Диплом: Сатира и юмор в творчестве А. Т. Аверченко

Диплом: Сатира и юмор в творчестве А. Т. Аверченко

Брянский государственный университет имени академика И. Г. Петровского.

Брянск – 2004

Содержание.

1. Введение.

I Глава. Деятельность А. Т. Аверченко в журнале «Сатирикон».

II Глава. Своеобразие сатирических

рассказов А. Т. Аверченко 1900-х – 1917 гг.

1. Сатирическое изображение «среднего» человека-обывателя.

2. Тема искусства в сатирической интерпретации.

3. Юмор в освещении «Вечные темы» в рассказах А Аверченко.

III Глава. Сатирическая направленность послереволюционного

творчества Аверченко.

1. Политическая проблематика в сатирических рассказах Аверченко.

2. Анализ сборника «Дюжина ножей в спину революции».

3. Особенности стиля сатирических рассказов Аверченко в

послереволюционный период.

4. Проблематика и художественное своеобразие сборника «Нечистая сила».

5. Проблематика сборника «Записки простодушного».

Заключение.

Использованная литература.

Введение.

Развитие русской сатиры в начале двадцатого века отразило сложный,

противоречивый процесс борьбы и смены разных литературных направлений. Новые

эстетические рубежи реализма, натурализм, расцвет и кризис модернизма

своеобразно преломились в сатире. Специфика сатирического образа делает

подчас особенно сложным решение вопроса о принадлежности сатирика к тому или

другому литературному направлению. Тем не менее в сатире начала двадцатого

века прослеживается взаимодействие всех перечисленных школ.

Аркадий Тимофеевич Аверченко занимает особое место в истории русской

литературы. Современники называют его «королем смеха», и определение это

абсолютно справедливо. Аверченко по праву входит в когорту признанных

классиков отечественной юмористики первой трети двадцатого века. Редактор и

бессменный автор пользовавшегося большой популярностью журнала «Сатирикон»,

Аверченко обогатил сатирическую прозу яркими образами и мотивами,

отображающими жизнь России в эпоху трех революций. Художественных мир

писателя вбирает в себя многообразие сатирических типов, поражает обилием

специфических приемов создания комичного. Творческая установка Аверченко и

«Сатирикона» в целом заключалась в выявлении и осмеянии общественных пороков,

в отделении подлинной культуры от разного рода подделок под нее.

Значительную часть каждого номера «Сатирикона» Аверченко заполняет своими

сочинениями. Начиная с 1910 года регулярно издаются и переиздаются сборники

его юмористических рассказов, одноактные пьесы и скетчи ставятся по всей

стране. Имя Аверченко знали не только любители литературы, не только

профессиональные читатели, но и самые широкие круги. И это было результатом

не потакания вкусам толпы, не погони за популярностью, а последствием

действительно подлинного своеобразного таланта.

В дипломной работе «Сатира и юмор в творчестве Аркадия Аверченко»

рассматриваются рассказы писателя в дореволюционный и послереволюционный

период, определяются назначение сатиры исследуемого времени.

Нужно отметить, что об Аверченко у нас пока нет специальных монографических

исследований. В Вашингтоне в 1973 году вышла книга Д. А. Левицкой «А.

Аверченко. Жизненный путь», но она для нас не доступна.

Об Аверченко и его творчестве мы можем узнать из множества статей, очерков,

которые печатаются в таких журналах, как «Вопросы литературы», «Литература в

школе», «Литературная учеба», «Аврора» и др. Авторы журнальных статей,

несомненно, занимаются исследованием и изучением творчества Аверченко. Мы можем

назвать несколько фамилий исследователей, очерки которых неоднократно

встречаются в периодических изданиях – это Зинин С. А. «Грустный смех Аркадия

Аверченко»[1];

Шевелёв Э. «На перекрестках, или размышление у могилы А. Т. Аверченко, а также

до и после ее посещения с напоминаниями о том, что писал он и что писали о нем»

[2],

«Ответы правды»[3]; Свердлов Н. «Дополнение

к «Автобиографии» Аркадия Аверченко»[4];

Долгов А. «Великий комбинатор и его предшественники: Заметка о прозе А.

Аверченко»[5],

«Творчество Аверченко в оценке дореволюционной и советской критики»[6].

Смех Аверченко не искореняет исконных человеческих слабостей и пороков, а

лишь таит в себе иллюзорную надежду на их искоренение. И поскольку эти

слабости и пороки долговечны, долговечен и порождаемый ими смех, о чем

свидетельствуют многочисленные издания юмористики, сатиры Аверченко,

осуществленного после длительного перерыва у нас и беспрерывно возобновляемые

во многих странах мира, в том числе и Чехии, ставшей прибежищем недюжинного

писателя.

В связи с этим мы ставим следующие цели:

1) выявить основные способы и приемы сатиры Аверченко;

2) проследить тематику рассказов;

3) определить индивидуальные черты в творчестве писателя.

Структура работы определяется этапами жизни и творчества Аверченко, эволюцией

его художественного метода.

Дипломная работа состоит из введения, трех глав и заключения.

В первой главе говорится о деятельности А. Т. Аверченко в журнале

«Сатирикон», о значении данного журнала в общественной жизни начала

двадцатого века.

