Диплом: Тема народа в Истории одного города

Палеологовой и фамилия подходящая, и муж где-то, как-то вроде бы «исправлял

должность градоначальника» [44, 31]. У Клемантинки де Бурбон папаша был из

этого звания (тоже под большим вопросом), далее идут любовницы

градоначальников, прачки, служанки и т.п. Применив свой излюбленный прием

гротеска, Салтыков-Щедрин высказал свое неприятие именно такой формы

народного движения, когда один властитель заменяется другим властителем,

особенно если эта замена сопровождается беспричинным, бессмысленным по своей

жестокости избиением ни в чем не повинных Степок, Ивашек, Тимошек, то есть

того самого народа, о котором всегда болела душа Салтыкова-Щедрина.

Пугачев, точно также как и все салтыковские градоначальницы, был предан

народом, поднятым на войну, но не вооруженным истинными идеалами свободы. А

без этих идеалов народный бунт был просто ужасен: «Выходили на улицу и

кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разбивали

их, ловили молодых парней и прятали их в подполье, ели младенцев, а у женщин

вырезали груди и тоже ели» [44, 38]. При известной доле гротеска и

иносказательности, картина получилась у Салтыкова-Щедрина жуткая, но

правдивая.

Однако, не приемля бессмысленной жестокости народного бунта, Салтыков-Щедрин

не мог не сочувствовать тяге народа к освобождению от гнета тирании; осуждая

предательство соратников Пугачева, он сравнивает их с вонью клопов, которые

заели Дуньку толстопятую, а потом попрятались в щели.

Завершая главу «Сказание о шести градоначальницах», Щедрин пишет фразу: «Так

кончилось это бездельное и смеха подобное неистовство; кончилось и с тех пор

не попадалось» [44, 41]. Этой фразой автор дает понять, что с разгромом

пугачевского бунта в русском обществе завершился и процесс окончательного

закабаления народа, сопровождавшегося, к тому же, искривлением народной

психологии, привившим в душе народа покорность и начальстволюбие. Теперь

какой бы ни был в Глупове градоначальник: либерал Двоеруков, самодур

Фердыщенко, воинствующий дурак Василиск Бородавкин или ловелас Микаладзе, -

народу уже ничего поделать нельзя было. «Можно только сказать себе, что

прошлое кончилось и что предстоит начать нечто новое, нечто такое, отчего

охотно бы оборонился, но чего невозможно избыть, потому что оно придет само

собой и назовется завтрашним днем» [44, 62]. «Разорю!», «Не потерплю!»

слышится со всех сторон, а что разорю, что не потерплю – того разобрать

невозможно. Рад бы посторониться, прижаться в углу, но ни посторониться, ни

прижаться нельзя, потому что из всякого угла раздается все то же «разорю!»,

которое гонит укрывающегося в другой угол и там, в свою очередь опять

настигает его. Это была какая-то дикая энергия, лишенная всякого содержания.»

[44, 73].

Теперь народу ничего не оставалось делать, кроме как бунтовать, стоя на

коленях. Самое страшное в этом стоянии, по мнению Салтыкова-Щедрина, было то,

что народ это стояние сам вслед за своими правителями воспринимал как бунт:

«глуповцы стояли на коленях и ждали. Знали они, что бунтуют, но не стоят на

коленях не могли» [44, 76].

Единственным градоначальником, который смог сдвинуть эволюцию глуповского

народа с этой омертвляющей коленопреклоненной точки, стал Угрюм-Бурчеев.

Либеральные правители Прыщ, Иванов, Грустилов, представляя собой «идеального»

градоначальника для глуповцев (очень уж они подходили под их формулу: «вот

тебе коврижка, а нас не замай»), тем не менее с колен народ не подняли. Более

того, ко всем качествам глуповцев в их правление добавились лень и

тунеядство вследствие начавшегося расслоения общества, которое чуть было не

закончилось библейским «смешением языков». Всеобщее тунеядство с

попустительства Грустилова привело к обнищанию народа, но так как причин

этого очередного бедствия по «счастливому отсутствию духа исследования» [44,

128] никто из глуповцев не искал, оставалось только терпеть. «Если глуповцы с

твердостию переносили бедствия самые ужасные, если они и после того

продолжали жить, то они обязаны были этим только тому, что вообще всякое

бедствие представлялось им чем-то совершенно от них независящим, а потому и

неотвратимым. Самое крайнее, что дозволялось ввиду идущей навстречу беды, -

это прижаться куда-нибудь к сторонке, затаить дыхание и пропасть на все

время, пока беда будет крутить и мутить. Но и это уже считалось

строптивостью; бороться или идти открыто против беды – упаси боже!» [44,

128].

Оболванивать народ помогала и церковь с примесью шаманства грустиловских

«восхищений». «Существенные результаты такого учения заключались в следующем:

1) что работать не следует; 2) тем не менее надлежит провидеть, заботиться и

пещись; 3) следует возлагать упование и созерцать – и ничего больше» [44,

132]. А если кто-то «заикнулся было сказать, что «как никак, а придется в

поле с сохой выйти», то дерзкого едва не побили каменьями и в ответ на его

предложение устроили усердие» [44, 132]. И вот в самый разгар грустиловских

«восхищений» у главного входа явился Угрюм-Бурчеев.

«Он был ужасен» [44, 134]. Что же было ужасного в идиоте для народа, который

мог перетерпеть все? Какими только эпитетами не награждал народ Угрюм-

Бурчеева: «сатана», «прохвост», «идиот». Но вернее всего его оценил сам

Салтыков-Щедрин. «В то время еще ничего не было достоверно известно ни о

коммунистах, ни о социалистах, ни о, так называемых, нивелляторах вообще. Тем

не менее, нивелляторство существовало и притом в самых обширных размерах.

Были нивелляторы «хождения по струне», нивелляторы «бараньего рога»,

нивелляторы «ежовых рукавиц» и проч. и проч. когда каждый эскадронный

командир, не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и

обязанность быть оным от верхнего конца до нижнего. Угрюм-Бурчеев принадлежал

к числу самых фантастических нивелляторов этой школы» [44, 140].

Итак, нивеллятор «прямой линии» явился в город Глупов. Все, что он мог явить

собой народу Глупова, был «всеобщий панический страх» [44, 138]. Только этим

чувством народа можно было объяснить рабскую покорность, с которой глуповцы

бросились на слом собственных жилищ, потом на борьбу с рекой и на

строительство города Непреклонска. Это была борьба народа против самого себя,

причем факты, что вся эта работа проводилась за кусок черного хлеба с солью,

требовала определенного героизма, вплоть до самопожертвования, когда плотину

мостили телами людей, когда единственной радостью для глуповцев было принести

шпионский донос на ближнего и получить за это свои тридцать сребреников, –

все это говорит о том, что вина самих глуповцев в произошедшем безмерна. И,

лишь построив собственную тюрьму в виде города Непреклонска, глуповцы

«изнуренные, обруганные и уничтоженные. взглянули друг на друга – и вдруг

устыдились. Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но чувствовали,

что воздух наполнен сквернословием и что дышать далее в этом воздухе

невозможно. Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно

искривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который с топором в

руке пришел неведомо откуда и с неисповедимой наглостью изрек смертный

приговор прошедшему, настоящему и будущему» [44, 159].

