действительно, в подтверждение

своего мнения Толстой процитировал северянинское: «Вонзите штопор в упругость

пробки, и взоры женщин не будут робки». Действительно, благодаря этому имя

будущего (увы, недолговечного) кумира эстрад и редакций промелькнуло на

страницах газет (до сих пор оно было лишь уделом почтовых ящиков: «к сожалению,

не подошло»). Но настоящая слава пришла позже. И пришла она, в

сущности, вполне «легально»: Игорем Северяниным заинтересовались Сологуб,

позднее Брюсов и «лансировали» его.

Была весна 1911 года. Мне было семнадцать лет. Я напечатал в двух-трех

журналах несколько стихотворений, завел уже литературные знакомства с

Кузминым, Городецким, Блоком, был полон литературой и стихами. Имени

Северянина я до тех пор не слышал. Но, роясь однажды на «поэтическом» столике

у Вольфа, я раскрыл брошюру страниц в шестнадцать (названия уже не помню),

имевшую сложный подзаголовок: такая-то тетрадь, такого-то выпуска, такого-то

тома. На задней стороне обложки было перечислено содержание всех томов и

тетрадей, приготовленных к печати - что-то очень много. А также объявлялось,

что Игорь Северянин, Подьяческая, дом такой-то, принимает молодых поэтов и

поэтесс - по четвергам, издателей по средам, поклониц по вторникам и т. д.

Все дни недели были распределены и часы точно указаны, как в лечебнице.

Я прочел несколько стихотворений. Они меня «пронзили»... Чем, не знаю. Тем

же, вероятно чем через год и, кажется, так же случайно, Сологуба. ... однако,

я не сразу решился пойти на прием наПодьяческую улицу. Как держаться, что

сказать? Идти в качестве молодого поэта? - в этом было что-то унизительное.

Поклонника? - тоже, если даже забыть о своей мужской принадлежности, так как

в объявлении значились только поклонницы. Я нашел выход: приняв солидный вид,

я отправился к Игорю Северянину в часы, назначенные для издателей. В

сущности, я и собирался в ближайшем будущем стать издателем... своей

собственной книги (семьдесят пять рублей, выпрошенные у старшей сестры, я

хранил в надежном месте). Еще одно обстоятельство смущало меня, пока я ехал с

Каменноостровского на Подьяческую. Несомненно, человек, каждый день

принимающий посетителей разных категорий, стихи которого полны омарами,

автомобилями и французскими фразами,— человек блестящий и великосветский. Не

растеряюсь ли я, когда подъеду на своем ваньке к дворцу на Подьяческой, когда

надменный слуга в фиалковой ливрее проведет меня в ослепительный кабинет,

когда появится сам Игорь Северянин и заговорит со мной по-французски с

потрясающим выговором?.. Но жребий был брошен, извозчик нанят, отступать было

поздно...

Игорь Северянин жил в квартире № 13. Этот роковой номер был выбран помимо

воли ее обитателя. Домовая администрация, по понятным соображениям,

занумеровала так самую маленькую, самую сырую, самую грязную квартиру во всем

доме. Ход был со двора, кошки шмыгали по обмызганной лестнице. На приколотой

кнопками к входной двери визитной карточке было воспроизведено автографом с

большим росчерком : Игорь Северянин. Я позвонил. Мне открыла маленькая старушка

с руками в мыльной пене. «Вы к Игорю Васильевичу? Обождите, я сейчас им

скажу»...Мы проговорили весь вечер, поочередно читая друг другу стихи. С этого

дня началось наше знакомство.

. Шумные поэзо-вечера и шумные попойки чередовались с "редакционными" собраниями

в квартире Северянина. Поэтов вокруг Игоря группировалось довольно много

. Трое удостоились высокой чести быть " директориатом" при нем. Это были - я,

Константин Олимпов, сын Фофанова, явно сумасшедший, но не совсем бездарный

мальчик лет шестнадцати, и Грааль Арельский, по паспорту Степан Степанович

Петров, студент не первой молодости, вполне уравновешенный и вполне

бесталанный. Моя дружба и Игорем Северяниным, и житейская, и литературная ,

продолжалась недолго. Я перешел в Цех Поэтов, завязал связи более "подходящие"

и поэтому бесконечно более прочные. Но лично с Северяниным мне было жалко

расставаться. Я даже пытался сблизить его с Гумилевым и ввести в цех, что,

конечно, было нелепостью.