Во второй главе рассматривается своеобразие сатиры писателя до революции 1917

года, где Аверченко высмеивает социальный быт, буржуазную культуру городского

обывателя. Рассматривается тема искусства в сатирической интерпретации, где

показаны бездарные художники, поэты, писатели.

Здесь мы говорим и о взаимоотношениях мужчины и женщины, о детях.

В третьей главе представлено послереволюционное творчество Аверченко, где в

основном акцент делается на рассказы политической проблематики, затрагиваются

темы ревизора, закона, обнажается социально-политическая сфера жизни. В этой

главе дается анализ сборников Аверченко: «Дюжина ножей в спину революции»,

«Нечистая сила», «Записки простодушного».

В заключении представлены выводы по содержанию работы.

I Глава.

Деятельность А. Аверченко в журнале «Сатирикон».

Журнал «Сатирикон» явился наследником боевой демократической сатиры 1905-1907

года. Революция вызвала в стране спрос на обличительную и сатирическую

литературу. В Харькове с 1906 г. начал выходить журнал «Сатирической

литературы и юмористики с рисунками» «Штык», А. Аверченко принимал в его

работе самое деятельное участие, а с пятого номера становится его редактором.

Следующий журнал, в котором он работал, – «Меч». Аверченко искал свой жанр.

Оба недолговечных журнала были для него единственной практической школой

«писательства». Он попробовал себя в разнообразных формах: рисовал

карикатуры, писал рассказы, фельетоны.

В 1907 г. в Петербурге начинает сотрудничество с многими второстепенными

журналами, и в том числе в «Стрекозе». К 1908 г. группа молодых сотрудников

«Стрекозы» решила издать новый журнал сатиры и юмора. Назвали его

«Сатирикон». Журнал выходил в Петербурге с 1908 по 1914 годы. Издателем был

М. Г. Корнфельд, редактором – сначала А. А. Радаков, а затем А. Т. Аверченко,

который сделал его известным. Говорить об Аверченко – значило говорить о

«Сатириконе».

Были популярны следующие строки:

Нельзя простить лишь одного–

Кровосмеситель он:

«Сатирикон» родил его,

А он – «Сатирикон».

Задачей «Сатирикона» было моральное исправление общества с помощью сатиры на

нравы.

На страницах журнала выступали многие известные поэты и прозаики: С. Черный,

О. Мандельштам, В. Маяковский, Тэффи, А. И. Куприн, Л. Андреев, П. Потемкин,

В. Князев, В. Волков, Красный, А. Толстой. Номера «Сатирикона», помимо

постоянных карикатуристов – Н. Ремизова, А. Радакова, А. Яковлева, А. Юнгера,

украшали рисунки прославленных мастеров Б. Кустодиева, К. Коровина, А. Бенуа,

М. Добужинского. Низменным успехом у читательской публики пользовались

произведения самого Аверченко: его юмористические рассказы, фельетоны,

рецензии составляли костяк каждого номера журнала.

«Сатирикон» быстро завоевал симпатии многочисленных читателей.

Его цитировали депутаты с трибуны Государственной думы, министры совета. В Ялте

по приказу всесильного генерал-губернатора Думбадзе городовые отбирали у

газетчиков номера «Сатирикона» и уничтожали их. Все это свидетельствовало, что

«журнал сыграл в русском обществе неожиданную для сатирического издания роль»

[7]. Впоследствии один из его ведущих сотрудников П. Потемкин утверждал, что

«Сатирикон» «создал направление в русской литературе и незабываемую в ее

истории эпоху.»[8]

Если определить главенствующее литературное направление, к которому тяготели

писатели и поэты «Сатирикона», очень разные по своей индивидуальной манере,

можно сказать, что это был критический реализм, новый подъем которого

отчетливо наметился в русской литературе 1910-х годов. Современники

восприняли рождение «Сатирикона» как примечательное событие. Он подвел итог

всеобъемлющей критики, прозвучавшей в изданиях 1905-1907 годов. Его рождение

означало переоценку ценностей, которые прежде не вызвали никакого сомнения.

В журнале с самого начала исключалась традиционность несмотря на то, что его

матушкой была старая-престарая «Стрекоза», ребенок не имел с ней ничего общего.

Это было европеизированное дитя.[9]

Позыв к свободе, всколыхнувший все творческое, жизнестойкое в русском

обществе, вселился в добродушного ленивого толстяка сатира, который

символизировал облик нового журнала. Его крестным отцом был художник и поэт

А. А. Радаков, придумавший ему имя – «Сатирикон».

Потребность в сатирическом журнале, который синтезировал бы лучшие достижения

европейского юмора и сатиры, была в России очень велика. Попытка создать

такой журнал была сделана еще в 1905 году по инициативе Горького. На

совещании, которое состоялось у него на квартире, шал речь о необходимости

издавать орган, напоминающий «Симплициссимус» – журнал, в котором

подвергались осмеянию все устои немецкого общества: попумотсум непр

оборачивался грубым насилием, ученость – вредной схоластикой.

