Доклад: Битов Андрей Георгиевич

Доклад: Битов Андрей Георгиевич

Битов Андрей Георгиевич

Биография:

Родился в Ленинграде в 1937 году в семье архитектора. Военное детство

писателя связано с первыми фашистскими налетами на Любытино, где он вместе с

детским садом был в 1941 году. Затем блокада, эвакуация в Среднюю Азию,

послевоенное детство в Ленинграде. В 1955 году Битов поступает ii

Ленинградский горный институт. Заканчивает его в 1962 году. Работает буровым

мастером в геологических экспедициях. В институте будущий писатель вступает в

литературное объединение под руководством поэта Глеба Семенова. В 1960 году

Битов приходит в литературное объединение прозаиков, которым руководил Михаил

Слонимский. В 1960 году в сборнике «Молодой Ленинград» были опубликованы

первые рассказы Битова «Бабушкина пиала» и «Фиг». В 1963 году была издана

первая книга Битова «Большой шар». Выпустив первую книгу, Андрей Битов едет в

Москву на Высшие сценарные курсы и становится профессиональным писателем. С

1970 по 1990 годы Андрей Битов – один из ведущих советских писателей.

Участник литературного альманаха «Метрополь». Лауреат Пушкинской премии за

1990 год и Государственной премии РФ в области литературы за 1996 год. Андрей

Битов – президент русского ПЕНа.

Список произведений

Дачная местность: Повести, М.: Советская Россия, 1967, 50000 экз.

Аптекарский остров. [Рассказы], Л., Советский писатель, 1968, 30000 экз,

Образ жизни: Повести [ил.: Д. Громан], М.: Молодая гвардия, 1972, 100000 экз.

Дни человека: Повести/ Андрей Битов; [Послесловие В. Гусева]. – М.: Молодая

гвардия, 1976. –

351с. ил.; 75000 экз.

Пушкинский дом. Анн Арбор: Ардис. 1978.

Воскресный день: Рассказы, повести, путешествия. – М.: Советская Россия,

1980, 30000 экз.

Грузинский альбом. – Тбилиси: Мерани. 1985, 40000 экз.

Книга путешествий/ Андрей Битов; [Послесловие Л.А. Аннинского]. – М.:

Известия. 1986. –

650, [2]с., 270000 экз.

Человек в пейзаже: Повести и рассказы. – М.: Советский писатель, 1988.

Последняя повесть: [Человек в пейзаже]/А. Битов. – М.: Правда, 1988, 46,

[1]с., 150000 экз.

Улетающий Монахов: Роман–пунктир / А. Битов; [рис. Р. Габриадзе]. – М.:

Молодая гвардия,

1990, 100000 экз.

Жизнь в ветреную погоду. [Сборник]. – Л.: Художественная литература, 1991,

100000 экз.

Оглашенные. Москва: Московское издание, 1995 //Санкт–Петербург: Издательство

Ивана

Лимбаха, 1995.

Империя в четырех измерениях. В 4–х тт. – Харьков: Фолио; Москва: ТКО ACT, 1996.

Вычитание Зайца. (Занавес. Документальная пьеса. Пушкинский лексикон. Эссе.)

//Звезда. –

2001.–№12

Список рецензий

Дни человека: Повести. – М.: Молодая гвардия, 1976. – 351с.:

Иванова. Н. Судьба и роль //Дружба народов. – 1988. –№3 – с. 244–255.

Роднянская И. Образ и роль. – Север, 1977, №12 С, с.111–119.

Образ жизни: Повести [М.], Молодая гвардия, 1972.:

Урбан А. В настоящем времени. –Звезда, 1973, №7, с. 214–216.

Грузинский альбом. – Тбилиси: Мерани, 1985, – 224с.:

Фалшеева А. Биография чувств //Литературная Грузия. – 1987. –№7 – с.160–162.

Елигулашвили Э. Феномен нормы //Литературная Грузия. – 1986. –№1. – с. 196–200.

Книга путешествий. – М.: Известия, 1986. – 605с.:

Иванова Н. Судьба и роль //Дружба народов. – 1988. ~№3. – с. 244–255

Последняя повесть. [Человек в пейзаже]. – М: Правда, 1988, 46 с.:

Кузмичев И. Иллюзия одиночества//Знамя– 1988. –№7. – с. 180–188

Жизнь в ветреную погоду. –Л.: художественная литература, 1991:

Ярославский М. //Книжное обозрение. – 1991. – 12.04. (№15). – с. 3

Одно из самых известных и основных произведений А. Битова – роман «Пушкинский

дом». Это первый большой роман писателя, который завершает ту линию его

творчества, которую принято относить к психологической прозе.

Рецензии на роман А. Битова «Пушкинский дом»:

Латынина А. Дуэль на музейных пистолетах//Литературная газета. –1988. — 27

(«Козлиная песнь», «Труды и дни Свистунова»), А. Битова («Пушкинский дом»).