Именно, осознав идиотизм Угрюм-бурчеева, народ и смог придти к апофеозу своей

эволюции в книге Салтыкова-Щедрина «История одного города» - к очищающему

душу и сознание стыду, стыду за самих себя, позволяющих любому плевать себе в

лицо, якобы для того, чтобы народ прозрел, выбивать из спин своих клады для

ненасытных властителей, уничтожать в своей душе совесть, веру, бога. По

Салтыкову-Щедрину, пройти путь от слез о потерянной свободе к этому

очищающему стыду – это шаг, причем шаг значительный, заставляющий сохранить

веру в силу народа, в его всепокоряющий потенциал.

Остается очень спорным вопрос о понимании пришедшего на смену Угрюм-Бурчееву

страшного «ОНО». А. Бушмин, В. Кирпотин и другие исследователи творчества

Салтыкова-Щедрина видели в «ОНО» грядущую революцию, процесс освобождения

народа. Д. Николаев вслед за самим Салтыковым-Щедриным видит в нем еще больше

несчастья, еще более ужасные испытания, которые предстоит пережить народу.

Первым подтверждением этого были слова самого Угрюм-Бурчеева: «Идет некто за

мной, который будет еще ужаснее меня» [44, 134]. Кроме того, в «Описи

градоначальникам» вослед исчезнувшему Угрюм-Бурчееву явился Перехват-

Залихватский Архистратиг Стратилатович, спаливший в Глупове гимназию и

упразднивший науки, хотя, что можно жечь и упразднять после Угрюм-Бурчеева,

не вполне понятно. Салтыков-Щедрин не мог в загадочном «ОНО» видеть какой-то

образ революции, его правдивое перо не решилось бы, так глубоко

проанализировав всего один шаг народа к осознанию необходимости что-то

изменить в своем отношении к власти, на который ушло несколько столетий,

увидеть в туманном и страшном «ОНО» светлое будущее народа. В этом и

заключается мера сочувствия народу автора «Истории одного города», который за

маленьким шагом на пути к сознательности, увидел еще более жестокие меры по

пресечению следующих шагов. [24, 125].

И все же писатель торжествует победу: ему удалось в жесточайших рамках

цензуры показать, как поднимается с колен народ и как, несмотря на то, что

многие из его властителей рядятся в тогу просвещенных либералов, власть

постоянно отступает перед широкой рекой народной жизни, совершая свою

постэволюцию.

1.4. Народные сцены в композиционной структуре произведения.

Как уже отмечалось, некоторые исследователи творчества Салтыкова-Щедрина,

воспитания народа.

Главной целью «История одного города» нужно все-таки считать описание драмы

народа, оказавшегося во власти Бородавкиных и Угрюм-Бурчеевых. В этой связи

небезынтересно было бы обратить внимание на построение произведения, его

композиционные особенности и, в частности, на описываемые в книге народные

сцены, сцены, где любовь автора к народу появляется с особой силой.

Я. Эльсберг в своей книге «Салтыков-Щедрин» подмечает эту особенность:

«Внутренний драматизм «Истории одного города» выражается в том, что наивный

рассказ летописца–архивариуса о далеком прошлом города Глупова, рассказ, в

котором сильны комические и анекдотические элементы, все больше насыщается

чертами и красками настоящего; «История» проникается суровым раздумьем о

народной жизни и политических судьбах современной писателю России».

[34,221].

Отдельные моменты трагедии народа уже рассматривались выше: драма потери

свободы с переходом в княжеское володение, жестокость и бессмысленность

гибели ни в чем не повинных людей во времена «глуповского междуусобия». Но

здесь описание народной драмы еще сдобрено большой долей смеха, причем смеха,

направленного не только на властителей, возникающих как грибы–поганки на теле

народа, но и на сам народ, неразумно теряющий свободу, рабски следующий за

любым, кто вдруг возымеет охоту объявить властителем этого народа. Если бы

все произведение было решено именно в этом ключе, книга не имела бы ничего,

кроме критики безжалостной власти и раболепного народа – тогда, может быть, и

правы были бы те критики Салтыкова-Щедрина, которые после опубликования

«Истории одного города» обвиняли автора в утрате любви к народу. Но Салтыков-

Щедрин, как бы предвидя эту критику, вводит в тело повествования своего

произведения сцены народной жизни, где его голос уже не звучит лишь

саркастически, его перо начинает выражать в полной мере сочувствие, не

поддельное сострадание к условиям жизни народа.

Такова, например история Аленки Осиповой и Дмитрия Прокофьева, когда

«гунявого» Фердыщенко смутил бес. Автор простыми, но емкими словами рисует

образы Аленки и Дмитрия, дает картину их житейского счастья: «.В это самое

время, на выезде из города, в слободе Навозной, цвела красотой посадская жена

Алена Осипова». По-видимому, эта женщина представляла собой тип той сладкой

русской красавицы, при взгляде на которую человек не загорается страстью, но

чувствует, что все его существо потихоньку тает. При среднем росте она была

полна, бела и румяна; имела большие серые глаза навыкате, не то бесстыжие, не

то застенчивые, пухлые вишневые губы, густые, хорошо очерченные брови, темно

русую косу до пят и ходила по улице «серой утицей». Муж ее, Дмитрий

Прокофьев, занимался ямщиной и был тоже под стать жене: молод, крепок,

красив. Ходил он в плисовой поддевке и поярковом грешневике, расцвеченном

павьими перьями. И Дмитрий не чаял души в Аленке, и Аленка не чаяла души в

Дмитрии. Частенько похаживали они в соседний кабак и, счастливые, распевали

там вместе песни».[44,45]

Эта яркая, почти лубочная картинка, еще несущая в себе некую авторскую

ироничность, на что указывает фраза «в слободе Навозной цвела красотой», - в

одно мгновение превращается в пролог человеческой драмы. Все, что происходит

в дальнейшем с нашими героями, попавшими на глаза самодурствующему

Фердыщенке, - это уже не лубок. Сюжет этой драмы перекликается со словами

народной песни «Вот мчится тройка почтовая», где слышится та же

безысходность:

«Богатый выбрал, да постылый,

И не видать веселых дней.»