Богатый опыт европейской юмористики соединился в «Сатириконе» с традициями

американской сатиры, страстным поклонником которой был его постоянный редактор

Аркадий Аверченко. Уверенный, что нет «народа более нудного, печального, с

отчаянной скорбью в истерзанных натурах и мучительными вопросами на устах, чем

мы, русские»[10], он попытался оживить

новое издание юмором, в основе которого лежит простой «здравый смысл». Простота

и ясность Марка Твена были для Аверченко той живительной вакциной, которую он

решил впрыснуть «Сатирикону», чтобы предохранить ребенка от «сложных,

дорогостоящих и ненужных противоречий»[11]

. Соединение простоты, часто – скорбь, которая обрамляет черной каймой блещущие

весельем образы сатиры. В этом – противоречие сатиры, в этом – ее диалектика.

Последним фактором, определившим направление и характер нового издания, была

стихия «аполлонизма», с точки зрения которого все смешно, как смешна людская

суета перед лицом божественного Аполлона. Влияние античности сказалось не

только в имени журнала, повторившего заглавие древнеримского романа

«Сатирикон», Журнал стремился встать на точку зрения спокойного ироничного

наблюдателя. взирающего на пошлый и жуткий мир с недостижимой высоты. На

обложке его первого номера был изображен Зевс-громовержец, мечущий стрелы на

Землю. Выразительный рисунок Л. Бакста, посвященный «большим и малым Зевсам»,

связывал античность с современностью, недвусмысленно намекая на смертных

«богов», управляющих Россией.

Таким образом, «Сатирикон», по замыслу редакции, должен был соединить

олимпийское спокойствие, жизнестойкость, ясность и здравый смысл с критическим

изображением современных событий и общественных нравов. Это была довольно

сложная задача в момент, когда существовала разветвленная система

«принудительного молчания». Борясь за свое существование, редакция «Сатирикона»

старательно укутывала колкие остроты толстым слоем ваты. На страницах журнала

читатели находили меткую характеристику политического положения России, критику

реакционных партий, сатирическое изображение общественных нравов. В первые годы

существования журнал не чурался социальной сатиры, но все эти намеки были

тщательно закамуфлированы. Характеризуя программу редактируемого им

харьковского журнала «Меч», Аверченко писал в 1907 г.: «Вы услышите удары

плашмя, бескровные, обидные для бьющего удары, и цепи на рукоятке будут тяжело

и глухо звенеть»[12]. Такой же была

«жгучая, разящая» сатира в «Сатириконе». Удары плашмя наносились то по сановным

усмирителям России, то по черносотенцам, то по октябристам, то по кадетам.

Одной из главный сатирических фигур в журнале стал интеллигент, совершивший

эволюцию от политики к «быту». Издеваясь над ним, Саша Черный напечатал в

«Сатириконе» цикл ядовитых сатир, посвященных «всем нищим духом»:

Разорваны по листику

Программки и брошюры.

То в ханжество, то в мистику

Нагие прячем шкуры.[13]

Ко всем, кто откровенно и цинично протрубил «отбой» революции, были обращены эти

издевательские тирады. Однако, критикуя интеллигенцию, «Сатирикон» разоблачал

лишь ту ее часть, которая занялась духовным «мародерством», предав идеалы

революции и отказавшись от мечты о борьбе, – в отличие от веховцев, которые

бичевали русскую интеллигенцию именно за служение демократическим идеалам,

уверяя, что «тирания общественности» искалечила личность. Призывая к

самоусовершенствованию, самопроверке и самокритике, Н. Бердяев писал: «Мы

освободимся от внешнего гнета лишь тогда, когда освободимся от внутреннего

рабства, т. е. возложим на себя ответственность и перестанем во всем винить

внешние силы»[14].

На первый взгляд, именно такой самокритикой занимался «Сатирикон» в 1908–1910

гг., когда на его страницах печатались произведения, отражающие разнообразную

гамму минорных интеллигентских переживаний. Особенно выразительны были

хлесткие сатиры Саши Черного, герой которых признавался, что его голова –

«темный фонарь с перебитыми стеклами», что он – «как филин на обломках

переломанных богов». «Худосочный, жиденький и гадкий» – таким рисуется

российский интеллигент в стихотворениях «Отъезд петербуржца», «Искатель»,

«Интеллигент», «Опять», «Все в штанах, скроенных одинаково» и др. Но было бы

опрометчиво отождествлять исповедь «нищего духом» героя с признаниями самого

автора, а позицию «Сатирикона» – с идеалами веховства. Саша Черный

предупреждал критиков:

Когда поэт, описывая даму,

Начнет: «Я шла по улице. В бока впился корсет», –

Здесь «я» не понимай, конечно, прямо –

Что, мол, под дамою скрывается поэт.

Я истину тебе по-дружески открою:

Поэт – мужчина. Даже с бородою.[15]

В энергичных, полных динамики образах Саша Черный бичевал либерального

интеллигента, разочаровавшегося в революционных идеалах. Шаржированные

портреты русского «гражданина-мещанина» помещали в «Сатириконе» А. Радаков и

Н. Ремизов, меткими откликами на только что вышедший сборник «Вехи» наполнены

последние номера журнала за 1909 г. Блестящей отповедью верховцам является

рассказ А. Аверченко «Вехи», в котором фальшивые лозунги кадетских авторов

прямо уравниваются с призывами черносотенных погромщиков. «Сатирикон»

иронизировал над призывами к самоусовершенствованию и опрощению, издевался

над эволюцией «мягкотелого» российского интеллигента, для которого

«обновление» свелось к проповеди печного горшка. Критика безвременья велась в

журнале с демократических позиций, но его положительные идеалы были аморфны и

расплывчаты, отвлеченно гуманистичны. Не будучи активными борцами,

сатириконовцы высмеивали веховство лишь как болезнь души, противопоставляя

ему идеал здорового «естественного» человека.

