Есть люди, которые всегда привносят нечто интересное и свежее в повседневность жизни большинства, живущего самого по себе почти исключительно инстинктивно или механически. Им приходит в голову, как подняться в воздух, опуститься в воду и дышать там, как высечь в мягком камне жилище, и даже храм, как изобразить увиденную красоту, или красоту, которую еще никому и видеть-то не доводилось, как отобразить музыку речи в поэтической форме и, сказав главное, не раствориться во второстепенном. Такие создают науки и искусства, которым потом дивятся все прочие. Чудесное же сотворение чего-то такого очень часто связано с муками. А причиной тех является, как ни странно, противодействие такому творчеству того самого большинства, действующего по шаблону привычного или вообще не действующего, а лишь реагирующего. Первой реакцией на нечто необычное (новое), удачное, являестя удивление и отчужденность - ведь в себе-то реакционеры не замечают способностей к необычному и прекрасному, и поэтому считают творцов чужаками. Чужак ассоциируется в слабом сознании с опасным , с тем, чего стоит остерегаться, и за чем надо приглядывать. Вот и дышат такие через плечо, да еще палку на готове держат. И пригрозят они творцам, и одернут, да и накажут время от времени, на всякий случай.

Творцы и реакционеры действуют и чувствуют в противофазах: первых переполняет благая энергия, любовь; они щедры, а вторые ничтожны, жадны, скупы и ненавистливы, потому что они и во всем окружающем мире склонны видеть свое отражение, т.е. хватателей, стяжателей, борцов за уже имеющиеся ограниченные блага, - и потому они почитают конкуренцию. Первые скорее видят новые возможности увеличения уже имеющегося блага, а вторые целиком сосредоточены только на грызне за уже брошенную в стаю кость. Первые дают и дают, не приобретая, а вторые приобретают и приобретают, не давая. Не оскудевает рука дающего, и не наполняется брюхо потребляющего. Это несмотря на то, что трудится и тот и другой непрерывно, хотя и каждый в своем стиле: первый настроен на привнесение вещей из небытия в бытие, а второй на экспроприацию вещей, уже обладающих экзистенцией. Первых можно поэтому называть идеалистами, а вторых экзистенциалистами (или материалистами-реалистами).

Экзистенциалисты, остро чувствующие существование своего эго и вещей, существующих наряду с ним и для него, презирают чужаков-идеалистов, приводящих принадлежаещее еще только уму (творческому), но неизвестное умам эмпирическим, в реальность (или в существование), и потому независящих от уже имеющего импирическое существование (экзистенцию). Любознательность экзистенциалистов-эмпириков определяется исключительно их потребительскими интересами. Они очень практичны, т.е. смотрят только на имеющееся уже в наличии, и заняты только вопросом как этим манипулировать. Они обладают практическим умом, фронисис. Идеалисты-творцы же любопытны эпистемологически, т.е. ценят знание само по себе, знание о том, что даже еще не существует в физической эпсотаси, хотя и уже живет, как идея разума, и подлежит выявлению чисто идеальными средствами творчества, всегда нового - ибо сотворить нельзя уже существующее или уже обладающее экзистенцией.

Творчество поэтому ассоциировалось тысячелетия с божественным - ибо это бог творит существующие вещи из несуществующего усилием своей воли или интеллекта. Ангелы, музы и гении, считалось, посещали творцов художников и поэтов, которых потому и называли гениальными. Бездарные не могли понять этого, и в своем самолюбии стали изобретать объяснения неизвестного терминами и понятиями, им привычными, пытаясь описать гений материальным, телесным, или “пришпилить к бумаге солнечный зайчик”. Гениальных же творцов они, хотя бы в своей экзистенциально-материалистической идеологии, поставили даже ниже себя, неспособных к творчеству, называя тех чудаками, странными сумасшедщими, и мечтателями, нуждающимися в их реалистическом руководстве и контроле. Они стремились манипулировать гением, манипулируя физической природой одаренных последним. А делать это они умели в основном устрашением и болью, которые научились применять в качестве своих средств манипуляции. Это осложнило работу творцов, и в плане практического осуществления и в плане мотивации самого творчества. Поэтому служители муз нередко воздерживались от своего творчества, уничтожали свои труды, скрывали их до лучших времен, кодировали изобретения, делали язык непонятным для манипуляторов. Нередко творцы страдали от того, что им приходилось делать, чувствуя что они совершают преступление, не следуя своему высокому призванию, и потому являются виновными перед музами и богом. Реалисты-манипуляторы же, видя, что новые когда-то и “опасные” изобретения, теперь уже повсеместно признаны и используются, давая прибыль, искаженно давали название гении уже тем людям-творцам (часто посмертно). К новым же талантам все равно продолжали относиться с подозрительностью, да с саботажем.