В песне, как и в истории у Салтыкова-Щедрина, попираются не просто

человеческие законы, попирается само право простого человека из народа на

счастье, на саму жизнь. Песенный ямщик вздыхает, склоняет голову,

задумывается и, по складу всей песни, скорее всего, вынужден будет смириться,

проглотить обиду. У Салтыкова-Щедрина вся история прелюбодейства Фердыщенко

пропитана гневом, праведным возмущением.

Автор применяет в описании всех коллизий этой истории особый саркастический

прием, как бы переворачивая всю ситуацию с ног на голову: это Фердыщенко

пышет гневом на слова Аленки «Ай да бригадир! к мужней жене, словно клоп, на

перину вползти хочет!» [44,45], это он возмущен непокорностью Аленки и

Дмитрия, подтверждая свои моральные права на эту безнравственную связь

поркой, тюрьмой, Сибирью. Вся история, выписанная автором с большим реализмом

в подобной авторской интерпретации выступает из рамок текста с особенной

пронзительностью, явным состраданием к простому человеку, не смирившемуся,

готовому на все, чтобы защитить свое право на человеческое счастье, на

естественные человеческие чувства.

Для современного читателя конец этой истории несколько неожиданен. В упавшей

на Глупов засухе обыватели обвиняют Аленку. И ее, лишенную чести, любимого

мужа, битую смертным боем за непокорность, глуповский народ, доведенный до

отчаяния свалившимся на их голову несчастьем, научаемый нечестивым пастырем,

сбрасывает ее с колокольни, оставляя истинного виновника лить «крокодиловы

слезы». Эти слезы они будут вспоминать потом, когда прибудет усмирительная

команда и по спинам людей опять начнет гулять кнут.

В «Истории одного города» народу Глупова вообще приходится многое

претерпевать, но одно дело терпеть административное сечение, другое дело

терпеть от стихии. Описание пожара в «Соломенном городе» - еще одна яркая

картина народной жизни, выпуклая, поднимающаяся над всем текстом книги особой

правдивостью. Здесь Салтыков-Щедрин уже не допускает никакой иронии, даже

доли насмешки – только горе, высокая трагедия чувств. «Новая точка. сперва

черная, потом ярко–оранжевая; образуется целая связь светящихся точек, и

затем – настоящее море, в котором утопают все отдельные подробности, которое

крутится в берегах своею собственною силою, которое издает свой собственный

треск, гул и свист. Не скажешь, что тут горит, что плачет, что страдает.» На

глазах людей гибнет все «заветное, пригретое, приголубленное, все, что

помогало примиряться с жизнью и нести бремя ее» [44,61]. Именно в эти

страшные минуты проявляются лучшие черты русского человека: стоило только

предположить, что в горящей избе остался ребенок, и на этот призыв выходит из

толпы парень и с разбега бросается в пламя. Проходит одна томительная минута,

другая. Обрушиваются балки одна за другой, трещит потолок. Наконец, парень

показывается среди облаков дыма; шапка и полушубок на нем затлелись, в руках

ничего нет» [44,62]. Неважно, что ребенок, испугавшись пожара, убежал и

спрятался в огороде, безотчетный героизм парня, рискующего своей жизнью ради

спасения Матренки, дорогого стоит. В этом поступке - характер народа, его

внутренняя сила, которая способна, осознав «конец всего», вновь подняться,

засучить рукава и построить новую жизнь, в прямом и переносном смыслах. В эту

силу, в этот народный характер верил Салтыков–Щедрин, работая над «Историей

одного города», надеясь, что критика долготерпения народа в сочетании с

воззванием к лучшим чертам народа, поможет разбудить народ, заставит его

искать пути выхода из тупика самодержавной власти.

Композиционно сцены народной жизни включены в описание административной

деятельности, а, вернее сказать, бездеятельности самого одиозного из

глуповских градоправителей - «гунявого» самодура Фердыщенко, крепостника,

готового подвести под кнут и каторгу любого, кто хоть словом посмеет

усомниться в его праве ломать жизни людей. Но, если попытаться найти хоть

какие–то человеческие качества в этой фигуре, как равно и фигурах других

представленных в книге властителей, невольно натыкаешься на ряд безликих,

обесчеловеченных кукол; одна умеет громко кричать, у другой в голове органчик

наигрывает простейшие романсы «Не потерплю!» и «Разорю!», третья летает над

городом и т.д. Но, несмотря на это кажущееся разнообразие, этот ряд

правителей сер и однообразен. Сцены народной жизни, вплетенные

Салтыковым–Щедриным в тело повествования, с особой силой подчеркивают глубину

пропасти лжи, насилия, порока, лежащего между народом и властителями всех

мастей. И каждый образ народного представителя вылеплен автором ярко,

самобытно, с глубоким знанием народных чаяний, обычаев, поверий, народного

языка. Один юродивый Архипушко, сгоревший впоследствии в пожаре, с его

пророчествами чего стоит. « Шестого числа утром вышел на площадь юродивый

Архипушко, стал середь торга и начал раздувать по ветру своей пестрядинной

рубашкой.

- Горю! Горю! – кричал блаженный.

Старики, гуторившие кругом, примолкли, собрались вокруг блаженненького и

спросили:

- Где, батюшко?

Но прозорливец бормотал что-то нескладное.

- Стрела бежит, огнем палит, смрадом-дымом дышит. Увидите меч огненный,

услышите голос архангельский. горю!

Больше ничего не могли от него добиться, потому что, выговоривши свою

нескладицу, юродивый тотчас же скрылся (точно сквозь землю пропал), а

задержать блаженного никто не посмел» [44,59].

Можно сколько угодно подсмеиваться над «институтом юродивых» в России, но без

них до сих пор не обходится ни один из русских городов, эти провидцы нет-нет

да и всколыхнут нашу жизнь очередным предсказанием бед и несчастий. Поэтому

неудивительно появление Архипушки у Салтыкова–Щедрина. Причем он живой, его

легко представить во плоти, легко увидеть, как он живет своей маленькой,

забитой, неприметной жизнью, легко поверить в его ужасную, мученическую

смерть в огне пожара, так правдиво, даже натуралистично, написанную

Салтыковым- Щедриным [11,4].

И, только прочувствовав это биение сердца народного, пережив вместе с героями

романа все беды и несчастья, начинаешь понимать гениальный замысел Салтыкова-

Щедрина. Поставить рядом живое и мертвое, вознести дух живого и осмеять

тлетворное – такого контраста не заметил бы разве что слепой душой человек.

Только таким образом можно было показать, что полноправную, трепещущую от

боли и обиды плоть народа невозможно победить мертвым куклам, в какие бы

фантастические образы они ни рядились, утверждая бессмертие живых сил народа.