В обстановке уныния и растерянности, когда день ото дня росло число самоубийств

среди молодежи, такая проповедь бодрости и жизнестойкости была своего рода

«противлением злу смехом». Куприн позднее писал: «Сатириконовцы первые

засмеялись простодушно, ото всей души, весело и громко, как смеются дети. В то

смутное, неустойчивое, гиблое время «Сатирикон» был чудесной отдушиной, откуда

лил свежий воздух»[16].

Вместе с тем сатириконская проповедь бодрости и жизнестойкости была лишена

отчетливого исторического содержания, а в основе смеха лежало своего рода

утешительство. Журнал постепенно терял демократическую ориентацию, его

простодушие превращалось в примитивизм, а непосредственность и естественность

– в бездумное смехачество. «Краснощекий юмор» сменился «сытым смехом».

В статье «Цемент «Сатирикона» В Князев попытался объяснять эволюцию журнала

чисто внешними причинами. Однако разногласия между сотрудниками и издателем,

стремление редактора уберечь «Сатирикон» от штрафов, засилье аверченковских

материалов, уход Саши Черного и пр. далеко не объясняют его измельчания. Дело в

том, что к 1912 г. обнаружился изъян в самой программе журнала. Проповедь

бодрости и веселого смеха привлекла к нему симпатии передовой России, но она не

могла, естественно, заменить революционной проповеди накануне Октября. Не

обладая широтой социального видения, «Сатирикон» взял курс на ту самую

обывательскую публику, которую прежде остроумно высмеивал. Смех над

общественными нравами сменился мехом ради смеха, и период нового общественного

подъема совпал с угасанием «Сатирикона». Празднуя его пятилетие, редакция

искренне сетовала, что иногда «юбиляр по молодости лет и по резвости характера

забывал, что в руках его бич сатиры, и гонял им кубарики»

[17]. Князев видит причину падения журнала в сделке, которую в 1909 году

заключили Аверченко, Радаков и Ремизов с издателем Корнфельдом. 50% чистой

прибыли стало поступать им, и Аверченко, чтобы не рисковать своим капиталом,

начал отдавать предпочтение материалам «клубничного» типа, бракуя все

остальное. Из года в год росло количество материалов, написанных им самим: в

1909 г. из 333 фельетонов 216 принадлежали Аверченко.

«Быт», который был главным объектом обличения в журнале, со временем

превратился в «бытовизм» самих сатириков. Осуждение «матери-пошлости»

обернулось ее приятием, хотя и не лишенным иронии, а отсутствие четкой

положительной программы – примирением с обывательщиной. «Избежать всего этого

нельзя, но можно презирать все это», – повторяет Саша Черный вслед за

Сенекой. В годы нового общественного подъема, когда от сатиры потребовалась

действенность, социальная активность, «Новый Сатирикон», пришедший на смену

«Сатирикону», не смог удержаться на прогрессивных позициях.

Эволюция «Сатирикона» характерна для большинства буржуазно-либеральных

изданий периода реакции («Кривое зеркало», «Современник», «Свисток» и др.).

Культивируя сатиру на общественные правы и «созерцательный» юмор, они

превратили смех в «волшебный алкоголь», утешающий и развлекающий читателя.

Неприятие современного общественного строя проявлялось в этих изданиях

довольно отчетливо. Однако критика, подчас достаточно острая, была окрашена

мотивами тоски. Саша Черный писал:

Есть парламент, нет? Бог весть,

Я не знаю. Черти знают.

Вот тоска – я знаю – есть,

И бессилье гнева есть.

Люди ноют, разлагаются, дичают,

А постылых дней не счесть[18].

Бессилие смеха и бессилие гнева – характерная черта сатириконства,

противоположная воинствующему сарказму пролетарской сатиры.

II Глава.

Своеобразие сатирических рассказовА. Т. Аверченко 1900-х – 1917гг.

1. Сатирическое изображение «среднего» человека-обывателя.

До 1918 года вышло более 40 сборников рассказов Аркадия Аверченко. К ним

относятся такие, как «Рассказы», «Зайчики на стене», «Веселые устрицы»,

«Круги на воде», «О маленьких – для больших», «Сорные травы», «Рассказы для

выздоравливающих», «Черным по белому», «О хороших в сущности людях», «Синее с

золотом», «Чудеса в решете», повесть «Подходцев и двое других» и другие.

Тематика рассказов дореволюционного периода отличается удивительным

многообразием. Объектом авторской уничтожающей иронии становятся различные

реалии социального быта, а также «Частные» человеческие пороки. В центре

авторского внимания оказывается городской обыватель – «средний» человек,

решающий свои сиюминутные проблемы на фоне стремительно меняющегося

исторического времени. Писатель разворачивает перед нами яркие картины жизни

большого города, отмеченного признаками буржуазного прогресса и культурного

«процветания».