Мы расстались, когда Северянин был в зените своей славы. Бюро газетных вырезок

присылало ему по пятьдесят вырезок в день, сплошь и рядом целые фельетоны,

полные восторгов или ярости (что, в сущности, все равно для "техники славы").

Его книги имели небывалый для стихов тираж, громадный зал городской Думы не

вмещал всех желающих попасть на его "поэзо-вечера". Неожиданно сбылись все его

мечты: тысячи поклонниц, цветы, автомобили, шампанское, триумфальные поездки по

России . это была самая настоящая, несколько актерская, пожалуй, слава.

В.Я. Брюсов.

из статьи "Игорь Северянин" (1915 г.)

Не думаю, чтобы надобно было доказывать, что Игорь-Северянин - истинный поэт

. Это почувствует каждый, способный понимать поэзию, кто прочтет "Громокипящий

кубок".

Это - лирик, тонко воспринимающий природу и весь мир и умеющий несколькими

характерными чертами заставить видеть то, что он рисует.

...Это - художник, которому открылись тайны стиха...

из "Вчера, сегодня и завтра русской поэзии":

Тем не менее, уже в 1917 г. определенно наметились такие группы, прикрывавшиеся

именем футуризма, которые явно выпадали из общего течения и, которые в

дальнейшем, в пятилетке 17—22 гг., перестали играть сколько-нибудь видную роль.

Мы говорим здесь не о разных мертворожденных «психофутуристах», членах

«Вседури» и т. п., исчезнувших вместе с первым выпуском своих программных

изданий, но об объединениях, некоторое время занимавших внимание критики. Такой

была группа Игоря Северянина — поэта, деятельность которого начиналась с

безусловно интересных, даже значительных созданий и который некоторое время

имел самый шумный успех у читателей («Громокипящий кубок», стихи 1910—1912

гг.). Северянин чрезвычайно быстро «исписался», довел, постоянно повторяясь,

своеобразие некоторых своих приемов до шаблона, развил, в позднейших стихах,

недостаток своей поэзии до крайности, утратив ее достоинства, стал приторным и

жеманным и сузил темы своих «поэз» до маленького круга, где господствовало

«быстро-темпное упоение», восклицания «Вы такая эстетная» и т. д.,— салонный

эротизм и чуждый жизни эстетизм. Приставка эго (Северянин именовался

«эгофутуристом») мстила за себя. Все, что писал и печатал Игорь Северянин

за годы революции, в Крыму и в Ревеле,— только перепевы худших элементов его

ранних книг. Вместе с Северяниным сошли со сцены и его ученики ( были и

таковые!).

* * * (акростих)

И ты стремишься ввысь, где солнце - вечно,

Где неизменен гордый сон снегов,

Откуда в дол спадают бесконечно

Ручьи алмазов, струи жемчугов.

Юдоль земная пройдена. Беспечно

Свершай свой путь меж молний и громов!

Ездок отважный! Слушай вихрей рев,

Внимай с улыбкой гневам бури встречной!

Еще грозят зазубрины высот,

Расщелины, где тучи спят, но вот

Яснее глубь в уступах синих бора.

Назад не обращай тревожно взора

И с жадной жаждой новой высоты

Неутомимо правь конем, - и скоро

У ног своих весь мир увидишь ты!

1912 г.

А.М. Арго

Из "Своими глазами: книга воспоминаний":

Как правило, актерское чтение стихов существенно отличается от авторского.

...Поэты по большей части перегибают палку в сторону напевного произнесения,

жертвуя смыслом, содержанием и сюжетом своих стихов во имя благозвучия и

напевности. По свидетельству современников, именно так читал свои стихи

Пушкин, а до него многие поэты, начиная с Горация и Овидия.