Никакое угнетение не в состоянии умертвить или подавить их. Глуповские черты

исчезнут из русской народной жизни, история, основанная на покорности народа,

прекратит свое течение, гнет и произвол встретят отпор и будут сражены –

таков смысл щедринской сатиры, стремящейся разбудить народ [22,150].

Глава 2. Художественное своеобразие романа «История одного города»

2.1. Приемы сатиры в романе.

Говоря о своеобразии сатиры в творчестве Салтыкова- Щедрина, нужно понимать,

что его сатирический стиль, его приемы и методы изображения героев

формировались вместе с идейно–творческим формированием взглядов писателя на

народ. Человек, жизненно и духовно близкий к народным массам, выросший в

среде народа, по долгу службы постоянно сталкивающийся с проблемами народа, -

Салтыков-Щедрин впитал в себя народный дух, его язык, его настроения. Это

позволило ему уже в ранних своих сатирических циклах («Губернские очерки»,

«Помпадуры и помпадурши», «Ташкентцы» и др.) очень глубоко и верно оценивать

хищническую сущность крепостников, дворянства и нарождающейся буржуазии и

кулачества. Именно здесь начинало оттачиваться оружие сатирика. Н.А.

Добролюбов писал о творчестве Салтыкова-Щедрина в тот период так: «В массе же

народа имя г. Щедрина, когда оно сделается там известным, будет всегда

произносимо с уважением и благодарностью: он любит этот народ, он видит много

добрых, благородных, хотя и неразвитых или неверно направленных инстинктов в

этих смиренных, простодушных тружениках. Их–то защищает он от разного рода

талантливых натур и бесталанных скромников, к ним-то относится он без всякого

отрицания. В «Богомольцах» его великолепен контраст между простодушной верой,

живыми, свежими чувствами простолюдинов и надменной пустотой генеральши Дарьи

Михайловны или гадостным фанфаронством откупщика Хрептюгина». Но в этих

произведениях Щедрин еще не обладает всей полнотой сатирической палитры:

психологические портреты чиновников, взяточников, бюрократов, хотя и

подкреплены говорящими фамилиями, как у этого Хрептюгина – захребетника

народного, еще не несут на себе печати злого обличительного смеха, каким

заклеймены уже герои «Истории одного города».

Вообще, если бы «История одного города» не была таким талантливым и глубоким

произведением, каковым оно является, его можно было бы использовать как

учебное пособие о формах и методах применения сатиры.

Здесь есть все: приемы сатирической фантастики, необузданная гиперболизация

образов, гротеск, эзоповский язык иносказаний, пародия на различные институты

государственности и политические проблемы. «Проблемы политической жизни –

вот те проблемы, в художественную трактовку которых у Щедрина обильно

включается гипербола и фантастика. Чем острее политические проблемы,

затрагиваемые сатириком, тем гиперболичнее и фантастичнее его образы»

[2,224]. Например, тупость и ограниченность государственных чиновников,

занятых ограблением народа, Салтыков–Щедрин описывал и раньше, однако только

в «Истории одного города» появляется Брудастый с его пустой головой, в

которую встроен органчик с двумя романсами «Разорю!» и «Не потерплю!».

Все презрение, которое только способен был выразить автор к подобного рода

деятелям, выражено в этом гротесковом образе, переданном в фантастическом,

якобы, плане. Но намек автора, что подобные фигуры – не редкость в русской

действительности, действует на общественное мнение гораздо острее. Образ

Брудастого - фантастический и поэтому смешной. А смех – оружие. Умному

человеку он помогает верно оценить явление или человека, а деятели, подобные

Брудастому, узнав себя, тоже вынуждены смеяться, а то как бы все не узнали об

их пустой голове. Здесь автор, кроме того, применяет прием присвоения своим

персонажам говорящих фамилий (брудастый – особая порода свирепых лохматых

собак), - и вот получается знаменитый щедринский персонаж: тупой, свирепый, с

обросшей шерстью душой человек. И тогда можно представить, что будет с

народом, отданным во власть такому правителю. «Неслыханная деятельность вдруг

закипела вдруг во всех концах города; частные пристава поскакали; квартальные

поскакали; будочники позабыли, что значит путем поесть, и с тех пор приобрели

пагубную привычку хватать куски на лету. Хватают и ловят, секут и порют,

описывают и продают. и над всем этим гвалтом, над всей этой сумятицей, словно

крик хищной птицы, царит зловещее «Не потерплю!» [44,20].

Характерная черта сатиры Салтыкова-Щедрина состоит в том, что он с особой

тщательностью, с большим психологизмом рисует портреты своих героев, а уж

потом эти герои, уже как бы самостоятельно, исходя именно из нарисованного

автором портрета, начинают жить и действовать. Все это напоминает театр

кукол, о чем неоднократно упоминал автор в разные периоды жизни, как в сказке

«Игрушечного дела людишки»: «Живая кукла попирает своей пятой живого

человека». Недаром, современный писателю художник А.И. Лебедев в своем

шаржированном рисунке изобразил Щедрина в виде собирателя кукол, которых он

беспощадно пришпиливает своей острой сатирой к страницам своих книг.

Примером таких живых кукол в «Истории одного города» можно назвать оловянных

солдатиков Бородавкина, которые войдя в ряж, налившись кровью и свирепостью,

набрасываются на дома жителей Глупова и в несколько мгновений разрушают их до

основания. Настоящий же солдат в понимании Салтыкова–Щедрина, как выходец из

того же народа, призванный к тому же защищать народ от врага, не может и не

должен выступать против народа. Лишь оловянные солдатики, куклы способны

забыть свои корни, неся боль и разрушение своему народу [10,19].

И все–таки в «Истории одного города» есть один чисто фантастический период.

Это период правления жандармского офицера – полковника Прыща (правда, в

«Описи градоначальникам» он всего-навсего майор). Но и здесь Салтыков–Щедрин

остается верен своей манере: в том, что у Прыща оказалась фаршированная

голова, каковая и была откушена неким сластолюбивым предводителем дворянства,

скорее всего следующим за Прыщом статским советником Ивановым, который «умер

в 1819 году от натуги, усиливаясь постичь некоторый сенатский указ» [44,17];

в этом факте для Салтыкова– Щедрина как раз ничего необычного нет. Автор и до

«Истории одного города» выводил образы поедающих друг друга чиновников.

Зависть и подсиживание, вплоть до дворцовых переворотов, – настолько

характерная черта русской действительности, что, как бы ни старался автор

натуральнее и правдоподобнее описать фантастическое поедание головы, политой

предводителем дворянства уксусом и горчицей, - ни у кого из читателей не

остается сомнений, что речь идет именно о зависти, мерзком и пакостном

чувстве, толкающем человека на низость и даже на убийство соперника,

мешающего занять лакомое место [10,21].