Типичный представитель городского обывателя показан в рассказе «Рыцарь

индустрии». Нужно сказать о том, что с этого рассказа началась литературная

деятельность писателя. 31 октября 1803 года в харьковской газете «Южный край»

был опубликован рассказ Аверченко «Как мне пришлось застраховать жизнь». Это

был слабый вариант позднейшего остроумного рассказа о назойливом

коммивояжере, который получил название «Рыцарь индустрии».

В этом рассказе мы видим «непотопляемого» коммивояжера Цацкина, предлагающего

приобрести любые товары и доводящего случайных клиентов до состояния безумия.

Он любыми возможными и невозможными способами пытается уговорить людей

застраховаться в его фирме.

Вылетев из окна второго этажа, он попадает к очередному клиенту. Последнему

его лицо знакомо: «Это не вас ли вчера кокой-то господин столкнул с трамвая?»

[19] – спрашивает он.

Цацкин отвечает ему:

« – Ничего подобного! Это было третьего дня. А вчера меня спустили с черной

лестницы по вашей же улице. Но, правду сказать, какая это лестница? Какие-то

семи паршивых ступенек.» (с. 36)

После этого коммивояжер начинает предлагать у него застраховаться «На дожитие

или с уплатой времени . близким» После смерти; так как клиент оказывается

одинок, Цацкин предлагает ему девушку – «. пальчики оближете! Двенадцать

тысяч приданного, отец две лавки имеет! Хотя брат шарлатан, но она такая

брюнетка, что даже удивительно.» (с. 37)

Затем следуют «лучшие» средства от меланхолии, от лысины, от морщин, «от

ушей»: «Возьмите наш усовершенствованный аппарат, который можно надевать

ночью. Всякие уши как рукой снимет!» (с. 38); для увеличения роста, от

нервов, от головной боли, от утомленности. И так до тех пор, пока замученный

человек не крикнул, «дрожа от бешенства»: «Вон! Пошел вон!... Или я проломлю

тебе голову этим пресс-папье!!» (с. 38)

« – Этим пресс-папье. Вы на него дуньте – оно улетит! Нет, если вы хотите

иметь настоящее тяжелое пресс-папье, так я вам могу предложить целый прибор

из малахита.» (с. 38) – долго не раздумывая ответил Цацкин. Это могло

продолжаться бесконечно, если бы не очередное окно, в которое пришлось

выпрыгнуть Цацкину.

Как мы убеждаемся, Цацкин борется до последнего, лишь бы добиться своего и

получить наибольшую выгоду.

В рассказе «Широкая масленица» мелкий Кулаков, умоляет хозяина

гастрономического магазина одолжить ему «на прокат» фунт зернистой икры для

украшения стола: «Что съедим – за то заплачу. У нас-то ее не едят, а вот

гость нужный на блинах будет, так для гостя, а?» (с. 25)

А когда явился гость, Кулаков все боялся того, что тот его объест. Он

предлагает пришедшему и грибки, и селедку, и кильку, только бы не

притронуться к икре. Но гость заметил ее: «. Зернистая икра, и, кажется,

очень недурная! А вы, злодей, молчите!

— Да-с, икра. — побелевшими губами пролепетал Кулаков.» (с. 27) Как не

пытался Кулаков предложить какое-нибудь другое блюдо, ничего из этого не

выходило. Приятель настаивал на том, что хочет лишь икры. И тогда Кулаков

словно сошел с ума, взбесился, его жадности не было границ, точно так же, как

и не было границ невежества гостя, поедавшего икру ложками.

«— Куш. кушайте! — сверкая безумными глазами взвизгнул хозяин. — Может,

столовая ложка мала? Не дать ли разливательную? Чего же вы стесняетесь –

кушайте! Шампанского? И шампанского дам! Может вам, нравится моя новая шуба?

Берите шубу! Жилетка вам нравится? Сниму жилетку!...

И, истерически хохоча и плача, Кулаков грохнулся на диван.

Выпучив в ужасе и недоуменье глаза, смотрел на него гость, и рука с последней

ложкой икры недвижно застыла в воздухе.» (с. 27)

Чиновник Трупакин, герой рассказа «Волчья шуба», совершает благородный

поступок, одолжив бедному пианисту Зоофилову старую шубу для поездки в

дальнее турне. «Лучше пусть она живую душу греет, чем даром лежит.» (с. 120)

Расчувствовавшись от собственного жеста, «человеколюбец» сделал его

лейтмотивом своей жизни, а вездесущая молва навеки связала успех пианиста с

великодушным «меценатом».

В этих рассказах очень ярко и правдоподобно описывается жизнь обывателей,

горожан, которые давно забыли о существовании нравственности, о гуманности и

доброте, о гостеприимстве, вежливости и такте. Герои эгоистичны, надменны,

лицемерны, думают только о собственной выгоде, забывая о человечности по

отношению к другим.

Обнажая пошлую сущность обывательского сознания, Аверченко не ограничивается

бытовыми зарисовками, вторгаясь в сферу социально-политическую. Рассказ

«Виктор Поликарпович» затрагивает извечную тему ревизора и «гибкого» закона

делающего какую-либо ревизию бесполезной и абсурдной. Расследую дело о

незаконном портовом сборе в городе, где «никакого моря. нет», суровый ревизор

резко «меняет курс», когда речь заходит о причастности к нему столичного

сановника:

«Его превосходительство обидчиво усмехнулся:

— Очень странно: проект морского сбора разрабатывало нас двое, а арестовывают

меня одного.