Поэтов, которых я слышал, в этом смысле можно поделить на три категории. Большая

часть читала стихи спокойным, размеренным голосом, выделяя ритм и рифму и

предоставляя содержанию своими путями доходить до сознания слушающих. Что же

касается успеха у аудитории, он зависел не только от качества исполнения, но и

от степени популярности автора. Александр Блок читал не слишком

выразительно, но публика видела его живого, и это уже доставляло ей наслаждение

— велика была его популярность. Читал он известные, ставшие классическими при

жизни его вещи: «Незнакомку», «В ресторане», «Девушка пела в церковном хоре»,

«О доблестях, о подвигах, о славе», и, если запинался в начале строфы, публика

хором подсказывала ему забытое слово. Так же спокойно и четко, выразительно и

бесстрастно читали Брюсов, Сологуб и многие другие, менее известные. У

поэтов другой категории напевность вступала в состязание со смыслом стиха,

форма бросала вызов содержанию и одолевала его. Поэт начинал шаманить, публика

переставала его понимать. Осип Мандельштам, выдающийся русский лирик,

человек маленького роста, невзрачной внешности (его в шутку называли

«мраморная муха»), читал свои произведения необычно торжественно, напевно,

священнодейственно, и несоответствие между внешностью автора и его

исполнительской манерой приводило порой к досадным итогам. Он читал распевно,

торжественно богослужебно-великолепные свои пятистопные ямбы:

Я опоздал на празднество Расина,

Я не увижу знаменитой Федры...

— и ни одна строфа, ни одна строка не доходили до аудитории. Публика сначала

недоумевала, потом начинала улыбаться, и на пятой — седьмой минуте пробегал

смешок, нередко переходивший в неудержимый хохот, ибо смех в зрительном зале

эпидемически заразителен.

Так же распевно, пренебрегая внутренним смыслом стиха, совершенно однотонно

произносил свои произведения Игорь Северянин, но тут была другая подача и

другой прием у публики. Большими аршинными шагами в длинном черном сюртуке

восторг, вызывал определенную реакцию у контингента определенного типа. Все

было задумано, подготовлено и выполнено. Начинал поэт нейтральным «голубым»

звуком:

Это было у мо-о-оря...

В следующем полустишии он бравировал произнесением русских гласных на какой-

то иностранный лад, а именно: «где ажурная пе-э-на»; затем шло третье

полустишие: «где встречается ре-эдко», и заключалась полустрофа двусловием:

«городской экипаж» — и тут можно было уловить щелканье щеколды садовой

калитки, коротко, резко и четко звучала эта мужская зарифмовка. Так же

распределялся материал второго двустишия:

Королева игра-а-ала

в башне замка Шопе-э-на,

И, внимая Шопе-эпу,

полюбил ее паж!

Конечно, тут играла роль и шаманская подача текста, и подчеркнутое безразличие

поэта, и самые зарифмовки, которым железная спорность сообщала гипнотическую

силу: «пена — Шопена, паж — экипаж». Нужно отдать справедливость: с идейностью

тут было небогато, содержание не больно глубокое, но внешнего блеска — не

оберешься! Закончив чтение, последний раз хлопнув звонкой щеколдой опорной

зарифмовки, Северянин удалялся все теми же аршинными шагами, не уделяя ни

поклона, ни взгляда, ни улыбки публике, которая в известной своей части таяла,

млела и истекала соками преклонения перед «настоящей», «чистой» поэзией.

Вс. Рождественский (1895—1977) о поэзовечерах:

Поэт появлялся на сцене в длинном, узком в талии сюртуке цвета воронова

крыла. Держался он прямо, глядел в зал слегка свысока, изредка встряхивая

нависающими на лоб черными, подвитыми кудряшками. Лицо узкое, по выражению

Маяковского, вытянутое "ликерной рюмкой" ("Облако в штанах"). Заложив руки за

спину или скрестив их на груди около пышной орхидеи в петлице, он начинал

мертвенным голосом, все более и более нараспев, в особой, только ему одному

присущей каденции с замираниями, повышениями и резким обрывом стихотворной

строки разматывать клубок необычных, по-своему ярких, но очень часто и

безвкусных словосочетаний. Через минуту он всецело овладевал настороженным

вниманием публики. Из мерного полураспева выступал убаюкивающий, втягивающийся

в себя мотив, близкий к привычным интонациям псевдоцыганского,

салонно-мещанского романса. Не хватало только аккордов гитары.

Заунывно-пьянящая мелодия получтения-полураспева властно и гипнотизирующе

захватывала слушателей. Она баюкала их внимание на ритмических волнах все время

модулирующего голоса...

Л.Н. Толстой,1909 г.

"Чем занимаются!.. Это литература! Вокруг - виселицы, полчища безработных,

убийства, невероятное пьянство, а у них - упругость

пробки!"