Творцы, желая поправить положение в мире, старались расширить число образованных, пытаясь знакомить невежественных с достижениями науки и техники, литературы и философии, но тем было непросто впитать знания. Последние претерпевали трансформацию в головах полуграмотных. Возникала “научная” мифология полуграмотных о знании и творчестве. Теперь полуграмотные не только не называли себя невеждами, но и стали считаться учеными и творцами, хоть учились искаженному, а творили всякие извращения. Знание провозгласили более не элитарным, но демократическим (доступным любому), и это произошло в эпоху эмпирической эпистемологии, т.е. веры в то, что все знание приобретается только через чувства, и служащий чувствам ум. У изначальных творцов-идеалистов возникли новые проблемы: 1. Как растворить иллюзию эмпирической экзистенциальности в умах демократических знатоков-манипуляторов? 2. Как настоящее знание, накопляемое всегда ранее только элитарно, сделать всеже достоянием большего числа индивидуумов, но без искажения? 3. Как пригласить большее число людей в со-творцы, а не в исказители? 4. Как добиться того, чтобы не мешали творить прекрасное в духе свободной юдэймонии? 5. Как насадить критерий хорошего вкуса в творчестве? Как оставаться верными музам и гениям, а не злым демонам в их обличии?

Эти проблемы и пытаются решить творцы-идеалисты, через огромное сопротивление бездарностей и извращенцев, на фоне диких идеологий полуграмотных ученых соседей, заблуждения которых непросто показать их творцам, не имеющим ни хорошего образования, ни хорошего вкуса, и настороженным, как и прежде, против чужаков-творцов-идеалистов, живущих во многом за пределами экзистенции.

Как же можно жить за пределами экзистенции, которую экзистенциалисты и отождествляют с жизнью? Для последних это может звучать: жить за пределами жизни, что может казаться бессмысленностью. Объяснение восходит к пониманию значения слово бытие (ессе), как комбинации сущности (эсентии) и существования (экзистенции). Для вещи можно быть, но не существовать, тогда как для человека можно существовать, но не быть. Можно сказать, что вещь есть, даже и тогда, когда есть ее идея, т.е. то, что эта вещь из себя представляет, но еще или уже нет материализации этой идеи. Можно также сказать, что человек может существовать, но не сознавать своей идеи, и потому в своем сознании не быть тем, чем он есть по идее, ускользнувшей от него. Поэтому, парадоксально, экзистенциалист, говорящий о бытии как существовании, на самом деле может быть лишен как раз бытия, но в смысле сущности, упущенной им, за счет недоразвитости его ума (или нереализации идеи своего существования). Последнее происходит только из-за поддержания экзистенциалистом искусственной умственной активности, заключающейся в утверждении им вторичности и производности идеи от существования, что является ложным, и потому лишает его истинного бытия, с позиции сущности. Сознание, порабощенное экзистенцией, перестает быть творческим, ибо творить уже существующее невозможно. Уже существующим можно только манипулировать, поэтому только такой вид активности и остается для экзистенциалиста. Это то, что он сам себе оставил, совершив логическую ошибку на первом месте. Поэтому если такому и случится как-то приобщиться к творчеству, то это будет “не благодаря, но вопреки” его собственной философии, т.е. в те моменты, когда он ее подзабывает или отвлекается от нее, действуя медиумически, как слепой проводник чьей-то чуждой ему воли, которую потом, из-за недостаточной различительной способности, он называет своей. Если такое творчество и случается, оно всегда темно для самого такого “творца”, языком и руками которого по сути творит некто другой, без его ведома (потому что экзистенциалист-творец существует, но сознательно его нет, или сознание его замкнуто в искусственной идее о своем (сознания) несуществовании, или небытии. Творец же идеалист не делает этой ошибки, он не замыкает свое сознание в иллюзии, безосновательной логически. Для него бытие сознания первично, а существование вторично, или случайно, т.е. не необходимо (т.е. вещь или со-бытие имеют возможность быть спроецированным в физическую реальность из реальности умственной, а также имеет возможность и не быть спроецированной в экзистенцию) . Он творит от истины и привносит истину в этот мир, т.е. своим творчеством говорит только правду. Когда гений или муза посещают его, они работают вместе в плодотворном со-творчестве. Проблема же творчества остается только в смысле противодействия ему темными. Последние, если и делают что-то, то “не ведают что творят”. Кредо их веры: “Можно полностью существовать, но нельзя полностью знать”. Хотя эта вера и основана на логической ошибке, экзистенциалистическая активность, пока она остается таковой, всегда принципиально противостоит сущностному знанию и истинному творчеству.

Поэтому, чтобы облегчить муки творчества идеалиста, ему нужно только чтобы ему поменьше мешали извне. Тогда как, чтобы сделать возможным творчество экзистенциалиста, тому нужно перестать придерживаться своей иррациональной веры и не мешать тем самым самому себе изнутри. Первому нужно, чтобы его начал понимать мир, а второму чтобы он сам себя понял.