Руки ревизора замелькали, как две юрких белых мыши.

— Ага! Так, так. Вместе разрабатывали?! С кем?

Его превосходительство улыбнулся.

— С одним человеком. Не здешний. Питерский, чиновник.

— Д-а-а? Кто же этот человек?

Его превосходительство помолчал и потом внятно сказал, прищурившись в потолок:

— Виктор Поликарпович.

Была тишина. Семь минут нахмурив брови, ревизор разглядывал с пытливостью и

интересом свои руки.

И нарушил молчание:

— Так, так. А какие были деньги получены: золотом или бумажками?

— Бумажками.

— Ну, раз бумажками – тогда ничего. Извиняюсь за беспокойство, ваше

превосходительство. Гм. гм.» (с. 71-72)

Итак, забыв об обманутых людях, о несправедливости, о жажде кого-нибудь

наказать, ревизор пресмыкается перед вышестоящим по должности Виктором

Поликарповичем, не смея пойти против его воли.

Как тут не вспомнить гоголевских «борзых щенков»?!

А вот портрет обывателя эпохи надвигающихся социальных катаклизмов:

«Однажды беспартийный житель Петербурга Иванов вбежал бледный, растерянный в

комнату жены и, выронив газету, схватился руками за голову.

— Что с тобой? — спросила жена.

— Плохо! — сказал Иванов. — Я левею» (с. 92)

Это портрет из рассказа «История болезни Иванова».

Оказывается «левение» героя началось после прочтения газеты:

«С чего это у тебя, горе ты мое?! — простонала жена.

— С газеты. Встал я утром – ничего себе, чувствовал все время беспартийность,

а взял случайно газету.

— Ну?

— Смотрю, а в ней написано, что в Минске губернатор запретил читать лекцию о

добывании азота из воздуха.» (с. 92-93)

Жена не знала, что делать. Пыталась и молочка предложить, за доктором

послать, и пристава позвать. Но «было слышно, как Иванов, лежа на кровати,

левел.» На следующий день Иванов опять взял газету и еще больше «полевел».

Позвали пристава:

«Пристав взял его руку, пощупал пульс и спросил:

— Как вы себя сейчас чувствуете?

— Мирнообновленцем! <.>

— . А вчера как вы себя чувствовали?

— Октябристом, — вздохнул Иванов. — До обеда – правым крылом, а после обеда –

левым.

— Рм. плохо! Болезнь прогрессирует сильными скачками.» (с. 93-94) Таким

образом, мы видим как беспартийный Иванов боится перемен в жизни, не зная к

кому примкнуть и не желая этого вовсе. Он типичный обыватель, консерватор, он

сам донес на себя.

Следуя традициям Чехова и Салтыкова-Щедрина, Аверченко вскрывает всю

абсурдность обывательского сознания, особенно отчетливо проявляющегося в

кризисные моменты истории.

В рассказе «Робинзоны» мы наблюдаем историю двух людей, спасшихся с тонущего

корабля. Один из них – интеллигент Павел Нарымский, другой – бывший шпик Пров

Иванов Акациев. Не успели они доплыть до острова, как Пров принялся за свои

служебные обязанности:

«— Ваш паспорт!

Голый Нарымский развел мокрыми руками:

— Нету паспорта. Потому.

Акациев нахмурился:

— В таком случае я буду принужден.

Нарымский ехидно улыбнулся:

— Ага. Некуда!...» (с. 83)

Акациев «застонал от тоски и бессилия» он не понял еще, что здесь, на

необитаемом острове его власть потеряла свою значимость. Он, сам ничего не

предпринимая для дальнейшей жизни на острове, надоедал Нарымскому. Тот уже

построил дом, ходил на охоту, добывал пищу, не обращал на Акациева внимания.

А Акациев приставал со своими вопросами:

«— А вы строительный устав знаете?...

— Разрешение строительной комиссии в рассуждении пожара у вас имеется?...

— Вы имеете разрешение на право ношение оружия?...

— Потрудитесь сдать мне оружие под расписку хранения впредь до разбора дела.»

(с. 84)

С каждым днем Акациев придумывал новые и новые незаконные действия

совершаемые Нарымским.

Однажды Нарымский отплыл так далеко, что ослабел и стал тонуть. Пров Акациев

спас его:

«— Вы. живы? — с тревогой спросил Пров, наклоняясь к нему.

— Жив. — Теплое чувство благодарности и жалости навернулось в душе

Нарымского. — Скажите. Вот вы рисковали из-за меня жизнью. Спасли меня.

Вероятно, я все-таки дорог вам, а?

Пров Акациев вздохнул, <.> и просто, без рисовки ответил:

— Конечно, дороги. По возвращении в Россию вам придется заплатить около ста

десяти тысяч штрафов или сидеть около полутораста лет.

И, помолчав, добавил искренним тоном:

— Дай вам Бог здоровья, долголетия и богатства.» (с. 86)

Аверченко издевался над жандармами и околоточными, чиновниками – взяточниками

и либералами – говорунами, высмеивал лицемерие, ханжество, людские пороки.