( Гусев Н.Н. Летопись жизни и творчества Л.Н.Толстого 1891-1910. М.:1960, с.738)

Гумилев "Письма о русской поэзии". Апполон.1914 г.№1

О "Громокипящем кубке", поэзах Игоря Северянина, писалось и говорилось

уже много. Сологуб дал к ним очень непринужденное предисловие, Брюсов хвалил их

в "Русской Мысли", где полагалось бы их бранить.

Книга, действительно, в высшей степени характерна, прямо культурное событие.

Игорь Северянин - действительно поэт, и к тому же поэт новый. Что он поэт -

доказывает богатство его ритмов, обилие образов, устойчивость композиции, свои,

и остро пережитые, темы. Нов он тем, что первый из всех поэтов он настоял

на праве поэта быть искренним до вульгарности.

Для него "Державным стал Пушкин", и в то же время он сам - "гений Игорь

Северянин". Что же, может быть, он прав. Пушкин не печатается в уличных

листках, Гете в беспримесном виде мало доступен провинциальной сцене... Пусть

за всеми "новаторскими" мнениями Игоря Северянина слышен твердый голос Козьмы

Пруткова ...

Мы присутствуем при новом вторжении варваров, сильных своей

талантливостью и ужасных своей брезгливостью. Только будущее покажет,

"германцы" ли это или... гунны, от которых не останется и следа.

Предыстория событий

18 октября 1912 года Северянин посетил руководителя Цеха поэтов , о чем

вспоминал в 1924 г.:

Я Гумилеву отдавал визит,

Когда он жил с Ахматовою в Царском..

Вхождение лидера эгофутуристов в Цех поэтов не состоялось, и позднее

И.Северянин дал свою версию эпизода: "Вводить же меня, самостоятельного и

независимого, властного и непреклонного, в цех, где коверкались жалкие

посредности, согласен, было действительно нелепостью, и приглашение меня в Цех

Гумилева положительно оскорбило меня. Гумилев был большим поэтом, но ничто не

давало ему права брать меня к себе в ученики"

(За свободу.Варшава.1927 г.3 мая)

Вл. Ходасевич

Мне нравятся стихи Игоря Северянина. И именно потому я открыто признаю

недостатки его поэзии: поэту есть чем с избытком искупить их. Пусть порой не

знает он чувства меры, пусть в его стихах встречаются ужаснейшие безвкусицы,—

все это покрывается неизменной и своеобразной музыкальностью, меткой

образностью речи и всем тем, что делает Северянина непохожим ни на одного из

современных поэтов, кроме его подражателей.

КЛАССИЧЕСКИЕ РОЗЫ

Как хороши, как свежи были розы

Не трогать их холодною рукой!

1843 Мятлев

В те времена, когда роились грёзы

В сердцах людей, прозрачны и ясны,

Как хороши, как свежи были розы

Моей любви, и славы, и весны!

Прошли лета, и всюду льются слёзы...

Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране...

Как хороши, как свежи были розы

Воспоминаний о минувшем дне!

Но дни идут - уже стихают грозы

Вернуться в дом Россия ищет троп...

Как хороши, как свежи будут розы

Моей страной мне брошенные в гроб!

1925

35 брошюр и 2 отдельных стихотворения

И.В.Лотарева - Игоря-Северянина

ЛОТАРЕВ И.В.

<span class="text1">(1) Гибель "Рюрика". Стихотворение. СПб,

типо-литография К.Шлегельмильх, 1904, 6 с., (17 см), 200 экз.</span>

<span class="text1">(2) К предстоящему выходу Порт-Артурской эскадры.

Стихотворение. СПб, типо-литография К.Шлегельмильх, 1904, 4 с., 100

экз.</span>

<span class="text1">(3) Подвиг "Новика". К крейсеру "Изумруд".

Стихотворения. СПб, типография "Самокат", 1904, 7 с., (17 см), 300

экз.</span>

<span class="text1">(4) Потопление "Севастополя". Стихотворение.