Фантастика этого периода заключена в другом: как могло такое произойти, что

при правлении именно жандарма Прыща город Глупов «был доведен до такого

благосостояния, которому подобного не представляли летописи с самого его

основания»[44,107]. У глуповцев вдруг всего «очутилось против прежнего вдвое

и втрое» [44,107], а Прыщ смотрел на это благополучие и радовался. Да и

нельзя было не радоваться ему, потому что всеобщее изобилие отразилось и в

нем. Амбары его ломились от приношений, делаемых в натуре; сундуки не вмещали

серебра и золота, а ассигнации просто валялись на полу» [44,105].

Фантастичность подобного благоденствия народа как раз и заключается в том,

что за всю историю России не было ни одного периода, когда бы народ жил

спокойно и богато. Скорее всего, Салтыков- Щедрин, со свойственным ему

въедливым сарказмом, изображает здесь укоренившуюся в России привычку пускать

пыль в глаза, строить «потемкинские деревни» [22,214].

Наряду с гиперболой и фантастикой Салтыков–Щедрин в «Истории одного города»

очень умело использует эзоповский язык, иносказательность. Причем очень часто

автор использует этот прием, если можно так сказать, «доказательством от

противного». Обратимся, например, к главе «Войны за просвещение», где

«оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибающую

цивилизацию. Страсть строить на «песце» была доведена в нем почти до

исступления. Дни и ночи он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы оно

вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так

думал, и этак, но настоящим манером додуматься все–таки не мог» [44,74]. На

полном серьезе автор, как бы даже сочувствуя этому неутомимому труженику

административного фронта, описывает творческие муки в поисках приложения сил,

бурлящих под мундиром, застегнутым на все пуговицы. И лишь перевернув эту

картинку, можно понять глубину презрения автора к очередной марионетке, для

которой есть один закон: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе

препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие,

сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит» [44,78]. А если учесть,

что «действием» в данном случае нужно считать волюнтаристское решение

повсеместно сеять горчицу вместо ржи и пшеницы, повлекли за собой гибель

людей, разорение стрелецкой слободы, многие беды и несчастья для народа,

можно себе представить, к каким последствиям привело бы какое–нибудь более

серьезное решение рьяного администратора. Таким образом, по словам

Я.Эльсберга, сатира Салтыкова–Щедрина «разоблачала врагов очень часто их же

собственными словами, но пародийно преломленными или данными в иронических

сочетаниях»[35,414]. Так, явившийся в «Эпоху увольнения от войн» «черкашенин»

Микаладзе «не только не позволял себе ничего утверждать слишком резко, но

даже любил, при докладах, употреблять выражения, вроде: «Итак, вы изволили

сказать» или «Я имел уже честь доложить вам» и т.д. Только однажды выведенный

из терпения продолжительным противодействием своего помощника, он позволил

себе сказать: «Я уже имел честь подтверждать тебе, курицыну сыну.», но тут же

спохватился и произвел его в следующий чин. Страстный по натуре, он с

увлечением предавался дамскому обществу, и в этой страсти нашел себе

преждевременную гибель» [44,91].

Зная о том, что Щедрин хорошо знал язык народа и не чурался крепких

выражений, можно только подозревать, что имел в виду автор под выражением

«курицын сын», а в сочетании с выражением «Я уже имел честь.» создается

исключительный по своей ироничности симбиоз словосочетаний [6,40].

Пародией пронизана вся ткань «Истории одного города», начиная с введения «От

издателя» и «Обращения к читателю», кончая «Оправдательными документами».

Умело копируя стилистику летописей и в особенности миф о норманнском

происхождении княжеской власти в России, Салтыков–Щедрин, на самом деле

пародирует широко распространенные в то время взгляды адептов государственной

школы, возносивших хвалу самодержавному строю. Их напыщенный слог,

пересыпанный церковными славянизмами, вставляемыми и к месту и не к месту,

очень тонко подмечен автором и широко используется и в речи героев, и в

комментариях летописца. Бородавкин, например, не просто вел войны за

просвещение, он «расточил всех», так что даже попа не оказалось, чтобы тот

«засвидетельствовал исшествие многомятежного духа», когда его самого, за все

его художества, подвергли экзекуции, где он и умер. Автор, да и любой

человек, хотя бы часом оказавшийся во власти такого Бородавкина, сказал бы в

этом случае просто: «Собаке – собачья смерть», но «исшествие мятежного духа»

- намного эффективнее било по всем псевдонародным либералам, которые пиявками

висели на плечах народа.

В свою очередь, И.Т. Ищенко в своем исследовании «Пародии Салтыкова–Щедрина»

отмечает, что «Оправдательные документы» основаны на прочном фактическом

фундаменте. Но использование сатириком богатого фактического материала,

конечно, ничего общего не имеет с плоским натуралистическим копированием.

Официальным указом и уставом Щедрин противопоставил свои, пародийно –

сатирические уставы, в основе которых лежит «одна жестокая насмешка» [10,69].

В этом отношении один «Устав о добропорядочном пирогов печении» чего стоит:

Беневоленский с очень большой серьезностью, применяя отточенный

государственно–канцелярский слог, пишет предписание о том, что и без него

известно каждому – как печь пироги, какую начинку класть, а цель указа одна –

урвать и себе от тех пирогов, да повкуснее, из самой середины.

2.2. Художественные средства изображения народа.

Исследуя тему народа в произведении «История одного города»

Салтыкова–Щедрина, необходимо остановиться на вопросе художественных средств,

использованных автором при изображении жителей города Глупова.

Роман изобилует точными и отточенно-злыми характеристиками властителей, можно

только восхищаться талантом писателя, как сатирика. Но, если при этом

забывать цель, ради которой было написано это произведение – воспитание

народа, его просвещение, стремление пробудить его лучшие качества, - книга

может просто остаться сборником анекдотов, о которых забывают по прошествии

какого–то времени. Почему же этого не происходит более столетие спустя?

Наверное, прав оказался Белинский, пророчивший Щедрину всеобщую народную

любовь, по мере повышения образованности народа, именно за то, что, несмотря

на злую критику народного непротивленчества, равнодушия и политической

пассивности, автор умел выразить любовь и восхищение своим народом. Как верно

подмечает Е. Покусаев, только на первый взгляд кажется, что в изображении

народа писатель обращается к тем же приемам гиперболы и гротеска, какими

создавались сатирические темы правителей. Бесспорно, изобличающий смех звучит

и в народных эпизодах. Здесь тоже нередки элементы художественного

преувеличения и фантастики. И, тем не менее, анализ текста показывает

своеобразие разработки народной темы. Различие обусловлено, прежде всего,

идейными соображениями. Решающее из них то, что автор «Истории одного города»

выступает защитником народа и последовательным, гораздо более

последовательным, чем сам народ, врагом его врагов [25,79].