Делал он это размашисто, ядовито, свежо и в какой-то мере поверхностно.

Похоже, он сам это чувствовал. В рассказе «Быт» он показывает писателя и

редактора Аркадия Тимофеевича, т.е. себя, чьи книжки с удовольствием читает

некий цензурно-политический чин, который традиционно накладывает

причитающийся штраф за публикацию «недозволенного». А уж с околоточным, что

приносит ему предписания, и вовсе «тепло, дружба, уют»:

«— За что это они, Семен Иванович?

— А вот я номерок захватил. Поглядите. Вот, видите?

— Господи, да что же тут?

—За что! Уж они найдут, за что. Да вы бы, Аркадий Тимофеевич, послабже

писали, что ли. Зачем так налегать. Знаете уж, что такая вещь бывает –

пустили бы пожиже. Плетью обуха не перешибешь.

— Ах, Семен Иванович, какой вы чудак! «Полегче, полегче!» Итак уж розовой

водицей пишу. Так нет же, это для них нецензурно.

— Да уж. тяжелая ваша должность. Такой вы хороший человек, и так мне

неприятно к вам с такими вещами приходить. Ей-богу, Аркадий Тимофеевич.

— Ну, что делать. Стаканчик чаю, а?» (с. 181-182)

Рассказ «День человеческий» точно выражает кредо писателя – философичного,

зорко наблюдательного острослова, осмеивающего бренное обывательское бытие.

Герой, чей голос почти сливается с авторским, томится среди чуждых ему,

примитивных людей, но томится не без самолюбования собственным

превосходством.

Дома, на улице, на вечеринке, на поминальном обеде – всюду его преследуют

глупые разглагольствования, дурацкие вопросы, задаваемые «без всякой

надобности, даже без пустого любопытства», которые он с ленивой

насмешливостью парирует.

«— Как вы нынче спали? — спрашивает за утренним чаем «женина тетка».

— Прекрасно. Вы всю ночь мне грезились.» (с. 46) Торопящийся на службу

чиновник на ходу сует ему руку, бросая: «— Как поживаете, что поделываете? —

а он задерживает его руку в своей и с серьезным лицом говорит: — Как поживаю?

Да вот я вам сейчас расскажу. Хотя особенного в моей жизни за это время

ничего не случилось, но есть все же некоторые факты, которые вас должны

заинтересовать. Позавчера я простудился, думал, что-нибудь серьезное –

оказывается, пустяки. Поставил термометр, а он.» (с. 47)

Наслушавшись банальностей и скабрезностей, расточаемых за столом на поминках

по покойнику, – «Дуралей был преестественный. Не замечал даже, что жена его

со всеми приказчиками того. Слышали?»

— «Жить бы ему еще да жить.»

— «Бог дал – бог и взял!» — «Все под богом ходим.» — «Жил, жил человек, да и

помер», — герой сдерживает себя спасительным чувством юмора: «Не хотели ли

вы, чтобы он жил, жил да и превратился в евнуха при султанском дворе. или в

корову из молочной фермы?» (с. 49-50)

А вот печальная самоирония, редкая для дореволюционного Аверченко. «Так мы,

глупые, пошлые люди хоронили нашего товарища – глупого, пошлого человека», —

замечает герой, а дома, ложась спать, восклицает: «Бог! Хотя ты пожалей

человека и пошли ему хороших – хороших, светлых – светлых снов!...» (с. 51-

51)

2. Тема искусства в сатирической интерпретации.

Особое место в прозе сатирика занимает тема искусства и доморощенных

«служителей», опошляющих саму идею творчества. Тяжелые редакторские будни

писателя нашли свое отражение в таких рассказах, как «Поэт», «Аполлон»,

«Неизлечимые», «Аргонавты». Бесталанные потуги провинциальных авторов,

манипуляции литературных мошенников и проходимцев, «изыски» порнографической

прозы – все это представляет собой пеструю картину «окололитературного» быта

и нравов. Основу сюжетов «редакторских историй» составляют столкновения

автора – повествователя с неодолимой стихией графоманства и литературного

«зуда», охватившего обывательскую массу:

«Я терпеливо выслушал эти стихи еще раз, но потом твердо и сухо сказал:

— Стихи не подходят.

— Удивительно. Знаете что: я вам оставлю рукопись, а вы после вчитайтесь в

нее. Вдруг да подойдет.

— Нет, зачем же оставлять?!

— Право, оставлю. Вы бы посоветовались с кем-нибудь, а?

— Не надо. Оставьте их у себя.» (с. 28-29)

Этот диалог из рассказа «Поэт». Посетитель уговаривает редактора принять его

стихи, читает их несколько раз. Положительно смешно, что все эти словесные

баталии, как и охватившая затем редактора мания преследования, связаны со

стихотворением начинающимся строками:

«Хотел бы я ей черный локон

Каждое утро чесать

И, чтоб не гневался Аполлон,

Ее власы целовать.» (с. 29)

Эти строки преследовали редактора всюду. Он находил бумажки со стихотворением

у себя на столе, и в кармане, и дома на кухне, и в письме, переданном

швейцаром. В конце концов редактор сел за стол, написал издателю письмо с

просьбой освободить его от редакторских обязанностей.