СПб, типография .Флейтмана, 1905, 4 с., (17 см), 100 экз.</span>

<span class="text1">(5) Конец "Петропавловска". Стихотворение. СПб,

типография И.Флейтмана, 1905, 4 с., (18 см), 100 экз.</span>

<span class="text1">(6) По владениям Кучума. Стихотворения. СПб,

типография И.Флейтмана, 1905, 4 с., (17 см) , 100 экз.</span>

<span class="text1">(7) Захват "Решительного". Стихотворение. СПб,

типография И.Флейтмана, 1905, 4 с., (17 см) , 100 экз.</span>

<span class="text1">(8) Взрыв "Енисея". Стихотворение. СПб,

типография И.Флейтмана, 1905, 4 с., (17 см) , 100 экз.</span>

<span class="text1">(9) Бой при Чемульпо. Памяти крейсера I-го ранга

"Варяг" и мореходной канонерской лодки "Кореец". Стихотворение. СПб,

типография И.Флейтмана, 1905, 4 с., (17 см) , 100 экз.</span>

<span class="text1">(10) В северном лесу. Очерк. СПб, типография

И.Флейтмана, 1906, 4 с., (17 см), 100 экз.</span>

<span class="text1">(11) Из песен сердца. (Из песен сердца.

Неразгаданные звуки.) Из стихотворений 1903 года. СПб, типография

И.Флейтмана, 1905, 8 с., 100 экз.</span>

<span class="text1">(12) Мимоза. Часть I. (Тоска по Квантуну.),

Спб, издание Игоря Лотарева, 1906, 8 с., 100 экз.</span>

<span class="text1">(13) Мимоза. Часть II. (Где при вздохе ветерка поет

фарфор. Элегия.), СПб, издание Игоря Лотарева, 16 с., 1906</span>

<span class="text1">(14) Лепестки роз жизни (I-III) (Встреча. Никогда!

Никогда! Одно из минувших свиданий). СПб, 1906, 4 с., 100 экз.</span>

<span class="text1">(15) </span>

<span class="text1">(16) Памяти А.Н.Жемчужникова. Помещено целиком.1908</span>

<span class="text1">(17) На смерть Лермонтова. Помещено целиком. 1908 </span>

<span class="text1"><span class="text1">(18) Зарницы мысли. I-й

сборник стихотворений. (Оттого и люблю. Принцесса мимоза.) СПб, типография

И.Флейтмана, 1908, 8 с.,100 экз. На второй странице обложки напечатан Акростих

К.М.Фофанова:

</span>

<span class="text1">И Вас я, Игорь, вижу снова,

Готов любить я вновь и новь.

О, почему же нездорова

Рубаки любящая кровь.

Ь - мягкий знак, и я готов!

</span>

<span class="text1">1907, 26 ноября, Гатчино</span>

<span class="text1">(19) Сирень моей весны. 2-й сборник стихотворений.

Белая лилия.) СПб, типография И.Флейтмана, 1908, 8 с., (21 см), 100 экз. На

второй стр. стих. К.М.Фофанова "Лось" с посвящ.: Чудному, новоявленному

поэту Игорю Васильевичу Северянину -Шеншину-Лотареву. К.Фофанов.

</span>

<span class="text1">(20) Злата. (Из дневника одного поэта). СПб,

типография И.Флейтмана, 1908, 4 с., (22 см) , 100 экз, на второй стр. обложки

стих. К.Фофанова "Акварель" и стих. Игоря-Северянина "Штрих".</span>

<span class="text1">(21) Лунные тени. Стихотворения Игоря-Северянина.

незабудках.). Спб, типография И.Флейтмана, 1908, 16с., 100 экз.

</span>

<span class="text1">(22) Лунные тени. Часть II. Стихотворения

Игоря-Северянина.(Вернуть любовь. Леониду Афанасьеву. Молчание шума. Любви

возврата нет. Бледнел померанцевый запад. Моя мечта. Я запою. Есть столько

томного в сияньи ровном.) Спб, типография И.Флейтмана, 1908, 8с., 100 экз.

</span>

<span class="text1">(23) Лазоревые дали. (Новогодняя элегия. Я

коронуюсь утром мая. То будет впредь. Вдыхайте солнце. ) СПБ, типография

И.Флейтмана, 1908, 12 с., (22 см), 100 экз.. На второй и третьей стр. обложки

помещены два посвящения К.Фофанова.</span>

<span class="text1">(24) Это было так недавно. (Nocturne. Эскиз.