Свою любовь к народу в «Истории .» Салтыков–Щедрин не выпячивает, не

декларирует на каждой странице, он просто позволяет своему народу жить именно

той жизнью, какой они жили уже века до него. Единственное, что он себе

позволяет, как художнику, это расставить свои акценты, добавляя колорита

именно там, где он хотел бы что–то поправить в характере, психологии

глуповцев. Здесь можно назвать два характерных эпизода: с ямщиком Дмитрием и

ходоком Евгением. Дмитрий, доведенный до полного отчаяния самодурством

Фердыщенки, идет на все, даже совершает поджег в доме бригадира и «как

отъявленный вор и злодей, от всего отпирался».

- Ничего я это не знаю, - говорил он, - знаю только, что ты старый пес, у

меня жену уводом увел, и я тебе это, старому псу, прощаю. Жри» [44,47].

Евсеич, избранный ходоком от народа для защиты его интересов, проявил чудеса

бесстрашия перед лицом градоначальника, но будучи закованным в кандалы за

свою настырность, просит прощения у всего народа за обиды и прегрешения, а в

конце добавляет:

- И ежели перед начальством согрубил. и ежели в зачинщиках был. И в том,

Христа ради, простите! [44,52]

Эти просьбы о прощении - как удар хлыста. После высокой патетики проявления

настоящего народного характера с непокорностью, искренним желанием защитить

свою честь, благополучие, жизнь, в конце концов, - такая униженность, в

житейском плане, может быть, даже отсутствующая, у Салтыкова–Щедрина

выставлена как бы напоказ: вот, дескать, каков русский мужик, начинает за

здравие, заканчивает за упокой. Но за этим авторским акцентом не слышно

издевки, знаменитого щедринского злого смеха; слышна только горечь, искренняя

жалость к людям, попавшим в жернова безжалостной мельницы, перемалывающей

судьбы и жизни.

О характере смеха Щедрина очень хорошо высказался Е.Покусаев. Смех в народных

картинках лишен той эмоциональной окраски, которая характерна для

сатирического рисунка градоначальников. В народных эпизодах смех пропитан

горьким чувством, хотя порой нотки возмущения проникают и сюда. И чем дальше

к концу, к главам и страницам, где изображается угрюм–бурчеевский режим, где

положение глуповцев становится все более бедственным и тяжелым, тем чаще

повествование проникается глубоко трагическими мотивами. Смех как бы

застывает, уступая место патетике горечи и негодования [25,79].

Исследователи творчества Салтыкова–Щедрина отмечают поразительную

соотнесенность его повествования с устным народным творчеством. Щедрин умел

одной народной пословицей или поговоркой заклеймить чинушу, бюрократа или

либерала–пенкоснимателя. Так, например, Бородавкин у Салтыкова–Щедрина

«поражал расторопностью и какой–то неслыханной въедливостью, которая с

особенной энергией проявлялась в вопросах, касавшихся выеденного яйца», «спал

только одним глазом» [44,71]. Беневоленский еще даже в молодые годы писал

законы на тему: «Всякий сверчок да познает соответствующий званию его

шесток» [44,95]. Прыщ с головой, пахнущей трюфлями «будет тебе в глаза лгать,

что он не поросенок, а только поросячьими духами брызгается» [44,100].

По мнению Я.Эльсберга, Щедрин прибегал к народному языку не для того, чтобы

отгородить его от современности, не для эстетского любования, а для того,

чтобы превратить этот язык в сильное оружие сатиры [35,181].

Для изображения жизни народа Глупова Щедрин тоже часто пользуется разного

рода поговорками, анекдотами, дразнилками, которые веками складывались и жили

в народном творчестве; особенно это проявляется в главе «О корени

происхождения глуповцев». Но таким приемом он пользовался, чтобы показать

негатив толпы, психологию стадного чувства народа, с которым автор никак не

мог мириться. Но стоит ему хоть чуть–чуть отойти от изображения толпы, стада

– покорного, готового славословить любому болвану в эполетах, - и его

народный язык приобретает поэтику, высокие чувства [28,40].

Ходок Евсеич, юродивый Архипушко – как они прекрасно укладываются в

пословицу: «На миру - и смерть красна». Не их вина, что тут же забывается и

подвиг Евсеича, защищающего интересы общества, и предвидения Архипушки,

по–своему пытавшегося отвести беду от глуповцев. Они погибают за свою правду,

а автор передает горечь от безразличия, равнодушия толпы уже своим,

авторским, заостренно публицистически слогом. «Щедрин умел соединить знание

народного творчества, и языка, и понимания «народной мысли» и «кровной

народной нужды» со «строго научным взглядом на вещи», с использованием всех

достижений книжной, научной, публицистической речи» [35,180].

Говоря о народе народным языком, автор в конечном итоге говорил с народом;

именно ему – забитому, темному, коснеющему в своих раболепных привычках,

была адресована эта гениальная сатира Салтыкова–Щедрина. Надеялся ли автор,

что его назидания смогут превозмочь назидания глуповских градоначальников,

что он сможет достучаться до умов и сердец простого россиянина?

Салтыков–Щедрин своим творчеством, своей жизнью, доказывал, что надежда у

него такая была, не хватило лишь жизни, чтобы увидеть результаты исполнения

своей надежды.

2.3. Место публицистических отступлений в развитии народной темы.

Для «Истории одного города» характерна сложность, многослойность композиции.

Форму летописи автор использовал чисто в сатирических целях, она давала ему

простор в выражении своего отношения к господствующей в то время доктрине

государственной школы, не скрывая своего сарказма и презрения к постулатам

оправдания закабаления народа.

Голос «Издателя» в книге – это голос повествователя: в зависимости от

появления новых и новых градоначальников, он целиком отображает идею

сатирического взгляда автора на истинное положение тех или иных событий,

варьируясь от притворного, ехидного, якобы, одобрения того или иного

градоначальника, до открытого презрения к их бурной административной

деятельности. Однако, для того, чтобы с абсолютной точностью сформулировать

свои цели, которые Салтыков– Щедрин преследовал написанием этой книги,

предельно конкретно рассказать о своих надеждах в деле просвещения и

образования народа, автору необходима была какая–то отдельная трибуна.

Так в тексте появились публицистические отступления, которые глубинными

раздумьями автора вносили новизну в развитие народной темы в прогрессивной

литературе прошлого столетия.

К одному из таких отступлений можно отнести главу «Поклонение Мамоне и

покаяние». Ее главной темой автор выводит собственные размышления о судьбах

народа, о его положении, возникшем в ходе развития истории – «сновидения».