В рассказе «Аргонавты» автор – повествователь жалуется на тяжкое бремя

редакторского труда, состоящего в ежедневном просмотре многочисленных

рукописей:

«Произведения, которые присылались авторами с прямой и бесхитростной целью

увидеть свое имя в печати, были в большинстве случаев удивительным образчиком

российской безграмотности, небрежности и наивности.» (с. 155)

Интересен рассказ «Неизлечимые» с эпиграфом: «Спрос на порнографическую

литературу упал. Публика начинает интересоваться сочинениями по истории и

естествознанию.» (с. 80) В этом рассказе писатель Кукушкин приходит к

издателю Залежалову со своей новой рукописью. Зачитывает выдержки из нее: «.

Темная мрачная шахта поглотила их. При свете лампочки была видна полная

волнующая грудь Лидии и ее упругие бедра, на которые Гремин смотрел жадным

взглядом. Не помня себя, он судорожно прижал ее к груди, и все заверте.» (с.

80-81)

Залежалов не принял эти рукописи, так как на данный период «читается

естествознание и исторические книги.» «Пиши, брат Кукушкин, что-нибудь там о

боярах, о жизни мух разных.» (с. 81)

Кукушкин не растерялся и через неделю принес издателю две рукописи.

«Были они такие:

1. Боярская проруха.

Боярышня Лидия, сидя в своем тереме старинной архитектуры, решила ложиться

спать. Сняв с высокой волнующейся груди кокошник, она стала стягивать с

красивой полной ноги сарафан, но в это время. вошел. князь Курбский.

<.>

— Ой, ты, гой, еси, — воскликнул он на старинном языке того времени.

— Ой, ты, гой, еси, исполать тебе, добрый молодец! — воскликнула боярышня,

падая князю на грудь, и все заверте.

2. Мухи и их привычки.

(Очерки из жизни насекомых.)

Небольшая стройная муха с высокой грудью и упругими бедрами ползала по откосу

запыленного окна. Звали ее по-мушиному – Лидия. Из-за угла выползла большая

черная муха <.> Простерши лапки, она крепко прижала Лидию к своей груди,

и все заверте.» (с. 82-83)

Аверченко убеждает, как губительны для литературной речи всяческого рода

штампы, которые часто рождаются и начинают кочевать со страницы на страницу,

из уст в уста по вине журналистов. В своих воспоминаниях один из друзей

Аверченко, прочитав рассказ «Неизлечимые» писал: «. разражаешься и теряешь

смысл прочитываемого, если вновь и вновь натыкаешься на «набившее оскомину»

выражения.»

Аверченко не обходит стороной и новинки живописи, вызывающие подчас не

меньшее удивление, а порой и откровенное негодование культурного человека.

Вот впечатление журналиста, посетившего выставку картин неоноваторов,

вошедших в творческое объединение «Ихневмон», так и называется рассказ:

«Там висели такие странные, невиданные мною вещи, что если бы они и не были

заключены в рамы, я бился бы об заклад, что на стенах развешаны отслужившие

свою службу приказчичьи передники из мясной лавки и географические карты еще

не исследованные африканских озер.» (с. 54)

Примечателен диалог посетителя с билетером, рассказывавшим о том, как

несчастный багетчик тщетно пытался определить, где у пресловутых «шедевров»

верх и низ. Для писателя – сатирика подобное «творчество» не может оставаться

безнаказанным.

Читая рассказ «Изумительный случай», мы становимся свидетелями

фантастического явления: художник – модернист Семиглазов и его супруга

превращаются в уродливых персонажей «семиглазовской живописи». От последствий

«мутаций» героев спасает только уничтожение картин – прототипов.

Также, мы видим, что Аркадий Аверченко не принимает и отвергает новые

модернистские течения в искусстве.

В рассказе «Крыса на подносе» молодые представители «нового искусства» сами

оказываются подсобным материалом абсурдного действа, организованного

разгневанным «поклонником»:

«А у меня свой способ чествовать молодые, многообещающие таланты: я обмазываю

их малиновым вареньем, насыпаю конфетти и, наклеив на щеки два куска бумаги

от мух, усаживаю чествуемых на почетное место. Есть вы будете особый салат,

приготовленный из кусочков обоев изрубленных зубных щеток и теплого вазелина.

Не правда ли, оригинально?» (с. 188).

В дореволюционном творчестве писателя критики усматривали ненависть «к

среднему, стертому, серому человеку, к толпе, к обывателю». Нет, в эти годы в

произведениях юмориста нет ненависти, скорее – недоумение, удивление,

сочувствие, неприятие «серости». Люди просто «больны», они заразились

пошлостью и глупостью, а смех способен излечить их. Названия книг говорят

сами за себя – «Рассказы для выздоравливающих», «О хороших, в сущности,

людях», «Позолоченные пилюли». Но все труднее и труднее сопротивляться

засилию серости, и подчас в миниатюрах звучат уже другие ноты. «Я люблю

людей. Я готов их всех обнять. Обнять и крепко прижать к себе. Так прижать,

чтобы они больше не пикнули. Отчего я писатель? Отчего я не холера? Я бы знал

Страницы: 1, 2