Фрагменты рецензии на роман «Пушкинский дом» – Виктор Ерофеев.

Памятник прошедшему времени //Октябрь. –1988. – №6. – с. 203–204

Нельзя дважды войти в один и тот же роман. Роман протекает сквозь время и

читательское восприятие, переливаясь, видоизменяясь, живя своей жизнью. Я-–то

в середине семидесятых в виде рукописи. Второй раз на «застойном» пороге

восьмидесятых. Третий раз – в трех новомировских номерах – только что.

Впервые читал взахлеб и действительно захлебнулся. «Пушкинский дом» был

настолько умен и масштабен, что трудно было не сравнить себя с Евгением,

роман – с «Медным всадником». Создать нечто такое, что было бы продолжением

русского романа ХТХ века, его достойным развитием...не это ли мечта каждого

талантливого писателя–современника? Битов воплотил эту мечту в безукоризненно

выполненный текст, размеченный и прописанный так, что его архитектоника

перекликалась с архитектурой места действия. И потом: те мысли, которые в

недодуманном состоянии толкались в уме и выплескивались в «кухонных» спорах,

здесь были не только додуманы – они были запечатлены. Высказаны спокойно,

решительно, резко, в лицо времени, не готовому их принять. Смелость автора

завораживала. Роман был написан в никуда, то есть, на жаргоне эпохи, в

«стол». Пленяла не только воля автора, взявшегося за безнадежное дело

безадресного письма, но и его гражданская смелость, которой пытались учиться,

но оказались не то недоучками, не то нерадивыми самоучками. Битов, наверное,

первым, или одним из первых в современной прозе заговорил о слабости

человека, о его душевных пределах, эмоциональном «оледенении». При этом он не

желал удовлетворяться расхожими объяснениями душевной импотенции: мол, жизнь

груба, среда заела. Дело не в форме существования, а в природе существования.

Коли среда заела, значит, смогла заесть.

Второе прочтение как–то невольно оказалось более «отчужденным» и потому,

наверное, более «историческим». Я почувствовал силу битовского таланта в

точности, в той самой традиционной реалистической верности детали, при

которой героя, антигероя, героинь видишь, как на фотографии, подробно: от

галстука до чулок.

Зато смущали литературоведческие неточности, промахи в изысканиях

образованного героя, за которые, впрочем, автор не нес непосредственной

ответственности. Все было определено, схвачено в кольцевую композицию, и

первоначальный план проступал в

окончательном тексте. Было ясно, что героям заданы характеры и никуда им от

них не деться. Роман «стекленел», он выглядел чуть насмешливой игрой с

психологическим понятием «характер» в русском реализме.

В третий раз, теперь, прочитав роман, я увидел в нем – и это, наверное,

окончательное видение – памятник. Памятник «шестидесятничеству». В романе

схвачен весь комплекс «шестидесятничества», его нравственный код: мы – они,

честный – стукач и т.д., его социальный акцент: никто не свободен от общества

ни в чем. Все им обусловлено. Многие иллюзии «шестидесятничества» обнажены.

«Пушкинский дом» – это памятник «шестидесятничеству», возведенный

блистательным «шестидесятником», не его идеологом, не его критиком, а его

свободно мыслящим современником. Оттого этот памятник и вышел адекватным

эпохе; художественная картина оказалась подлинной не только по результату, но

и по способу изображения.

Слабость же основной авторской концепции оказалась именно в том, где

первоначально я увидел ее силу: развитие литературной традиции, какой бы

монументальной она ни была, не может быть линейной. Ведь отстаивая в

теоретической главе форму прошедшего времени как незыблемую основу романа,

автор, по сути дела, возводит памятник прошедшему времени самого романа,

роману прошлого с его устойчивой и непоколебимой «точкой зрения»,

психологичностью, «характером» и т.п.

«Пушкинский дом» – роман интеллектуальный, то есть основанный на уверенности

автора в возможности рационалистического охвата действительности, когда

творческая интуиция лишь служанка разума, обеспечивающая так называемую

художественность. Диктатура авторитарного ума, присутствующая в романе на

всем его протяжении, не ослабляется. У Битова слово романа – инструмент

писателя; оно подчинено его задачам и не значит больше, чем ему определено по

заданию. Вот почему сюжет равен сюжету, характер –характеру, стиль – стилю. В

этом «Пушкинский дом» есть нечто прямо противоположное поэтике Платонова,

когда автор — инструмент слова, отпущенного не свободу, когда слово богаче

любого смысла, вложенного в него не только читателем, но и самим автором.

Романное слово Битова б новой ситуации стремится к самоочевидности, порой к

обидной банальности,

При всем том памятник «шестидесятничеству», этой странной эпохе, когда жизнь

клали на заужение брюк, раздвигая рамки свободы – необходимый историко-

литературный монумент, возведенный надолго.