бездны. ) СПб, типография И.Флейтмана, 1909, 8 с., (22 см), 100 экз. На

второй стр. обложки напечатано посвящение Л.Н.Афанасьева.</span>

<span class="text1">(25) А сад весной благоухает. (Траурная элегия. Из

молодой.). СПб, типография И.Флейтмана,1909. С откликом И.Я.Гриневской

</span>

<span class="text1">(26) За струнной изгородью лиры. (Ванда. Виктория

Nocturne. Инэс. Измена мая. Навевали смуть былого.). СПб, типография

И.Флейтмана,. 1909. С посвящением К.Фофанову и послесловием

В.В.Уварова-Надина.</span>

<span class="text1">(27) Интуитивные краски. Немного стихов. (Сказка

строчку больше, чем сонет. Креолка. Белая улыбка.) СПб, типография

И.Флейтмана, 1909, 16 с., (22 см) , 100 экз.</span>

<span class="text1">(28) Колье принцессы. I-я тетрадь 3-го тома.

Врубелю. Мы познакомились с ней в опере. Монолог. Рондолет. Амулеты.) СПб,

типография И.Флейтмана, 1910, 24 с., (24 см) , 100 экз.</span>

<span class="text1">(29) Певица лилий полей Сарона. 2-я тетрадь 3-го

Балкис. Певица лилий. Саронская фантазия.) СПб, типография И.Флейтмана,

1910, 8 с., (22 см) , 100 экз.</span>

<span class="text1">(30) Предгрозье. 3-я тетрадь 3-го тома стихов.

Мациевича.) СПб, типография И.Флейтмана, 1910, 16 с., (22 см) , 100

экз.</span>

<span class="text1">(31) Электрические стихи. 4-я тетрадь 3-го тома

Вечером жасминовым. Интермеццо.) СПб, типография И.Флейтмана 1911, 24 с.,

(22 см), 100 экз.</span>

<span class="text1">(32) Ручьи в лилиях. 5-я тетрадь 3-го тома поэз.

Prelude I. Вина Балькис. Бриндизи.) Спб, типография И.Флейцтмана,1911, 20

с., , 100 экз.</span>

<span class="text1">(33) Эпиталама. Стихотворение. СПб, типография

И.Флейтмана, 1911, 1с., 50 экз.</span>

<span class="text1">(34) Пролог эго-футуризм. Поэза-грандиоз.

Апофеозная тетрадь 3-го тома. Брошюра 32-я. СПб, "Ego", 1911, 3 с., (21 см)

, 100 экз.</span>

<span class="text1">(35) Качалка грезэрки. Том 4-й - Сады футуриста.

абонемента Цветок букета дам. Диссо-рондо. Издевательство. Из цикла Сириус. )

Столица на Неве, "Ego", 1912, 16с., (21 см.) , 100 экз. С предис. К.Фофанова на

1 стр. обложки.</span>

<span class="text1">(36) Очам твоей души. Поэзы. Том 4-й. Сады

Карамзине. Столица на Неве, "Ego", 1912, 24 с. , 100 экз. На второй и

третьей стр. обложки напечатаны стихотворения Игоря-Северянина "Посвящение" и

"Поэза о Карамзине".</span>

<span class="text1">(37) Эпилог эго-футуризм. 35-я брошюра. 24.10.1912.

Столица на Неве. Столица на Неве, типография Кенс., 1919, 4 с., (22 см),

100 экз.</span>

<span class="title2">СБОРНИКИ СТИХОВ</span>

<span class="text1">За струнной изгородью лиры. Избранные поэзы.

Москва, издание В.В.Пашуканиса, 1918, 96 с., 12.400 экз., обложка и фронтиспис в

два цвета работы Д.И.Митрохина.</span>

<span class="text1">Creme des Violettes. Избранные поэзы.

"Odamees", 1919, 124 c., 3.000 экз., обложка работы Аадо Ваббе (два варианта: с

рисунком и без), библиография. список выступлений за пять сезонов с 1913 года,

сведения о переводах на другие языки и композиторах.</span>

<span class="text1">Puhaogi. Эстляндские поэзы. "Одамес", 1919, 68

с., 5.000 экз., иллюстративная цветная обложка, часть тиража отпечатана на

мелованной бумаге, часть тиража осталась без обложки.</span>

<span class="text1">Трагедия титана. Космос. Изборник I. Берлин,

издание акционерного общества "Накануне", 1923, 230 с., 10.000 экз.,

автопредисловие Игоря-Северянина.</span>

<span class="text1">Царственный паяц. Сатиры. Изборник II. Из

печати не вышел. Форелевые реки. Изборник III. Из печати не вышел</span>