Салтыков–Щедрин доказывает с полной основательностью, что история, которая

строится «верхами», никогда не будет учитывать интересы народа, любые

нововведения сверху, как бы они красиво не подавались, это лишний пресс для

«низов». Сравнивая жизнь страны с пучиной моря, бешено крутящейся с пеной и

брызгами на своей поверхности, автор задает себе вопрос: «Что происходит в

тех слоях пучины, которые следуют непосредственно за верхним слоем и далее,

до самого дна? Пребывают ли они спокойными, или и на них производит свое

давление тревога, обнаружившаяся в верхнем слое? – с полной достоверностью

определить это невозможно, так как вообще у нас еще нет привычки

приглядываться к тому, что уходит далеко вглубь» [44,108].Этой фразой

Салтыков–Щедрин бросает упрек своим соратникам по перу, упрек в незнании

чаяний народа, поверхностном и, часто, искаженном изображении жизни «низов».

Для себя Салтыков–Щедрин уже дал ответ на этот вопрос: «Но едва ли мы

ошибемся, сказавши, что давление чувствуется и там. Отчасти оно выражается в

форме материальных ущербов и утрат, но преимущественно в форме более или

менее продолжительной отсрочки общественного развития» [44,108].

Давно известна поговорка «Паны дерутся, у холопов чубы трещат». Поэтому любое

начинание «сверху» в первую очередь будет бить по «низам», отсюда людские

страдания, кровь человеческая и вся неправда на земле. Но Салтыков–Щедрин

свою мысль уводит гораздо глубже, проникая в самую суть подобной манипуляции

народом: насаждая сверху науку, цивилизацию, внешнюю и внутреннюю политику,

навязывая народу войны, с их тяготами и страданиями, наши градоначальники

всевозможных толков и мастей, лишают народ самого главного – права на

свободу, на развитие самосознания, права самому решать свою судьбу,

сообразуясь, в первую очередь с собственными интересами, традициями,

чаяниями. Вместе с тем, Салтыков–Щедрин не отделял себя от народа Глупова,

говоря: «можно догадываться, что и современники без особого удовольствия

относятся к тем давлениям, которые тяготеют над ними» [44,108]. Подчиняясь

силе режима, он тоже вынужден был искать обходные пути, вырабатывать целую

систему сатирических приемов, позволяющих ему доносить идеи демократизма до

своего читателя. Но сила, давлеющая над ним, как и над всем Глуповом, все же

не может заставить автора изменить самому себе в главном – в правде

изображения народа. Народ бесправен, темен, готов раболепствовать перед любым

начальником и изображать его бунтующим, сопротивляющимся – это было бы, по

словам Салтыкова–Щедрина, «несогласным с истиной». Именно такая позиция

автора, с особой яркостью продекларированная в авторских отступлениях в

«Истории одного города», давала отповедь и злобным критикам Салтыкова –

Щедрина, и в то же время позволяла внедрить в умы прогрессивных людей того

времени задачу пробуждения самосознания народа, показывая не только тех его

врагов, которые сидят у него на шее, но и врагов, гнездящихся в самой душе

народа: раболепие, тупость, всепрощенчество. И, даже создав в своей книге

гипотетическое благополучие глуповцам во времена правления Прыща,

Беневоленского, Грустилова, Салтыков предупреждает, что народу «неизвестна

еще была истина, что человек не одной кашей живет» [44,118]. За внешним

благополучием автор видит опасность потери истинно народных ценностей:

трудолюбия, следования истинно народным традициям уклада жизни, бережливости

и т.д., т.е. именно тех черт народа, которые автор особенно любил и ценил в

русском народе.

Салтыков–Щедрин своей «Историей.» призывал сделать только один шаг:

«Восхищение начальством! Что значит восхищение начальством? Это значит такое

оным восхищение, которое в то же время допускает и возможность оным

невосхищения!» [44,158]. Перестать славословить каждому вышестоящему,

устыдиться своего слепого повиновения любому идиоту – это и есть тот шаг, с

которого начинается победа человеческого над гнетом безумства, - и

Салтыков–Щедрин приводит свой глуповский народ к этому первому шагу.

Заключение

творчества.

Библиография

1. Бушмин А.С. Оружием сатиры // Русская литература.– 1975.-№ 4.-С. 3-14.

2. Бушмин А.С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры.– М., 1976.–256 с.

3. Бушмин А.С. Сатира Салтыкова-Щедрина.- М.-Л.: АН СССР, 1959.- 644 с.

4. Бушмин А.С. Художественный мир Салтыкова-Щедрина.-Л.: Наука, 1987.- 366 с.

5. Вомперский В.П. Язык Салтыкова-Щедрина и его значение в истории русского

литературного языка // Русская речь. – 1976.- № 1.- С.18-28.

6. Гладышева Л.А. Крылатая фраза М.Е. Салтыкова- Щедрина «Чего изволите?» //

Русская речь. – 1986.- № 1.- С.39-41.

7. Горячкина М.С. Сатира Салтыкова–Щедрина.–М.: Просвещение, 1976.- 239 с.

8. Горячкина М.С. Сатира Щедрина и русская демократическая литература 60- 80

годов XIX века. – М.: Наука, 1977.- 176 с.

9. Ефимов А.И. Язык сатиры Салтыкова–Щедрина.– М.: Издательство МГУ, 1953.-

496 с.

10. Ищенко И.Т. Пародии Салтыкова–Щедрина.– Минск: Изд-во БГУ, 1973.- 120 с.

11. Каменский А. Анатомия города Глупова// Литературная газета.–1984.- 3

февраля.- С.4.

12. Кирпотин В. М.Е. Салтыков–Щедрин: Лит.–критич.

очерк. – М.: Советский писатель, 1939.- 288 с.

13. М.Е. Салтыков – Щедрин в воспоминаниях современников: В 2-х т.т. – М.:

Художественная литература, 1975.- 406 с. + 430 с.

14. М.Е. Салтыков–Щедрин в русской критике. – М.: Художественная литература,

1959.- 640 с.

15. Макашин С.А. Изучая Щедрина // Русская литература. – 1989.- № 5.- С.120-150.

16. Макашин С.А. Салтыков–Щедрин на рубеже 1850-1860 г.г. Биография.– М.:

Худ. лит., 1972.-600 с.

17. Макашин С.А. Середина пути. 1860-е годы. Биография. – М.: Художественная

литература, 1984.- 576 с.

18. Макашин С.А. Уроки Щедрина // Литературная газета. – 1989.- 10 мая.- С.7.

19. Макашин С.А. Щедрин. Биография. – М.: Гослитиздат, 1951.- 587 с.

20. Макашин В.А. Салтыков – Щедрин. - М.: Знание, 1976.- 64 с.

21. Мысляков М.А. «Мужик» в теоретико-публицистическом сознании

Салтыкова–Щедрина // Русская литература 1986.- № 2.- С.78-92.

22. Николаев Д.П. Смех Щедрина: Очерки сатирической поэтики. – М.: Советский

писатель, 1988.- 400 с.