зла не может войти в го–" у человека без того, чтоб он не за­хотел

приложить ее к действитель­ности...

А. Битов

ФАИНА

...идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел

приложить её к действительности...

В жизни Левы Одоевцева, из тех самых Одоевцевых, не случалось особых

потрясений — она в основном протекала. Образно говоря, нить его жизни...

Даже оторопь берет: сейчас нам придется рассказать заново все то, что мы уже

рассказали. Начать следует с того... Это, впрочем, очень произвольно. Опустим

рож­дение и раннее детство, которым и в первой части посвя­щено не более

десятка страниц — оставим их в том же значении: в каком–то смысле, самые

первые годы проходят для человека всегда в одном значении. Подчеркнем из них

— любовь к маме как первейшую, предшествующую первой. И продолжим, мимо отца,

мимо Диккенса, мимо деда, скорей — к Фаине. Про отрочество ведь у нас

вы­рвалось: отрочества не было. И, начав вторично расска­зывать историю Левы,

мы снова его (отрочество) опус­тим.

И начнем с его конца. Будто Леве уж так повезло: рубежами возраста отмечать

исторические рубежи. И рож­дение его и намек на смерть — все даты, все вехи в

исто­рии страны. Опустив отрочество, начиная юность, мы опять совпадаем с

датой. Той самой, которой определена вся первая часть, все отбытия героев и,

главным образом, возвращения. Брюки... Там эта дата не названа, быть может,

именно потому, что причинна. Здесь же — как же еще начать историю первой

любви? — здесь же назовем эту дату без причины: 5 марта 1953 года умер

известно кто.

Как нам ни хотелось избежать в этой части неаппетит­ных объятий исторической

музы (мраморная, без глаз...), как нам ни хотелось избежать школы — заскочить

туда на секунду, по–видимому, придется, именно в этот памятный день...

Как школе не хватает света! День растет уже тре­тий месяц, а все — темно.

Очень уж по утрам темно — вот все, что надолго запомнит Лева о школе. Именно

на утреннем морозном бегу в присутствие можно еще раз помянуть Петра: что

может быть нелепее Северной Паль–миры?.. Какие, к черту, пальмы!

9.00, темень. Леву выстроили в школьном актовом зале на траурную линейку. Вот

он стоит на линейке, «учащийся выпускного класса», полный, розовый мальчик,

басовитой наружности, мечта растлителя, но и растлители повывелись в то

время... вот он стоит. Он не вполне уве­рен в себе — очень уж глубокая должна

быть скорбь... Трудно описать...

Действительно, трудно. Как раз то, чего мы так хотели избежать, приступая ко

второй части, ради чего, собственно, к ней и приступили... и опять — туда же!

Как изображать прошлое, если мы теперь знаем, что, оказывается, тогда

происходило — тогда не знали. Это сейчас мы придаем этой смерти именно

такое значение, будто ее понимаем. Ле­ва же понятия не имеет, что эта смерть

обернется для него прежде всего сексуальным раскрепощением — более дикую

мысль нельзя представить себе: ручаюсь, ее не могло быть ни в одной голове.

Между тем именно эта смерть — конец раздельному обучению, ура–а!.. Но Леве не

восполь­зоваться уже этими плодами, потому что он как раз закан­чивает

школу. Так в его биографии и останется на всю жизнь: будто женщины

водятся не в пространстве, а во вре­мени: снаружи шестнадцати лет,

после получения пас­порта... Так что поди знай, чему придать значение:

тому ли, что люди не знают, что их, как песчинку, волочит глет­чер

исторического процесса, или тому, что им наплевать на этот процесс,

ибо им кажется, что это они сами ползут? Трагедия или

комедия? Лишь взглядом назад отмечен исторический поворот. В корабле

настоящего ничто не движется — все движется вместе с кораблем. Чудом

ожившая муха вокруг лампочки летает...

Все замерло. Лева старательно не смотрит на муху. Он стоит и понятия не

имеет, как это именно для него важно то, что он на этой линейке сейчас стоит.

Он не ведает, что в этот миг кончается его сладкое почитывание в отцовском

кабинете, дверь распахивается и входит... Фаина. Совсем иначе переживает он

эту смерть, вовсе не как освобождение: он — смущен. Он смущен

недостаточностью своего потрясения, неглубокостью своего горя. Он

— боится. Он боится, что недостаточность эта видна на его

лице. Ибо что потрясает его во всех остальных лицах — это

именно искренность и глубина скорби. У завуча полные очки слез.

Портрет, обвитый черной лентой,— его Леве немножко жалко: это портрет

уже неживого че­ловека. Это странное чувство, что портрет — уже не жив, ибо

жив был именно портрет, потому что самого–то жи­вого — никто не видел. Леве

хочется понять, что исчезло из портрета; ему кажется, что он изменился, хотя,

ясно, не мог он измениться, за одну ночь... Лева опять не смотрит на муху.