23. Ольминский М.С. Статьи о Салтыкове–Щедрине.– М.: Гослитиздат, 1959.- 119 с.

24. Павлова И.Б. Загадка финала «Истории одного города» // Писатель и жизнь.

– М., 1981.- С.122-130.

25. Покусаев Е.И. Революционная сатира Салтыкова– Щедрина. - М.: Гослитиздат,

1963.- 471 с.

26. Покусаев Е.И. Салтыков–Щедрин в 60-е годы. – Саратов, 1957.- 271 с.

27. Преображенский С.Ю. Пародийное слово М.Е. Салтыкова– Щедрина // Русская

речь. – 1983.- № 2.- С.29-33.

28. Прозоров В.В. Народно–поэтические афоризмы в творчестве Салтыкова–Щедрина

// Русская литература. – 1975.-№ 4.- С.32-45.

29. Салтыков–Щедрин. 1826-1976. Статьи. Материалы. Библиография. – Л.: Наука,

1976.- 438 с.

30. Салтыков–Щедрин и русская литература // Под ред. В.Н. Баскакова, В.В.

Прозорова. – Л.: Наука, 1991.- 319 с.

31. Турков А.М. Салтыков–Щедрин.- М.: Советская Россия, 1981.- 304 с.

32. Тюнькин К.И. Салтыков–Щедрин. – М.: Молодая гвардия, 1989.–621с.–(Жизнь

замечательных людей. Сер. биогр. Вып.3(694)).

33. Формозов А. Процветают ли науки и искусство им и горя мало.// Знание –

сила. – 1993. - № 9.- С.47-55.

34. Эльсберг Я. Салтыков–Щедрин: Жизнь и творчество. – М.: Художественная

литература, 1953.-630 с.

35. Эльсберг Я. Стиль Щедрина. – М.: Художественная литература, 1940.-464 с.

Учебники и учебные пособия

36. История русской литературы XIX века (вторая половина): Учебник для

филологических специальных вузов/Под ред. С.М. Петрова. – М.: Просвещение,

1963. - С.400-452.

37. История русской литературы: В 4-х т.т. т.3/Под ред. Н.И. Пруцкова. – Л.:

Наука, 1982.- С. 653-695.

38. История русской литературы XIX века (вторая половина): Учебное пособие

для студентов пединститутов/Под ред. Н.Н. Скатова.–М.: Просвещение, 1987.- С.

315-354.

39. Качурин М.Г., Мотольская Д.К. Русская литература: Учебник/Под ред. Н.Н.

Скатова.–М.: Просвещение, 1986. – С. 179-202.

40. Покусаев Е.И., Прозоров В.В. Михаил Евграфович Салтыков–Щедрин: Биография

писателя: Пособие для учащихся. – М.: Просвещение, 1977.- 270 с.

41. Прозоров В.В. Произведения М.Е. Салтыкова–Щедрина в школьном изучении:

Пособие для учителя.–Л.: Просвещение, 1979.- С. 15-39.

42. Прозоров В.В. Салтыков–Щедрин: Книга для учителя.- М.: Просвещение,

1989.- 190 с.

43. Трофимов И.Т. М.Е.Салтыков–Щедрин о реализме русской литературы: Пособие

для учителя.– М.: Просвещение, 1955.

Тексты:

44. Салтыков – Щедрин М.Е. История одного города: Роман. – М.: Художественная

литература, 1982.-302с.

45. Салтыков – Щедрин М.Е. Письмо в редакцию журнала «Вестник

Европы»//Салтыков–Щедрин М.Е. Мир призраков. – М.: Школа- Пресс, 1999.-

С.268-271.

46. Суворин А.С. Историческая сатира//Салтыков– Щедрин М.Е. Мир призраков. –

М.: Школа – Пресс, 1999.-С.263-268.

1 Пыпин А.Н. М.Е. Салтыков. - СПб., 1899.

1 Арсеньев К.К. Салтыков-Щедрин. - СПб., 1906.

3 Кранихфельд В.П. Новая экскурсия в

Головлево // Русское богатство. - 1914. - № 4.

4 Неизданный Щедрин / Пред. и прим. Р. Иванова-Разумника. - Л., 1931.

5 Салтыков-Щедрин М.Е. Неизвестные страницы

/ Ред. С. Борщевский. - М.- Л., 1931.

6 Салтыков-Щедрин М.Е. Письма. 1845 - 1889 / Ред. Н.В. Яковлев. - Л., 1924.

7 Салтыков-Щедрин М.Е. Неизданные письма.

1844 - 1889 / Ред. Н.В. Яковлев. - М.-Л., 1932.

8 Hippius V. Eugebnisse und Probleme der

Saltykov-Forschung. - Zeitschrift fur Slansche Philologie.

9 Литературное наследство, т. 3. М., 1931.

10 Там же, т. 11 - 12. - М., 1933; Там же, т. 13 - 14. - М.. 1934.

1 Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание

сочинений в 20-ти т. / Ред. коллегия: А.С. Бушмин,

В.Я. Кирпотин, С.А. Макашин, Е.И. Покусаев, К.И. Тюнькин. - М., 1965 - 1977.

2 Макашин С.А. Салтыков-Щедрин. - М.,

1948; 2-е изд., 1951; Макашин С. А. Салтыков-Щедрин

на рубеже 1850 - 1860 годов. - М., 1972; Макашин С.А. Салтыков-Щедрин.

Середина пути. 1860

-1870-е годы. - М., 1984; Макашин С.А. Салтыков-Щедрин. Последние годы. - М.,

1989.

[1] Кирпотин В.Я. М.Е. Салтыков-Щедрин. -

М., 1955; Покусаев Е.И. Салтыков-Щедрин в 60-е

годы. - Саратов, 1957; Покусаев Е.И. Революционная сатира Салтыкова-Щедрина.

-М., 1963; Бушмин А.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. - М.-Л., 1959.

2 Турков А.М. Салтыков-Щедрин. - М., 1964.

3 Яковлев Н.В. "Пошехонская старина"

М.Е. Салтыкова-Щедрина. - М., 1958; Жук А. Сати-

рический роман М.Е. Салтыкова-Щедрина "Современная идиллия". - Саратов, 1958;

Бушмин

А.С. Сказки Салтыкова-Щедрина. - М.-Л., 1960; Григорян К.Н. Роман М.Е.

Салтыкова-Щедрина

"Господа Головлевы". - М.-Л., 1962.

4 Эльсберг Я. Стиль Щедрина. - М., 1940;

Ефимов А.И. Язык сатиры Салтыкова-Щедрина. - М.,

1953; Бушмин А.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. - М. 1963.

5 Покусаев Е. Революционная сатира Салтыкова-Щедрина. - М., 1963

Страницы: 1, 2